Крэнфорд

Несмотря на беспокойные чувства, внушенные мне этой последней причиной, я не могла не позабавиться положением Дженни, чрезвычайно похожим на положение свидетеля, допрашиваемого и переспрашиваемого двумя адвокатами. Я пришла к тому заключению, что Дженни, конечно, видела что-нибудь такое, чему было причиною не одно несварение желудка. Женщину, всю в белом и без головы – вот что она видела и что утверждала, поддерживаемая тайным сочувствием госпожи, несмотря на презрительную, насмешку с которой мисс Поль на нее смотрела. И не только она, но многие другие видели безголовую даму, которая сидела на краю дорога, ломая руки в сильной горести. Мистрисс Форрестер взглядывала на нас время от времени с видом торжества, но ей ненужно было проходить чрез Мрачный Переулок, прежде чем она преспокойно укутается в свое одеяло.

Мы сохраняли скромное молчание относительно безголовой дамы, одеваясь идти домой; мы ведь не знали близко ли далеко ли находились от нас голова её и уши, и какое духовное соотношение могли они иметь с несчастным телом в Мрачном Переулке, и того ради даже мисс Поль почувствовала, что нехорошо говорить легкомысленно о таких предметах, из опасения досадить или оскорбить это удрученное горестью туловище. По крайней мере я так предполагаю, потому что вместо шума, с которым мы обыкновенно исполняли это дело, мы завязали наши салопы так грустно, как на похоронах. Мисс Мэтти задернула занавес у окошек портшеза, чтоб скрыть неприятный предмет, а носильщики (или потому, что они рады были поскорее кончить свое дело, или потому, что теперь спускались с горы) шли таким быстрым и живым шагом, что мы с мисс Поль насилу могли поспевать за ними. Она только и твердила: «не оставляйте меня!» цепляясь за мою руку так крепко, что я не могла ее оставить, будь тут привидение или нет. Какое это было облегчение, когда носильщики, устав от ноши и от скорой ходьбы, остановились именно там, где геддинглейская дорога сворачивала от Мрачного Переулка. Мисс Поль выпустила меня и прицепилась к одному из носильщиков.

– Не можете ли вы… не можете ли нести мисс Мэтти кругом по геддинглейскому шоссе. Мостовая в Мрачном Переулке такая тряская, а она такого слабого здоровья?

Слабый голос послышался из портшеза.

– О, пожалуйста ступайте! Что случилось? что случилось? Я прибавлю вам пол шиллинга, если вы пойдете поскорее; пожалуйста не останавливайтесь здесь.

– А я дам вам шиллинг, сказала мисс Поль с трепетным достоинством, – если вы пройдете по геддинглейскому шоссе.

Оба носильщика проворчали, что согласны, подняли опять портшез и пошли по шоссе, что, конечно, соответствовало доброму намерению мисс Поль, спасти кости мисс Мэтти, потому что шоссе было покрыто мягкой густой грязью и даже упасть тут было бы невредно, по крайней мере до тех пор, пока не пришлось вставать, а тогда было бы немного затруднительно, как выкарабкаться.

VI. Самюль Броун

На следующее утро я встретила леди Гленмайр и мисс Поль, отправлявшихся на далекую прогулку, чтоб найти какую-то старуху, которая славилась в окрестности своим искусством вязать шерстяные чулки. Мисс Поль сказала мне с улыбкой полуласковой и полупрезрительной:

– Я только что рассказывала леди Гленмайр, как наша бедная приятельница, мистрисс Форрестер, боится привидений. Это происходит оттого, что она живет совсем одна и слушает дурацкие истории этой своей Дженни.

Она была так спокойна и настолько выше суеверных опасений, что мне сделалось стыдно сказать, как я была рада её вчерашнему предложению пройти по шоссе, и потому свернула разговор на другое.

