Крэнфорд

– Извините, это Джим Гэрн, сказала Марта вместо рекомендации; она так запыхалась, что мне представилось, не выдержала ли она драку, прежде чем победила его сопротивление быть представлена в аристократическую гостиную мисс Матильды Дженкинс.

– Он желает на мне жениться. Он имеет желание также взять жильца, тихого жильца, и мы возьмем очень покойный дом. Ах, милая мисс Мэтти, если смею предложить, не будете ли вы согласны жить у нас? Джим тоже этого желаем. (Джиму) Ну ты, болван! разве ты не можешь подтвердить что я говорю; но ему все-таки больно хочется – не так ли Джим? – только изволите видеть, он потерялся, потому что не привык говорить с барыней.

– Совсем не то, вмешался Джим. – Ты вдруг на меня напала; я совсем не думал жениться так скоро, а такое торопливое дело совсем ошеломит человека. Не то, чтоб я был против этого, сударыня (обращаясь к мисс Мэтти), только Марта уж такая проворная, коли заберет что себе в голову, а женитьба, сударыня, женитьба ведь на век связывает человека. Осмелюсь сказать, как обвенчаюсь, так тогда уж мне будет все равно.

– Извините, сударыня, сказала Марта, которая дергала его за рукав, толкала под локоть и всячески старалась перебить его во все время, как он говорил – не слушайте его, он образумится. Вот прошлый вечер он приставал ко мне – да, приставал, зачем я говорила, что не бывать этому еще много лет; а теперь это он свихнулся от радости. Только ты ведь, Джим, также, как я, желаешь иметь жильца? (Опять толканье под локоть).

– Ну если мисс Мэтти будет у нас жить, пожалуй; а то я не хочу напичкать дом чужими, сказал Джим с недогадливостью, взбесившею Марту, которая старалась представить, будто они ужасно желают иметь жильца и будто мисс Мэтти окажет им большую милость, если согласится с ними жить.

Мисс Мэтти была сбита с толку этой четой: внезапное решение несогласной пары, или, скорее, одной Марты, в пользу брака изумило ее и помешало ей согласиться на план, принятый Мартой к сердцу. Мисс Мэтти начала:

– Брак дело весьма важное, Марта.

– Точно так, сударыня, молвил Джим. – Не то, чтоб я имел что-нибудь против Марты…

– Ты приставал ко мне с ножом к горлу, чтоб я назначила день нашей свадьбы, сказала Марта с лицом в огне и готовая заплакать от досады: – а теперь стыдишь меня перед барыней.

– И, нет Марта, право нет! право нет! только ведь надо же перевести дух, сказал Джим, стараясь поймать ее за руку, но напрасно. Видя, что она серьёзнее обижена, нежели он предполагал, он старался собрать свои рассыпавшиеся мысли и с большим успехом, нежели за десять минут перед тем я ожидала от него. Он обернулся к мисс Мэтти и сказал: – Надеюсь, сударыня, вам известно, что я питаю почтение ко всем, кто был милостив к Марте. Я давно считал, что она будет моей женой. Она зачастую говорила об вас, как о добрейшей барыне на свете; и хотя, по правде сказать, мне нежелательно иметь жильцов простых; а если вам, сударыня, угодно сделать нам честь жить с нами, я знаю наверняка, что Марта все сделает, чтоб вас успокоить; а я постараюсь всегда как можно меньше попадаться вам на глаза, что, как мне сдается, самое лучшее дело, какое только может сделать такой неуклюжий парень, как я.

Мисс Мэтти весьма старательно снимала свои очки, вытирала их и надевала; но могла только сказать:

– Пожалуйста не примешивайте мысль обо мне к вашей женитьбе; пожалуйста не примешивайте! Брак дело весьма важное.

– Мисс Матильда подумает о твоем предположении, Марта, сказала я, пораженная выгодами, которые оно представляло, и не желая потерять случай обдумать его. – И, будьте уверены, ни она, ни я, мы никогда не забудем твоего доброго расположения, ни твоего также, Джим.

– Ну точно так, сударыня. Я, право, говорил по сердечному расположению, хоть немножко одурел, что мне так вдруг вбили в голову женитьбу, и не могу выразиться по приличеству. А право, охоты у меня довольно и, дай срок, привыкну. Ну, девка, полно хныкать, к чему дуешься, коли я подхожу?

