Крэнфорд

Отыскивая факты, я часто припоминала выражения, которыми батюшка описывал один дамский комитет, в котором он был президентом. Он говорил, что не мог не припоминать одно место из Диккенса, описывавшее хор, в котором каждый пел на свой лад и к своему собственному удовольствию. Так и в этом человеколюбивом комитете каждая дама выбирала свой любимый предмет и говорила о нем к своему собственному удовольствию, что, впрочем, не слишком подвигало вперед предмет, о котором они собрались рассуждать. Но даже этот комитет не мог сравниться с рассуждениями крэнфордских дам, когда я пыталась собрать ясные и определенные сведения о росте и наружности бедного Питера, и о том, когда и где видели и слышали его в последний раз. Например, я помню, что спросила мисс Поль (и думала, что вопрос был очень кстати, потому что я сделала его, встретившись с нею у мистрисс Форрестер; обе дамы знали Питера и я вообразила, что они могут взаимно напоминать друг другу), какие последние известия она о нем имела, и она начала глупейший рассказ, о котором я упоминала, будто он выбран тибетским ламой, и это послужило поводом для каждой из этих дам развить собственную свою идею.

Мистрисс Форрестер начала с закрытого покрывалом предвещателя в «Лалла Руке», спрашивая, думаю ли я, что этот предвещатель то же самое, что Далай Лама, хотя Питер был не так безобразен, даже скорее красив, если б у него не было веснушек. Я была рада, видя, что она распространяется о Питере, но, через минуту обманчивая дама перешла к Калидору Роуланда и к достоинству косметических средств и мазей для волос вообще, и рассуждала так плодовито, что я обернулась слушать мисс Поль, которая от лам (вьючного скота) перешла к перувианским акциям и к её жалкому мнению о коммерческих банках вообще и о том в особенности, в котором находились деньги мисс Мэтти. Напрасно я вмешивалась с: «когда это было? в котором году слышали вы, что мистер Питер сделался великим Ламой?» Они только продолжали спорить: мясоедные ли животные ламы или нет; в каковом споре они оказались не совершенно равносильны: мистрисс Форрестер (после того, как они погорячились и потом опять охладели) призналась, что она всегда смешивала мясоядных и травоядных, точно так же, как горизонтальный и перпендикулярный; но она извинялась в этом очень мило, говоря, что в её время четырехсложные слова употреблялись только затем, чтоб научиться, как читать по складам.

Я узнала из этого разговора только одно: последнее известие о Питере было из Индии или «из окрестных с нею стран», и это недостаточное сведение достигло Крэнфорда в том году, когда мисс Поль купила себе платье из индийской кисеи, давно уже изношенное (мы его вымыли и починили и следили за его упадком до тех пор, пока из него были сделаны сторы, прежде-чем разговор пошел далее), и в тот год, когда Уомбуелль прибыл в Крэнфорд, потому что мисс Мэтти желала видеть слона, чтоб лучше представить себе, как Питер на них ездил, и видела тоже удава, которого она даже не хотела и воображать в своих мыслях о месте жительства Питера; и в тот год, когда мисс Дженкинс выучила наизусть какое-то стихотворение и говорила беспрестанно на всех крэнфордских вечеринках, как «Питер обозревал области от Китая до Перу» – выражение, которое все считали очень великолепным и очень ученым, потому что Индия находится между Китаем и Перу, если вы позаботитесь перевернуть глобус налево, а не направо.

Я полагаю, что все эти мои расспросы и любопытство, возбужденное ими в друзьях моих, сделало нас слепыми и глухими ко всему, что происходило вокруг нас. Мне казалось, что солнце восходило и заходило, что дождь шел в Крэнфорде точно так, как обыкновенно, и я не примечала признаков, которые могли бы почесться предвестниками необыкновенного происшествия. И сколько мне известно, не только мисс Мэтти и мистрисс Форрестер, но даже сама мисс Поль – которую мы считали чем-то в роде жрицы, за искусство её предвидеть обстоятельства прежде, чем они случались, хотя она не любила беспокоить своих друзей, сообщая им свои предвидения – даже сама мисс Поль едва переводила дух от изумления, когда явилась рассказать нам удивительное известие. Но я должна прийти в себя; воспоминание об этом, даже после стольких лет, захватило мне дух и сбило с толку, и покуда я не укрощу свое волнение, не сладить мне и с моим правописанием.