После обеда мисс Поль пришла к мисс Мэтти рассказать ей о своем приключении, настоящем приключении, случившемся с ними на утренней прогулке. Они не знали, по какой дорожке пойти, проходя полями, чтоб отыскать старуху, и остановились осведомиться в гостинице, у столбовой дороги в Лондон, миль около трех от Крэнфорда. Добрая женщина просила их присесть и отдохнуть, пока она сыщет мужа, который растолкует им дело лучше, чем она; пока они сидели в усыпанной песком столовой, пришла девочка. Они подумали, что она хозяйкина и начали с ней какой-то пустой разговор; но мистрисс Робертс, воротившись, сказала им, что это единственная дочь мужа и жены, проживавших в её доме. И она начала длинную историю, из которой леди Гленмайр и мисс Поль могли только понять, что, недель шесть назад, легкая тележка сломалась прямо против их двери, а в этой тележке были двое мужчин, одна женщина и это дитя. Один из мужчин серьёзно ушибся, костей не переломал, а только повредился, как выразилась хозяйка; но он, вероятно, подвергся какому-нибудь внутреннему повреждению, потому что с-тех-пор хворал в её доме; за ним присматривала его жена, мать этой девочки. Мисс Поль спросила, кто он такой, на что он похож. Мистрисс Робертс отвечала, что он не был похож ни на джентльмена, ни на простого человека; не будь они с женою такие скромные и тихие люди, она сочла бы их фиглярами, или чем-нибудь в этом роде, потому что у них в тележке был преогромный ящик, наполненный неизвестно чем. Она помогала развязывать его и вынуть оттуда белье и платье, а другой мужчина, его брат, как она полагала, ушел с лошадью и тележкой. Мисс Поль начала тут нечто подозревать и выразила свою мысль, что несколько странно, как это, и ящик, и тележка, и лошадь, все вдруг исчезло; но добрая мистрисс Робертс пришла в совершенное негодование при этих намеках мисс Поль, и так рассердилась, как будто мисс Поль назвала ее самое плутовкой. Как самый лучший способ разуверить дам, она придумала попросить их посмотреть на жену, и мисс Поль сказала, что нельзя было сомневаться в честном, утомленном и смуглом лице женщины, которая при первом нежном слове леди Гленмайр залилась слезами, но перестала рыдать по слову хозяйки, которая просила её засвидетельствовать о христианском милосердии мистера и мистрисс Робертс. Мисс Поль перешла к другой крайности и поверила грустному рассказу также, как прежде сомневалась. Как доказательство её пристрастия в пользу бедного страдальца может служить то, что она нисколько не устрашилась, когда нашла, что страдалец этот был никто другой, как наш синьор Брунони, которому весь Крэнфорд приписывал все бедствия в эти шесть недель. Да! жена его сказала, что настоящее его имя Самуэль Броун; «Сэм», она называла его, но мы до конца предпочитали называть его «синьор»: это звучало гораздо лучше.

Разговор с синьорой Брунони кончился тем, что было решено посоветоваться с доктором, а все издержки по этому предмету леди Гленмайр обещала взять на себя; вследствие чего она отправилась к мистеру Гоггинсу просить его побывать в тот же день в Восходящем Солнце и удостовериться, в каком состоянии находится синьор Брунони; мисс Поль изъявила желание перевести его в Крэнфорд, чтоб он мог находиться на глазах у мистера Гоггинса, и взялась отыскать квартиру и уговориться насчет платежа. Мистрисс Робертс была добра сколько возможно; но нельзя было не приметить, что долгое пребывание синьоров имело некоторое неудобство.

До ухода мисс Поль мы с мисс Мэтти были столько же заняты утренним приключением, сколько и она. Мы говорили о нем целый вечер, рассматривали его со всех возможных сторон и легли спать беспокоясь, узнаем ли утром от кого-нибудь что думал и предписал мистер Гоггинс. Хотя мистер Гоггинс, как мисс Мэтти замечала, говорил «краля», вместо дамы и называл преферанс «преш», однако ж она верила, что это был предостойный человек и преискусный доктор. Точно, мы немножко гордились нашим крэнфордским доктором и часто желали, слыша о болезни королевы Аделаиды, или герцога Веллингтона, чтоб они послали за мистером Гоггинсом; но, рассудив хорошенько, были даже рады, что они не посылали за Гоггинсом; заболевши, что б мы делали, если б мистер Гоггинс был пожалован в лейб-медики? Как доктором, мы им гордились, но как мужчиной, или, лучше, как джентльменом – нет, мы только могли качать головой над ним и его фамилией и желать, чтоб он прочитал письма лорда Честерфильда в те дни, когда его манеры требовали улучшения. Совсем тем мы считали его приговор в деле синьора непогрешительным; и когда он сказал, что, при попечениях и внимании, он может поправиться, мы уже за него не боялись.