Последнее было сказано sotto voce и имело следствием заставить Марту броситься стремглав из комнаты; жених побежал за нею успокаивать ее. Мисс Мэтти заплакала от чистого сердца и объяснила это тем, что мысль о скором замужестве Марты совершенно ее поразила, и что она никогда не простит себе, что заставила бедняжку поспешить. Я кажется, больше сожалела о Джиме; но обе мы с мисс Мэтти оценили добрые расположения доброй четы, хотя говорили об этом мало, а напротив того, очень много о выгодах, невыгодах и опасностях брака.

На следующее утро, очень рано, я получила записку от мисс Поль, так таинственно-сложенную и столькими печатями запечатанную, что не могла распечатать и должна была разорвать бумагу. Что же касается до содержания, я с трудом могла понять его – до того оно было запутано и загадочно. Я успела, однако, понять, что мисс Поль просит меня к себе в одиннадцать часов; одиннадцать было написано и прописью и числами, а утром два раза подчеркнуто, как будто я могла вздумать прийти в одиннадцать часов ночи, между тем, как весь Кренфорд обыкновенно лежит в постели и спит глубоким сном в десять часов. Подписи не было, исключая начальных букв имени и фамилии мисс Поль; но так как Марта, подавая мне записку, сказала: «мисс Поль приказала кланяться», то не требовалось колдовства, чтоб узнать, кто прислал ее; а так как имя особы, написавшей записку должно было оставаться в тайне, то хорошо случилось, что я была одна, когда Марта подала ее.

Я отправилась к мисс Поль. Дверь отворила мне её маленькая служанка, Лидзи, в праздничном наряде, как будто какое-нибудь важное происшествие предстояло в этот будничный день. Гостиная была убрана сообразно с этой мыслью. Стол был накрыт лучшею скатертью с нужными материалами для письма. На небольшом столике стоял поднос с только что откупоренной бутылкой настойки из скороспелок и несколькими бисквитами. Сама мисс Поль была в торжественном уборе, как будто для приема гостей, хотя было только одиннадцать часов. Мистрисс Форрестер, которая была тут, плакала тихо и грустно, и мой приход вызвал новые слезы. Прежде чем мы кончили обычные приветствия, произнесенные с плачевной таинственностью, раздался новый стук и явилась мистрисс Фиц-Адам, раскрасневшаяся от ходьбы и волнения. Казалось, что все это были гостьи приглашенные, потому что мисс Поль сделала разные приготовления, чтоб приступить к открытию митинга, поправила огонь, растворила и затворила дверь, прокашлялась и высморкала нос. Потом посадила нас всех вокруг стола, позаботившись поместить меня напротив себя, и напоследок осведомилась у меня, справедливо ли, как она того опасалась, грустное известие, что мисс Мэтти лишилась всего своего состояния?

Разумеется, я могла отвечать только «да», и никогда не приводилось мне видеть более неподдельной печали, как та, которая выразилась теперь на лицах трех женщин, сидевших передо мной.

– Я желала бы, чтоб мистрисс Джемисон была здесь, сказала наконец мистрисс Форрестер; но, судя по лицу мистрисс Фиц-Адам не разделяла этого желания.

– Но и без мистрисс Джемисон, сказала мисс Поль, с выражением оскорбленного достоинства в голосе: – мы, кренфордские дамы, собравшиеся в моей гостиной, можем решить что-нибудь. Я полагаю, что ни которая из нас не может назваться богатой, хотя все мы обладаем приличным состоянием, достаточным для особ со вкусом изящным и утонченным, которые, если б даже имели возможность, не предались бы пошлому чванству.

Тут я приметила, что мисс Поль взглядывает на небольшую бумажку, скрытую в руке её, на которой, я полагаю, она сделала некоторые отметки.