Мы сидели, мисс Мэтти и я, как обыкновенно, она в синем ситцевом спокойном кресле, задом к свету, с чулком в руках, а я читала громко газеты. Еще несколько минут и мы отправились бы сделать некоторую перемену в туалете при наступлении визитного часа (двенадцати) в Крэнфорде; я помню хорошо и сцену и день. Мы говорили о быстром выздоровлении синьора с-тех-пор, как настала теплая погода, хвалили искусство мистера Гоггинса, жалели о недостатке утонченности в его обращении (странно, что именно это составляло предмет нашего разговора, но оно было так), когда послышался стук; стук гостя, три ясные удара, и мы побежали (то есть мисс Мэтти не могла уйти слишком скоро, с ней был припадок ревматизма) в наши комнаты переменить чепчики и воротнички, когда мисс Поль остановила нас, всходя на лестницу.

– Не уходите… мне некогда ждать… я знаю, что еще нет двенадцати… но нужды нет как вы одеты… мне надо поговорить с вами.

Мы употребили все силы сделать вид, как будто вовсе не производили торопливого движения, которого шум она услыхала, потому что, разумеется, нам неприятно было заставить предполагать, будто у нас есть старые платья, в которых прилично быть только в «домашнем приюте» – как мисс Дженкинс однажды мило назвала заднюю комнату, где она завязывала банки с вареньем. Поэтому мы с двойной силой предались аристократическому нашему обращению и казались настоящими аристократками в продолжение двух минут, пока мисс Поль переводила дух и сильно возбудила наше любопытство, с изумлением подняв кверху руки и молча опустив их, как будто то, что она хотела сказать, было слишком изумительно для словесных выражений и могло только быть выражено пантомимой.

– Что вы думаете, мисс Мэтти? что вы думаете? леди Гленмайр выходит замуж… помолвлена, я хочу сказать… леди Гленмайр… мистер Гоггинс… мистер Гоггинс женится на леди Гленмайр!

– Женится! сказали мы: – женится! Какое сумасшествие!

– Женится! сказала мисс Поль с решительностью, свойственною её характеру. – Я говорю точно так же, как и вы, неужели он женится? и я также сказала: «какую глупость делает миледи!» Я могла бы сказать: «безумие», но я удержалась, потому что услыхала об этом в лавке. Куда исчезла женская деликатность? Я не знаю, мы с вами, мисс Мэтти, сгорели бы от стыда, узнав, что о нашем замужестве толкуют в мелочной лавке, да еще при лавочнике!

– Но, сказала мисс Мэтти, вздыхая, как человек, оправляющийся от удара: – может быть, это неправда, может быть, мы к ней несправедливы.

– Нет, сказала мисс Поль: – я позаботилась в этом удостовериться: пошла прямо к мистрисс Фиц-Адам попросить у ней поваренную книгу и вставила мои поздравления à propos, к разговору о затруднительности для мужчин вести хозяйство; мистрисс Фиц-Адам встрепенулась и сказала: она полагает, что это правда, хотя она не знает, где и как я об этом услыхала. Она сказала, что, наконец, брат её и леди Гленмайр объяснились. «Объяснились!» какое варварское слово! Но миледи придется покориться разным следствиям недостатка светскости. Я имею причину полагать, что у мистера Гоггинса каждый вечер за ужином бывает только хлеб, сыр, да пиво.

– Женится! сказала мисс Мэтти еще раз. – Ну! я никогда этого не думала. Двое из наших знакомых венчаются. Скоро дойдет очередь и до нас.

– Так скоро, что мое сердце перестало биться, когда я об этом услыхала, и вы могли бы сосчитать до двенадцати, пока я оправилась, сказала мисс Поль.

– Никто не знает, чья очередь придет прежде. Здесь, в Крэнфорде, бедная леди Гленмайр могла бы считать себя в безопасности, сказала мисс Мэтти с кротким состраданием в голосе.

– О! сказала мисс Поль, покачав головою – разве вы не помните песню бедного капитана Броуна: «Тибби Фоулер»:

Set her on the Tintock Tap,The wind vill blaw а man'til her.[13]

– Это потому, что Тибби Фоулер был богат, я полагаю.

– Ну, для леди Гленмайр это некоторый род расчета, который мне, признаюсь, стыдно было бы иметь.

Я выразила мое удивление.

– По как она могла прельститься мистером Гоггинсом? Мне неудивительно, что мистеру Гоггинсу она понравилась.