Хотя мы уже были вне всякой опасности, однако ж все поступали так, как будто существовала важная причина для беспокойства; оно действительно и было так, когда мистер Гоггинс не взял синьора на свое попечение. Мисс Поль отыскала чистую и удобную, хотя и простую квартиру; мисс Мэтти послала ему портшез, а мы с Мартой поставили в портшез нагревальник с горячими угольями и заперли вместе с дымом наглухо до тех пор, пока синьор должен был войти в портшез из Восходящего Солнца. Леди Гленмайр взяла на себя медицинскую часть, под руководством мистера Гоггинса, и перешарила все медицинские стаканы, ложки, столики мистрисс Джемисон так свободно и бесцеремонно, что заставила мисс Мэтти несколько обеспокоиться. Что б сказали миледи и мистер Мёллинер, если б они это знали? Мистрисс Форрестер приготовила хлебное желе, которым она так славилась, и отослала на квартиру синьора, к тому времени, когда он приедет. Подарок этого хлебного желе был высочайшим знаком милости со стороны мистрисс Форрестер. Мисс Поль однажды попросила у ней рецепта, но встретила самый решительный отказ; мистрисс Форрестер сказала ей, что она не может дать рецепта никому, пока жива, а после смерти она завещала рецепт, как увидят её душеприказчики, мисс Мэтти. Что мисс Мэтти, или, как мистрисс Форрестер назвала ее (припомнив статью в своем завещании и важность, приличествующую случаю), мисс Матильда Дженкинс, сделает с рецептом, когда он перейдет к ней в руки, обнародует ли его, или передаст, как наследство – она не знает и не станет предписывать для этого условия. И форма с этим удивительным желе, таким полезным для желудка, единственным хлебным желе, была отослана от мистрисс Форрестер к нашему бедному больному колдуну. Кто говорит, что аристократы горды? Вот дама, урожденная Тиррель и происходящая от великого сэра Уальтера, который убил Вильгельма-Рыжего, эта самая дама отправляется каждый день посмотреть, какие лакомые блюда может она приготовить для Самуэля Броуна, фигляра! Действительно, трогательно было видеть какие добрые чувства возбудил приезд к нам этого бедного человека. И так же поучительно было видеть, как великий крэнфордский страх, причиненный первым приездом и турецким костюмом синьора, исчез при виде худощавого лица во время его вторичного приезда, лица бледного и слабого от отяжелевших, тусклых глаз, которые только тогда блистали, когда устремлялись на лицо его верной жены, или на их бледную, печальную девочку.

Не знаю как, но мы перестали трусить. Смею сказать, наше открытие, что тот, который сначала возбудил в нас любовь к чудесному своим беспримерным искусством, не имел достаточно дарования управить робкою лошадью, заставлял нас чувствовать, что мы сделались по-прежнему тем же, чем были. Мисс Поль приходила во всякое время по вечерам с своей корзиночкой, как будто бы её одинокий дом и уединенная дорога к нему никогда не были тревожимы этой «убийственной шайкой». Мистрисс Форрестер сказала, она полагает, что ни она, ни Дженни, не должны бояться безголовой дамы, плакавшей и сетовавшей в Мрачном Переулке. Наверно таким существам никогда не дается власть делать вред тем, которые стараются делать хоть немного добра, сколько от них зависит, с чем Дженни соглашалась дрожа; но умозрение барыни имело мало действия на служанку до тех пор, пока она не нашила два куска красной фланели в виде креста, на свою рубашку.

Я застала, как мисс Мэтти покрывала свой мячик, тот самый, который она подкатывала под постель, гарусными, яркими радужными полосами.

– Душенька, сказала она: – мне так грустно на сердце за эту бедную девочку! Хотя отец её колдун, но она имеет такой вид, как будто никогда не имела порядочной игрушки во всю свою жизнь. Я делала в молодости прехорошенькие мячики и хочу попробовать, не удастся ли сделать из этого мячика щегольской и отнести его сегодня к Фебе. Думаю, что «шайка», должно быть, оставила наши окрестности; теперь уж ничего не слышно ни о грабежах, ни о воровстве.