– Мисс Смит, продолжала она, обращаясь ко мне (более известную предстоящему собранию, как «Мэри»; но это был торжественный случай, я совещалась с этими дамами), я сочла нужным сделать это вчера, узнав о несчастии, приключившемся с нашей приятельницей, и все мы согласились, что если у нас есть излишек, то это не только обязанность, но и удовольствие, истинное удовольствие, Мэри… голос её несколько тут прервался и она должна была вытереть свои очки прежде, чем стала продолжать: – сделать все, что мы можем, чтоб помочь мисс Матильде Дженкинс. Но в уважение чувств деликатной независимости, существующей в мыслях каждой благовоспитанной персоны из числа дам (я приметила, что она опять обратилась к своей бумажке) мы желаем помочь ей нашими крохами тайным и скрытным образом, чтоб не оскорбить чувств, о которых я упоминала. Предмет нашей просьбы к вам, пожаловать ко мне сегодня утром, состоит в том, что, считая вас дочерью… что ваш отец, её доверенный советник во всех финансовых случаях, мы полагали, что, посоветовавшись с ним, мы можем придумать какой-нибудь способ, по которому наше содействие может показаться законным правом, получаемым мисс Матильдой Дженкинс от… вероятно, отец ваш, зная, где вложены её деньги, может дополнить пропуск.

Мисс Поль заключила свой адрес и осмотрелась кругом, ища одобрения и согласия.

– Я выразила ваши мысли, милостивые государыни, не так ли? и пока мисс Смит обдумывает ответ свой, позвольте мне предложить вам небольшую закусочку.

Мне нечего было придумывать ответ; я чувствовала в сердце слишком много благодарности за их добрую мысль, чтоб выразить ее громкими словами; поэтому я только пробормотала что-то в роде, что «я уведомлю батюшку о том, что сказала мисс Поль и, если можно, что-нибудь устроить для милой мисс Мэтти…» Здесь я должна была совершенно остановиться и освежиться стаканом воды прежде, чем могла скрыть слезы, накопившиеся в эти последние два или три дня. Хуже всего было то, что все мы плакали. Плакала даже мисс Поль, говорившая раз сто, что выказывать волнение перед кем бы то ни было она считает знаком слабости и недостатком самообладания. Она пришла в себя с некоторого рода досадою, направленною против меня, как зачинщицы, и, кроме того, я думаю, ей было прискорбно, что я не могла отплатить ей речью такою блистательною как её речь, если б я знала наперед, что будет сказано, и если б у меня была бумажка с приготовленными выражениями насчет чувств, которые должны были возбудиться в моем сердце, я попробовала бы сделать ей удовольствие. Как бы то ни было, мистрисс Форрестер заговорила первая, когда мы пришли в себя.

– Я не затрудняюсь сказать между друзьями, что я… нет! я собственно не бедна, но не думаю, чтоб могла считаться тем, что называется богатая женщина. Я желала бы быть богатой ради мисс Мэтти… но позвольте, я напишу в запечатанной бумажке, что могу дать. Я желала бы большего, право желала бы, милая Мерп.

Теперь я увидела, зачем были приготовлены перья, бумага и чернила. Каждая дама написала сумму, которую могла давать ежегодно, подписала бумагу и запечатала ее таинственно. В случае принятия их предложения, отец мой должен был распечатать бумажки под обязательством хранить тайну. Если нет, они должны быть возвращены по принадлежности.

Когда эта церемония окончилась, я стала прощаться; но каждая дама, казалось, желала иметь со мною тайное совещание. Мисс Поль задержала меня в гостиной, изъясняя, как в отсутствие мистрисс Дмемисон она взяла на себя управлять «ходом этого дела» (как ей было угодно это называть) и так же уведомить меня, что она слышала из верного источника, что мистрисс Джемисон возвращается домой в состоянии величайшего неудовольствия против своей невестки, которая немедленно выезжает из её дома и, как кажется, едет в Эдинбург сегодня же. Разумеется, это известие не могло быть передано мне при мистрисс Фиц-Адам, особенно потому, как предполагала мисс Поль, что брак леди Гленмайр с мистером Гоггинсом не мог состояться теперь, по причине негодования мистрисс Джемисон. Дружеские расспросы о здоровье мисс Мэтти заключили свидание мое с мисс Поль.