– О! я не знаю. Мистер Гоггинс богат, хорош собой, сказала мисс Мэтти: – он прекрасного характера и предобрый.

– Она выходит затем, чтоб пристроиться. Полагаю, что она берет за ним и аптеку, сказала мисс Поль, сухо засмеявшись своей собственной шутке.

Но как многие люди, думающие, что уже высказали много колкого, насмешливого и вместе остроумного, она начала смягчать свою угрюмость с той минуты, как сделала намек на аптеку, и мы стали рассуждать о том, как мистрисс Джемисон примет это известие. Особа, которой она поручила управлять домом и не допускать поклонников до служанок, завела поклонника для самой себя! И поклонника такого, которого мистрис Джемисон провозгласила пошлым и недостойным крэнфордского общества; не только по причине его фамилии, но и за его голос, за цвет лица, за сапоги, пахнувшие конюшней, за всю его особу, пахнувшую лекарствами. Ездил ли он к леди Гленмайр в дом мистрисс Джемисон? Известковый хлор не очистит в таком случае дома в мнении его владетельницы. Или свидания их ограничивались случайными встречами в комнате бедного больного фигляра, к которому они оба были так необыкновенно добры, в чем мы не могли не сознаться, несмотря на все наши понятия о mésalliance? Теперь открылось, что у мистрисс Джемисон была больна служанка и мистер Гоггинс лечил ее несколько недель. Стало-быть волк был в самом стаде и унес пастушку. Что скажет мистрисс Джемисон? Мы заглядывали в мрак будущего, как ребенок смотрит на ракету, поднимающуюся в темном небе, исполненный ожидания трескотни, взрыва и блестящего дождя искр. Потом мы опускались на землю и к настоящему времени, расспрашивая одна другую (мы все были равно, не имели ни малейшей данной, чтоб вывести какое-нибудь заключение), когда это случится? где? Сколько лет мистеру Гоггинсу? Расстанется ли она с своим титулом? Как Марта и другие служанки в Крэнфорде будут докладывать о таких новобрачных, как леди Гленмайр и мистер Гоггинс? Но поедут ли с визитами? Примет ли их мистрисс Джемисон? или мы должны будем выбирать между знатной мистрисс Джемисон и разжалованной леди Гленмайр? Мы все любили больше леди Гленмайр. Она была весела, ласкова, обходительна и приятна; а мистрисс Джемисон угрюма, вяла, напущена и скучна. Но мы так долго признавали власть последней, что нам казалось как бы вероломством даже помышлять о неповиновении запрещению, которое мы предвидели.

Мистрисс Форрестер застала нас врасплох, в заштопанных чепцах и воротничках, и мы совершенно об этом забыли, торопясь узнать, как она перенесет известие, передачу которого мы благородно предоставили мисс Поль, хотя, если б мы были расположены несправедливо воспользоваться преимуществом, мы могли бы сами рассказать его, потому что с ней сделался весьма некстати сильный припадок кашля в продолжение целых пяти минут после того, как мистрисс Форрестер вошла в комнату. Я никогда не забуду умоляющее выражение её глаз, когда она смотрела на нас через свой носовой платок. Они говорили так ясно, как только красноречивейшие слова могут выразить: «Не пользуйтесь случаем, чтоб лишить меня принадлежащего мне сокровища, хотя на некоторое время я не могу им воспользоваться». И мы не воспользовались.

Удивление мистрисс Форрестер равнялось нашему, а чувство оскорбления было еще сильнее, потому что она обижалась также за свое звание и понимала гораздо лучше нас, до какой степени подобное поведение пятнало аристократию. Когда они ушли с мисс Поль, мы старались успокоиться; но мисс Мэтти была просто вне себя от ужасного известия. Она считала и пересчитывала, и вышло, что более пятнадцати лет не приводилось ей слышать ни о какой знакомой свадьбе, исключая одной мисс Джесси Броун, и это, как она говорила, совершенно ее поразило и заставляло чувствовать, как будто она не может ручаться за будущее.