Мы все были слишком заняты безнадежным положением синьора, и нам было не до рассуждений о ворах и привидениях. Леди Гленмайр сказала, что она никогда не слыхала ни о каком воровстве; слышала, что двое мальчишек украли яблоки из сада мызника Бенсона и на рынке оказались недостатки в нескольких яйцах у вдовы Гэуард, но больше ничего не знает. Это значило ожидать слишком многого от нас; мы не могли сознаться, что для нашего страха имели такое ничтожное основание. Мисс Поль выпрямилась при этом замечании леди Глеимайр и сказала: она желала бы согласиться с нею, что мы имели весьма ничтожную причину для нашего страха; но вспоминая о мужчине, переодетом в женщину, который осмелился пробраться в её дом, между тем, как его сообщники ожидали на дворе; припоминая известие, слышанное от самой леди Глеимайр, о следах, примеченных на цветочных грядах мистрисс Джемисон; припоминая обстоятельство доказанного грабежа, совершенного над мистером Гоггинсом у собственной его двери… Но тут леди Гленмайр перебила ее, весьма сильными выражениями сомнения: не выдумка ли эта последняя история, выдумка, основанная на краже кошки, и леди Глеимайр так покраснела, говоря это, что я нисколько не была удивлена воздержанию мисс Поль, и уверена, что не будь леди Гленмайр, «ее сиятельство», мы выслушали бы более выразительное противоречие нежели: «ну, как бы не так!» и подобные отрывочные фразы, единственные, на которые она осмелилась в присутствии миледи. Но когда она ушла, мисс Поль начала длинное поздравление мисс Мэтти, что они, до сих пор по крайней мере, избегнули замужества, которое делает, как всегда она замечала, женщин легковерными в самой высшей степени. Точно, она думает, что если женщина не может удержаться от замужества, то это доказывает в ней большое природное легковерие; а в том, что леди Гленмайр сказала о грабеже мистера Гоггинса, мы видели обращик, до чего могут доходить люди, если дадут волю подобной слабости. Очевидно, что леди Гленмайр может поверить всему, если верит жалкому рассказу о бараньей шее и кошке, которым мистер Гоггинс старался обмануть мисс Поль; но мисс Поль всегда остерегалась верить тому, что говорят мужчины.

Мы радовались, как этого желала мисс Поль, что не были замужем; но я думаю, мы радовались еще больше, что воры оставили Крэнфорд; по крайней мере я так сужу по словам мисс Мэтти. В тот вечер, когда мы сидели у камина, она сказала, что считает мужа сильным защитником против воров, разбойников и привидений; она прибавила, что не осмелится всегда предостерегать молодых девиц от замужества, как делает это мисс Поль. Конечно, замужество – риск, как она видит это теперь, сделавшись поопытнее; но она помнит время, когда желала выйти замуж столько же, как и все.

– Ни за кого особенно, душенька, сказала она, торопливо перебивая себя, как будто боялась, что слишком высказалась: – это, знаете, старая история. Женщины всегда говорят: «когда я выйду замуж», а мужчины: «если я женюсь».

То была шутка, сказанная несколько грустным тоном и, я сомневаюсь, улыбнулся ли кто-нибудь из нас; но я не могла видеть лица мисс Мэтти при трепетавшем свете камина. Через несколько времени она продолжала:

– Впрочем, я не всю правду вам сказала. Это так давно было, и никто никогда не знал, как много я тогда думала о замужестве, разве только отгадывала матушка. Но я могу сказать, что было время, когда я не думала, что останусь на всю жизнь мисс Мэтти Дженкинс; даже теперь, если б я встретилась с кем-нибудь, кто пожелал бы на мне жениться (а как говорит мисс Поль, предосторожности никогда не мешают), я бы не могла за него выйти, надеюсь, что он не слишком принял бы это к сердцу, но я не могла бы за него выйти, и ни за кого, кроме одного, за которого я некогда надеялась выйти; но он умер и исчез, и никогда не знал, каким образом случилось, что я сказала «нет», когда я думала столько раз… впрочем, какая нужда до того, что я думала. Господь все устраивает к лучшему, и я очень счастлива, душенька. Ни у кого нет таких добрых друзей, как у меня, продолжала она, взяв меня за руку.

Если б я ничего не знала о мистере Голбруке, я могла бы сказать что-нибудь на это; но я знала и не могла придумать ничего, что показалось бы естественным, и таким образом мы обе молчали несколько времени.