Спускаясь с лестницы, я нашла мистрисс Форрестер, ожидающую меня при входе в столовую; она отвела меня в сторону и, заперев дверь, пробовала несколько раз начать разговор, до того далекий от настоящего предмета, что я стала отчаиваться, поймем ли мы наконец друг друга. Наконец она объяснилась; бедная старушка дрожала все время, как будто объявляла о великом преступлении, уведомляя меня, как мало, ужасно-мало имела она средств к жизни; она сделала это признание из опасения, чтоб мы не подумали, будто небольшое приношение, написанное на её бумажке, соразмерялось с её любовью и уважением к мисс Мэтти. И однако, эта сумма, которую она с таким жаром уступала, была на самом-деле более, чем двадцатая часть из того, чем она должна была жить, содержать дом, девочку для прислуги – все, что было прилично для урожденной Тиррелль. А когда весь доход не простирается до ста фунтов, то для того, чтоб отдавать из него двадцатую часть, сколько потребуется заботливой экономии, сколько самоотвержения, героизма, ничтожного и незначительного в расчетах света, но имеющего огромную цену в другой счетной книге, о которой я слыхала. Она так хотела бы теперь быть богатой и повторяла беспрестанно это желание без всякой мысли о самой себе, а единственно с сильнейшим, горячим расположением быть в состоянии увеличить меру удобств мисс Мэтти.

Нескоро я могла на столько ее утешить, чтоб решиться ее оставить; и, выходя из дому, нашла подстерегавшую меня мистрисс Фиц-Адам, которая также хотела сообщить мне по секрету нечто совершенно противоположное. Ей не хотелось написать все то, что она может и готова предложить: ей казалось, что она не будет в состоянии взглянуть в лицо мисс Мэтти, если она осмелится дать ей столько, сколько бы ей хотелось.

– Мисс Мэтти, продолжала она: – такая была благородная барышня, когда я была ничто иное, как деревенская девушка, ходившая на рынок с яйцами и маслом и тому подобными принадлежностями. Батюшка, хотя зажиточный человек, всегда заставлял меня ходить на рынок, как до меня ходила матушка; я отправлялась в Крэнфорд каждую субботу прицениваться, и так далее. Раз я, помню, встретилась с мисс Мэтти в переулке, который ведет в Кумгёрст; она шла по тропинке, которая, вы знаете, гораздо выше большой дороги, а за нею шел какой-то господин и говорил ей что-то, а она глядела на цветы, только что ею сорванные и ощипывала их, и мне показалось, будто она плакала; а потом, пройдя мимо, она вернулась и подбежала ко мне спросить, да как ласково, о моей бедной матери, лежавшей на смертном одре; а когда я заплакала, она взяла меня за руку, чтоб успокоить, а господин ждал ее все время. Её бедное сердечко было полно чем-то. Для меня казалось такой честью, что дочь пастора, бывшая в Арлей-Галле, разговаривает со мною так ласково. Я полюбила ее с-тех-пор, хотя, может быть, не имею на это права; но если вы можете придумать, каким бы образом я могла дать ей побольше и чтоб этого никто не знал, я буду вам очень обязана, моя душечка, а брат мой будет так рад лечить ее даром, доставлять лекарства и пиявки, и все. Я знаю, что он и её сиятельство… (душечка! я уж никак не думала в то время, о котором я вам говорила, что буду когда-нибудь свояченицей сиятельной дамы)… и её сиятельство будет рада сделать что-нибудь для неё. Все мы будем рады.

Я сказала ей, что совершенно в этом уверена и согласилась на все, чего ей хотелось, чтоб воротиться скорее домой к мисс Мэтти, которая могла удивиться, что сделалось со мною, уходившею из дома на два часа, однако она не приметила, сколько прошло времени, потому что занималась бесчисленными приготовлениями к великому шагу – перемене квартиры. В сокращении своих расходов она находила очевидное облегчение, потому что, говорила она, когда воспоминание о бедном мызнике с его пропавшим пятифунтовым билетом приходило ей на ум, она чувствовала себя лишенною чести: если это так ее беспокоило, то как же должны были беспокоиться директоры банка, которым гораздо более известны бедственные последствия этого банкротства? Она почти рассердила меня, разделяя свое сочувствие между этими директорами (которые, как она воображала, верно поражены упреками совести за дурное управление чужими делами) и теми, кто пострадал подобно ей. Действительно, из двух этих зол, она считала бедность ношей не столь тяжелой, как упреки совести; но я тайно сомневалась, чтоб директоры были согласны с нею.

Старые вещи были пересмотрены и оценены; к счастью, ценность их оказалась не велика, так что и продавать их было бесполезно; иначе мисс Мэтти горько было бы расстаться с такими вещами, как, например, обручальное кольцо матери, или странная грубая пряжка, которой отец её обезображивал свою манишку и проч. Однако мы привели вещи в порядок, сообразно их ценности, и были совершенно готовы к приезду батюшки на следующее утро.