Не знаю, мечта ли только, воображение ли с нашей стороны, или оно действительно так, но я приметила, что, тотчас после того, как разнесется весть о помолвке в каком-нибудь обществе, все незамужние в этом обществе встрепенутся необыкновенной суетливостью, вздумают наряжаться, как будто говоря безмолвно и бессознательно: «ведь мы также девицы». Мисс Мэтти и мисс Поль говорили и думали о шляпках, платьях, чепцах и шалях в продолжение последовавшей за тем недели более, чем в продолжение предшествовавших этому многих лет. Но, может быть, это происходило вследствие весенней погоды: март был такой теплый и приятный, а меринос, пух и всякие разные шерстяные материалы были не весьма приличны для ярких блестящих солнечных лучей. Не наряд леди Гленмайр завоевал сердце мистера Гоггинса; она, совершая свои добрые дела, ходила в платьях, еще более поношенных, чем прежде. Хотя при торопливых взглядах, бросаемых на нее и в церкви и в других местах, она, казалось, как будто избегала встречи с своими друзьями, на лице её почти расцвела свежесть юности; губы казались краснее и полнее, чем в их прежнем сжатом положении, а глаза покоились на всех предметах с медлительным блеском, как будто она научилась любить Крэнфорд и его обитателей. Мистер Гоггинс сиял радостью и пол в церкви скрипел под его совершенно новыми сапогами – шумный и вместе очевидный признак предполагаемой перемены положения; потому что ходило предание будто он до тех пор носил все те же самые сапоги, в которых приехал в Крэнфорд двадцать пять лет назад; только они были починяемы заново вверху и внизу, в носках и голенищах, в каблуках и подошве, черной кожей и рыжей столько раз, что и не перечтешь.

Ни одна из крэнфордских дам не заблагорассудила одобрить этот брак поздравлением жениха или невесты. Мы не хотели принимать участия в этом деле до возвращения нашей законной начальницы, мистрисс Джемисон. Покуда она не воротится предписать нам нашу роль, мы думали, что будет лучше смотреть на помолвку как на факт, конечно, существующий, но о котором чем меньше говорить, тем лучше. Это воздержание, наложенное на наши языки (потому что рассудите: если мы не говорили об этом никому из действующих лиц, то как же могли мы получить ответы на вопросы, которые так нетерпеливо желали предложить), начинало делаться ужасно-скучным, наши понятия о достоинстве молчания начинало бледнеть перед силою любопытства, когда мыслям нашим вдруг дано было другое направление, объявлением от главного крэнфордского лавочника, который занимался всякой торговлей, от самой мелочной до модных нарядов, что весенние моды прибыли и будут выставлены в следующий вторник в его магазине, на главной улице. Мисс Мэтти только этого и ожидала, чтоб купить себе новое шелковое платье. Я предполагала, правда, послать за выкройками в Дрёмбль, но она отказалась от моего предположения, кротко намекнув, что не забыла о своем разочаровании касательно светло-зеленого тюрбана. Я была рада, что находилась теперь с нею и могла противиться ослепительному очарованию желтых и красных материй.

Здесь я должна сказать несколько слов о себе самой. Я говорила о старинной дружбе отца моего с семейством Дженкинс; и, право, не знаю, не были ли мы с ними даже в дальнем родстве. Он охотно позволил мне остаться на целую зиму в Крэнфорде, в уважение письма мисс Мэтти, которое она написала к нему во время общего крэнфордского страха и в котором, я подозреваю, она преувеличила мою силу и мою храбрость, как защитницы её дома. Но теперь, когда дни стали и длиннее и светлее, он начал торопить мое возвращение; а я откладывала его только вследствие странной, отчаянной надежды, что если получу более ясные сведения, то могу найти связь того, что мне рассказала синьора об Аге Дженкинсе, с тем, что я выведала из разговора мисс Поль и мистрисс Форрестер о появлении и исчезновении «бедного Питера».