– Батюшка приучил нас, начала она: – вести дневник в два столбца на одной стороне; мы должны были писать утром, что мы предполагали должно было случиться в наступающий день, а вечером записывали на другой стороне, что действительно случилось. Некоторым людям было бы грустно рассказать свою жизнь (при этих словах слеза упала на мою руку); я не хочу сказать, чтоб моя жизнь была грустна, только она была так непохожа на то, чего я ожидала. Я помню, в один зимний вечер, сидели мы с Деборой обе в спальне у камина – помню как будто это случилось вчера – сидели и строили планы о нашей будущей жизни; обе строили мы планы, хотя говорила только она одна. Она говорила, что желала бы выйти за пастора и писать за него проповеди; а вы знаете, душенька, она никогда не была замужем и, сколько я знаю, она во всю свою жизнь никогда не говорила с холостым пастором. Я не была честолюбива и не могла писать проповеди, но думаю, что могла бы управлять домом (матушка называла меня своей правой рукой); я всегда так любила детей, что самые застенчивые малютки протягивали ко мне свои ручонки. Когда я была молоденькая, я проводила половину времени, нянчась с детьми в соседних избушках, но я не знаю, как это случилось, только я стала печальна и серьёзна, а это произошло года два спустя, и малютки стали от меня отвертываться. Поэтому я боюсь, что отвыкла от них, хотя люблю детей по-прежнему и сердце мое как-то странно затоскует, когда я увижу мать с ребенком на руках. Вот, душенька (внезапно вспыхнувшее пламя в камине показало мне, что глаза её были полны слез и пристально устремлены как будто на то, что могло бы случиться), знаете ли, я иногда вижу во сне, что у меня есть ребенок, всегда тот же самый – девочка лет двух, никогда не старше, хотя я вижу ее во сне уж несколько лет. Я никогда не вижу, что она говорит и что она делает; она очень спокойна и тиха, но приходит ко мне, когда ей очень грустно или очень весело, и я просыпаюсь, чувствуя, как её ручонки обвивают мою шею. Только в прошлую ночь, может быть, потому, что я заснула, думая об этом мячике для Фебы, моя маленькая любимица явилась ко мне во сне и подставила свой ротик, чтоб я его поцеловала, точно так, как, я видела, делают настоящие малютки с настоящими матерями, когда идут ложиться спать. Но все это глупости, душенька! только не пугайтесь предостережений мисс Поль о замужестве. Я полагаю, что оно может быть очень счастливым состоянием; небольшое легковерие приятно услаждает жизнь и лучше всегдашних сомнений, подозрений и неприятностей во всем.

Если б я расположена была пугаться замужества, то, конечно, не по милости мисс Поль, а вследствие участи бедного синьора Брунони и его жены; а все-таки поощрительно было видеть, как, несмотря на все свои заботы и печаль, они думали друг о друге, а не о себе; и как сильны были их радости, если они касались которого-нибудь из супругов или маленькой Фебы!

Синьора рассказала мне однажды очень много о их прежней жизни. Этому подал повод мой вопрос: справедлив ли рассказ мисс Поль о близнецах. Но синьора, или (как мы узнали, она предпочитала, чтоб ее называли мистрисс Броун), сказала, что это совершенно справедливо, что её деверя многие принимали за её мужа, что весьма было им полезно в их занятиях.

– Хотя, продолжала она – я не могу понять, как могут принимать Томаса за настоящего синьора Брунони, но он говорит, его принимают за синьора, и я полагаю, надо ему верить. Я не говорю, чтоб он не был добрый человек; я не знаю, как мы бы расплатились по счету в Восходящем Солнце, если б он не прислал денег; но люди верно мало понимают в искусстве, если могут принимать его за моего мужа. Вот, например, мисс, в штуке с шариком, когда муж мой широко растопырит пальцы и повертывает мизинцем с таким грациозным видом, Томас сжимает руку кулаком, как будто у него в ней спрятано много шариков. Кроме того, он никогда не бывал в Индии и не понимает, как надо надевать тюрбаны.

– А вы разве были в Индии? спросила я, несколько удивленная.