Я не буду утомлять вас подробностями наших деловых занятий, и одна из причин, по которым я этого не рассказываю, состоит в том, что я тогда не понимала, что мы делали, и теперь не могу припомнить. Мы с мисс Мэтти сидели погруженные в счеты, проекты, доклады и документы, в которых ни одна из нас не понимала ни слова. Батюшка мой был проницателен и решителен, как необыкновенно деловой человек; и если мы делали какие-нибудь вопросы или выражали малейшее желание понять в чем дело, он всегда резко отвечал:

– Э, это ясно, как Божий день. Что вы хотите возразить?

А так как мы не понимали ничего из того, что он предлагал, то нам казалось несколько затруднительно излагать наши возражения; сказать по правде, мы сами не знали, есть ли тут что возражать. Поэтому мисс Мэтти пришла в некоторое нервное состояние соглашения и говорила: «да» и «конечно», при каждой паузе, кстати или нет; но когда я раз присоединила и свое согласие к «решительно» произнесенному мисс Мэтти дрожащим, сомневающим тоном, батюшка накинулся на меня с вопросом:

– Что тут ты решаешь?

Я и до сих пор не знаю, что… Но я должна отдать ему справедливость, что он приехал из Дрёмбля помочь мисс Мэтти, хотя не мог терять времени и хотя собственные его дела находились в весьма плачевном состоянии.

Пока мисс Мэтти вышла из комнаты отдать приказания для завтрака в грустном недоумении между желанием почтить батюшку каким-нибудь деликатным блюдом и убеждением, что теперь, потеряв все свое состояние, она не имеет права предаваться этому желанию, я рассказала ему о собрании крэнфордских дам у мисс Поль. Он все потирал глаза рукою, пока я говорила; а когда я дошла до предложения Марты взять мисс Мэтти в жилицы, он отошел от меня к окну и начал барабанить пальцами по стеклу. Потом вдруг обернулся и сказал:

– Видишь, Мэри, как добродетельная, невинная жизнь приобретает друзей. Эх, черт побери! будь я пастор, вывел бы из этого прекраснейшее нравоучение; жаль, что не хочу сказать, только путаюсь всегда; но я уверен, ты чувствуешь, что я хочу сказать. Мы пойдем с тобою прогуляться после завтрака и поговорим побольше об этих планах.

Завтрак состоял из горячей сочной бараньей котлетки и остатка от холодного льва. От этого последнего блюда не осталось ни одного кусочка, к великому удовольствию Марты. Потом батюшка сказал прямо мисс Мэтти, что желает поговорить со мной одной и что он побродит немножко и посмотрит на старые знакомые места, а я потом расскажу ей, что мы придумали. Когда мы уходили, она воротила меня, говоря:

– Помните, душенька, я осталась одна… я хочу сказать, что никто не осрамится от моих поступков. Я желаю сделать все, чего требует справедливость и честность, и не думаю, что если Дебора узнает о моих поступках там, где она теперь, то будет стыдиться меня за поступки, не совсем приличные благовоспитанной даме, потому что, видите, она будет все знать, душенька. Только дайте мне посмотреть, что я могу сделать, дайте заплатить бедным людям сколько я могу.

Я с чувством ее поцеловала и побежала за батюшкой. Следствия нашего разговора были таковы: если все будут согласны, Марта и Джим женятся как можно скорее и будут жить в теперешней квартире мисс Мэтти; сумма, которую ежегодно жертвуют крэнфордские дамы, будет достаточна, чтоб заплатить за квартиру, давая Марте возможность употребить часть денег, получаемых от мисс Мэтти на доставление ей некоторого комфорта.

Что касается продажи вещей, то сначала батюшка несколько сомневался. Он сказал, что старая пасторская мебель, хотя старательно сбереженная, весьма немного доставит денег и что это немногое будет как капля в море в долгах городского банка. Но когда я представила, как деликатная совесть мисс Мэтти успокоится чувством, что она сделала все, что могла, он уступил, особенно после того, как я ему сказала о происшествии с пятифунтовым билетом, хотя порядком побранил меня, зачем я это допустила. Потом я намекнула на мою идею о том, что она могла бы увеличить свои доход, продавая чай, и, к великому моему удивлению (потому что я почти отказалась от этого плана), батюшка схватился за него со всей энергией торговца. Я полагаю, что он стал считать цыплят прежде, чем они вывелись, потому что тотчас насчитал выгоду, которую она может получить от продажи более чем в двадцать фунтов в год. Небольшая столовая должна превратиться в лавку, без всяких унизительных её принадлежностей; стол будет прилавком; одно окно останется в своем виде, а из другого сделается стеклянная дверь. Я очевидно поднялась в его уважении за то, что придумала такой великолепный план. Я только боялась, что нам не удастся уговорить мисс Мэтти.