II. Банкротство

В тот самый четверг, когда мистер Джонсон должен был показывать свои модные товары, почтальонша принесла к нам два письма. Я сказала: «почтальонша», но должна бы сказать: жена почтальона. Он был хромой башмачник, очень опрятный, честный человек, весьма уважаемый в городе, но никогда сам не разносил писем, кроме чрезвычайных случаев, как, например, в день Рождества или в великую пятницу; и в эти дни письма, которые должны бы получиться в восемь часов утра, не являлись прежде двух или трех часов пополудни; все любили бедного Томаса и ласково принимали его в этих торжественных случаях. Он обыкновенно говорил, что сыт по горло, потому что в трех или четырех домах непременно хотели накормить его завтраком, и едва окончив последний завтрак, он приходил к какому-нибудь другому приятелю, который уж начинал обед; но как ни сильны были искушения, Томас всегда был трезв, вежлив и с улыбкой на лице; и как мисс Дженкинс обыкновенно говорила, это был олицетворенный урок терпения, который, она не сомневалась, должен вызвать это драгоценное качество во многих людях, у которых, не будь Томаса, оно дремало бы. Конечно, терпение находилось в состоянии весьма сильной дремоты у мисс Дженкинс. Она вечно ожидала писем, и всегда барабанила по столу, покуда не приходила или не проходила почтальонша. В Рождество и в великую пятницу она барабанила от чая до обедни, от обедни до двух часов, до тех пор, пока не нужно было помешать в камине, и непременно роняла кочергу и бранила за это мисс Мэтти. Но также непременен был ласковый прием и хороший обед для Томаса; мисс Дженкинс расспрашивала про его детей, что они делают, в какую школу ходят, делая ему упреки, если неравно еще новое чадо должно было появиться на свет; но всегда посылая ребятишкам шиллинг и сладкий пирожок, с пол кроной прибавки для отца и матери. Почта совсем не составляла особенной важности для милой мисс Мэтти; но ни за что на свете не уменьшила бы она ни приветствий, ни подарков Томасу, хотя я примечала, что она несколько стыдилась этой церемонии, на которую мисс Дженкинс смотрела как на торжественный случай для падания советов и благодеяний своим ближним. Мисс Мэтти совала деньги разом в его руку, как будто стыдясь себя самой. Мисс Дженкинс отдавала каждую монету особенно, с словами: «Вот! это для тебя… это для Дженни», и так далее. Мисс Мэтти всегда манила Марту из кухни, покуда он ел свой обед; и однажды, как мне известно, она отвернулась, когда он быстро сунул свой завтрак в синий бумажный носовой платок. Мисс Дженкинс журила его, если он не дочиста съедал с блюда, как бы полно оно ни было наложено, и давала ему наставления с каждым куском.

Я далеко уклонилась от рассказа о двух письмам, ожидавших нас на столе в этот четверг. Письмо ко мне было от батюшки, к мисс Мэтти печатное. Письмо батюшки было совершенно мужское письмо; я хочу сказать, что оно было очень скучно и говорило только о том, что он здоров, что у них были сильные дожди, что торговля почти совсем остановилась и что ходят слухи весьма неприятные. Он также спрашивал, знаю ли я, есть ли еще у мисс Мэтти акции в городском купеческом банке, так как о нем ходили весьма неприятные слухи, которые, впрочем, он всегда предвидел и давно уже предсказывал мисс Дженкинс, когда она отдавала туда все свое достояние – единственный, сколько ему известно, неблагоразумный шаг, сделанный во всю жизнь этой умной женщиной (единственный поступок, на который она решилась, вопреки его советам, как мне было известно). Однако, если что-нибудь пойдет дурно, разумеется, я не должна покидать мисс Мэтти, если могу ей сколько-нибудь быть полезной, и проч.

– От кого ваше письмо, душенька? А ко мне очень вежливое приглашение, подписанное Эдвин Уильсон, явиться на очень важное собрание акционеров городского купеческого банка в Дрёмбль, в четверг 25-го числа. Это с их стороны весьма любезно, что они вспомнили обо мне.

Мне не понравилось известие об этом «очень важном собрании», хотя я мало понимала дела; я опасалась, что это подтверждало слова батюшки, однако я подумала: дурные вести приходят всегда слишком рано, и потому решилась не говорить ничего о моем опасении, а сказала только, что батюшка здоров и посылает ей поклон. Она долго восхищалась своим письмом. Наконец сказала:

– Я помню, что они прислали Деборе точно такое, но я этому не удивлялась, потому что все знали, как она была умна. Я боюсь, что мало буду им полезна; право, если они начнут считать, я совсем смешаюсь, потому что никогда не в состоянии сделать счет в уме. Дебора, я знаю, желала ехать и даже заказала себе новую шляпку; но когда настало время, она сильно простудилась и они прислали ей очень вежливый отчет о том, что было сделано. Кажется, выбирали директора. Как вы думаете, они приглашают меня, чтоб помочь им выбрать директора? Я тотчас выбрала бы вашего отца.

– У батюшки нет акций в этом банке, сказала я.

– Так, нет! я это помню. Он очень отсоветовал Деборе, когда она их покупала; но она была совершенно деловая женщина и всегда сама все решала; а ведь вы знаете, они все эти года платили по восьми процентов.