– О, да! и оставались там несколько лет. Сэм был сержантом в 31-м полку; и когда полк послали в Индию, мне тоже достался жребий[12] и я была так рада; разлука с моим мужем была бы для меня медленной смертью. Но, право, мисс, если б я знала все, не лучше ли мне было умереть на месте, нежели претерпеть все, что я вынесла с-тех-пор. Конечно, я успокаивала Сэма и была с ним; но, мисс, я лишилась шестерых детей, сказала она, смотря на меня тем же странным взором, который я примечала только в глазах матерей, у которых дети умерли; она взглянула с каким-то диким выражением глаз, как бы отыскивая то, чего они никогда не могут найти. – Да! шестеро умерли в этой ужасной Индии. Я думала, что не буду в состоянии никогда больше любить детей; а когда рождался новый ребенок, я не только любила его, но в нем и всех умерших прежде его братьев и сестер. Перед рождением Фебы я сказала мужу: «Сэм, когда родится ребенок и я буду здорова, я оставлю тебя; это жестоко подрежет мое сердце; но ведь если и это дитя тоже умрет – я помешаюсь. Помешательство есть уже во мне и теперь; когда же ты отпустишь меня в Калькутту с ребенком на руках, я пойду пешком, стану копить и экономничать и просить только, чтоб получить проезд в Англию, где наш ребенок будет жив.» Господь да благословит его! Он позволил мне идти, откладывал жалованье, а я сберегала каждую копейку, которую получала за стирку, или за что-нибудь другое. Когда родилась Феба и здоровье мое поправилось, я отправилась. Путь был уединенный, чрез густые леса, темные от огромных деревьев, вдоль по реке (но я выросла близь Авона в Варвикшайре, и мне в этом шумном течении было что-то знакомое), от места до места, от деревни до деревни шла я одна, с ребенком на руках. Туземцы были очень ласковы. Мы не могли понимать друга друга, но они видели ребенка у моей груди, подходили ко мне, приносили рису и молока, а иногда цветов; у меня есть еще сухие цветы. Наутро я так устала! Они хотели, чтоб я осталась с ними; это я поняла, старались испугать меня густым лесом, который, точно, казался очень темен и страшен; но мне чудилось, будто смерть гонится за мною и хочет отнять у меня ребенка; что я должна идти, идти… Я думала: Господь заботится о матерях с-тех-пор, как создан мир. Он позаботится и обо мне. Я простилась с ними и пустилась снова в путь. Один раз, когда девочка моя захворала и нам обеим нужно было отдохнуть, он привел меня к месту, где я нашла доброго англичанина, проживавшего между туземцев.

– И вы наконец дошли благополучно до Калькутты?

– Да-с, благополучно. О! когда я узнала, что мне остается только два дня пути, я поблагодарила Бога за Его великое милосердие. И поступила служанкой к больной даме, которая очень полюбила мою малютку на корабле. Через два года Сэм получил отставку и воротился к нам. Тут он вздумал заняться чем-нибудь, но он не знал ничего; только как-то давно, давно выучился он штукам у индийского фокусника; вот он и начал давать представления. Пошло так хорошо, что он просил Томаса помочь ему, пригласил его, как помощника, знаете, а не как другого фокусника, хотя Томас теперь занимается этим сам. Но для нас сходство между близнецами было большой подмогой, и много штук славно сошли с рук. А Томас, брат добрый, только не так хорош, как мой муж, и я не знаю, как могут принимать его за синьора Брунони.

– Бедная Феба! сказала я, вернувшись мысленно к ребенку, которого она несла на руках целые сотни миль.

– Ах, вы говорите справедливо! Я никогда не думала, что взращу ее, когда она занемогла в Чундерабаде; но этот добрый, ласковый Ага Дженкинс принял нас к себе в дом, что, конечно, спасло ее.

– Дженкинс! сказала я.

– Да, Дженкинс. Верно, все из этой фамилии добры; вот хоть эта добрая старая дама, которая приходит каждый день брать Фебу гулять…

Но в голове моей мелькнула мысль: не пропавший ли Питер этот Ага Дженкинс? Правда, многие уведомляли о его смерти; но и то правда, что некоторые рассказывали, будто он возвысился до степени великого тибетского ламы. Мисс Мэтти думала, что он жив. Я хотела осведомиться.

Част третья и последняя

I. Помолвлены

Был ли Ага Дженкинс в Чундерабаддаде «бедным Питером» из Крэнфорда, или нет? как сказал кто-то – вот в чем вопрос.

У меня дома, когда людям нечего больше делать, меня осуждают за недостаток скромности. Нескромность – это мой главнейший недостаток. У каждого есть свой главнейший недостаток, нечто в роде отличительной черты характера, pièce de resistance для нападок друзей, на который они обыкновенно и нападают с усердием. Мне надоело получать упреки в нескромности и в неосторожности, и я решилась, по крайней мере на этот раз, выказать себя образцом благоразумия и мудрости. Я даже и не намекнула о моих подозрениях относительно Аги. Я хотела собрать доказательства и изложить их дома перед батюшкой, семейным другом обеих мисс Дженкинс.