Для меня это был предмет весьма неприятный: я ждала недоброго; потому я переменила разговор, спросив, в какое время, она думает, лучше нам идти смотреть модные материи.

– Ну, душенька, сказала она: – вот в чем дело: этикет не позволяет идти до двенадцати; но тогда весь Крэнторд будет там и не каждому приятно расспрашивать при всех о нарядах, уборах, чепцах. Показывать любопытство в таких случаях неприлично людям благовоспитаным. У Деборы была привычка всегда смотреть так, как будто бы последние моды ничего не значат для неё; это она переняла от леди Арлей, которая, знаете, видала всегда все новые моды в Лондоне. Поэтому, я думаю, мы сегодня утром выйдем вскоре после завтрака – мне нужно полфунта чаю, а потом можем пойти и рассмотреть все вещи на свободе и посмотреть, как нужно сделать мое новое шелковое платье, а потом, после двенадцати, можем идти снова, уже нисколько не думая о нарядах.

Мы начали говорить о новом шелковом платье мисс Мэтти. Я узнала, что она выбирает в первый раз в жизни что-нибудь важное для себя самой; мисс Дженкинс, каков бы ни был её вкус, была всегда более решительного характера, и удивительно, как такие люди овладевают другими простой силою воли. Мисс Мэтти заранее так восхищалась видом шелковистых складок, как будто бы на пять соверенов, отложенных для покупки, могла скупить все шелковые материи из лавки, и (припоминая, как я потеряла два часа в игрушечной лавке прежде, чем решила, на что издержать три пенса) я была рада, что мы пойдем рано, чтоб милая мисс Мэтти могла на свободе насладиться нерешимостью.

Если попадется материя голубоватая, платье будет голубоватое; если нет, она решилась на синее, а я на серое, и мы рассуждали о количестве полотнищ, покуда не дошли до лавки. Мы должны были купить чай, выбрать материю, а потом вскарабкаться на витую железную лестницу, ведущую туда, что было некогда чердаком, а теперь превратилось в выставку мод.

Молодые приказчики мистера Джонсона, нарядные, в лучших галстуках, вертелись у прилавка с изумительною деятельностью. Они предложили тотчас провести нас наверх; но, придерживаясь правила, что дела прежде, а удовольствие после, мы остановились купить чай. Тут рассеянность мисс Мэтти изменила ей. Если она знала, что пила зеленый чай в какое бы то ни было время, то считала обязанностью не спать потом целую ночь (я знаю, что она несколько раз пила зеленый чай, не зная того, и не чувствовала подобных последствий), следовательно зеленый чай был запрещен в её доме; а сегодня она сама спросила этот зловредный предмет, воображая, что говорит о шелковой материи. Однако ошибка скоро была поправлена и потом материи в самом деле были развернуты. В это время лавка наполнилась; был рыночный день в Крэнфорде, и многие из мызников и окрестных крестьян пришли, поглаживая волосы и робко поглядывая из-под опущенных ресниц, желая нетерпеливо рассказать об этом необыкновенном зрелище дома, своей хозяйке или девушкам, и чувствуя, что они тут не на месте между щегольскими приказчиками, красивыми шалями и летними ситцами. Один из них однако пробрался до прилавка, у которого мы стояли, и смело попросил взглянуть на шали. Все другие деревенские жители ограничились бакалейным товаром; но наш сосед очевидно был слишком исполнен доброжелательных намерений относительно хозяйки, жены или дочери, чтоб быть робким; и я скоро предложила себе вопрос: кто, мисс Мэтти или он, дольше продержит приказчика. Каждая вновь подаваемая шаль казалась ему лучше прежней, а мисс Мэтти улыбалась и вздыхала над каждой приносимой новой кипой; один цвет служил прекрасным оттенком другому и вся кипа вместе, как она говорила, пристыдила бы самую радугу.

– Я боюсь, сказала она, колеблясь: – что бы я ни выбрала, я буду жалеть, зачем не взяла другое. Посмотрите на эту хорошенькую малиновую: как это было бы тепло зимою. Но наступает весна… знаете, мне хотелось бы иметь по платью для всякого времени года, сказала она понизив голос: – как делали все мы в Крэнфорде, когда говорили о чем-нибудь таком, чего желали, да не могли себе позволить. Впрочем, продолжала она громче и веселее: – было бы с ними много хлопот, поэтому я думаю купить себе только одно… но которое же, душенька?