Но она была послушна и довольна всеми нашими распоряжениями. Она знала, говорила она, что мы устроим для неё все как можно лучше, и только надеялась, только полагала непременным условием, что она заплатит до последнего фартинга все, что она должна, для чести памяти своего отца, который был так уважаем в Крэнфорде. Мы с батюшкой условились как можно меньше говорить о банке, даже вовсе не упоминать о нем, если только это возможно. Некоторые из планов очевидно приводили ее в недоумение, но она видела, какой выговор я получила утром за недостаток понимания, и не отваживалась теперь на слишком многочисленные расспросы. Все кончилось прекрасно, с изъявлением надежды с её стороны, что никто не поторопится заключить брак ради её. Когда мы дошли до предложения, чтоб она продавала чай, это несколько ее поразило, не по причине унижения личного достоинства, но единственно потому, что она не доверяла своим силам в деятельности на новом поприще жизни, и робко предпочитала лишения всякому занятию, к которому считала себя неспособной. Однако, когда она увидела, что батюшка хочет этого непременно, то сказала, что попробует; и если не пойдет хорошо, то, разумеется, оставит это дело. Одно было для неё приятно: она не думала, чтоб мужчины когда-нибудь покупали чай; она боялась особенно мужчин: они всегда так шумят и пересчитывают сдачу так скоро! Если б она только могла продавать конфеты детям, она была уверена, что дети остались бы ею довольны!

IV. Счастливое возвращение

Прежде, чем я оставила мисс Мэтти в Крэнфорде, все было устроено для неё самым комфортабельным образом; даже одобрение мистрисс Джемисон на продажу чая было получено. Этот оракул затруднялся несколько дней решением: потеряет ли мисс Мэтти этим поступком права свои на преимущества в крэнфордском обществе. Думаю, что мистрисс Джемисон отчасти намеревалась досадить леди Гленмайр данным наконец ею решением, то есть «между тем, как замужняя женщина принимает звание мужа по строгим законам этикета, незамужняя удерживает положение, которое занимал её отец». Итак Крэнфорду дано было позволение ездить к мисс Мэтти, а он и без позволения намеревался ездить к леди Гленмайр.

Но каково было наше удивление, наше смущение, когда мы узнали, что мистер и мистрисс Гоггинс возвращаются в следующий четверг. Мистрисс Гоггинс! Итак она решительно отказалась от своего титула и из хвастовства отрешилась от аристократии, чтоб сделаться Гоггинс – она, которая до самой своей смерти могла называться леди Гленмайр! Мистрисс Джемисон радовалась. Она сказала, что это окончательно убедило ее в том, что она знала с самого начала: у этой женщины были самые низкие вкусы. Но «эта женщина» казалась такою счастливою в воскресенье в церкви! Мы не сочли нужным опустить наши вуали с той стороны наших шляпок, с которой сидели мистер и мистрисс Гоггинс, как сделала это мистрисс Джемисон, лишившаяся через это случая видеть улыбку блаженства на его лице и милый румянец на её щеках. Я не уверена, казались ли более счастливы даже Марта и Джим, когда после обеда они также явились глазам нашим в первый раз. Мистрисс Джемисон утишила волнение своей души, спустив штору у окон, как будто для похорон, в тот день, когда мистер и мистрисс Гоггинс принимали посещение, и с некоторым затруднением решилась продолжать подписываться на «Сен-Джемскую Хронику» – в таком была она негодовании за то, что в этой газете было напечатано извещение о браке Гоггинсов.

Распродажа вещей мисс Мэтти шла бесподобно. Она оставила мебель в гостиной и в спальне; первую она должна была занимать до тех пор, пока Марта найдет жильца, который может пожелать купить ее; и эту гостиную и спальню она должна была набить разными вещами, которые (как уверил ее аукционист), были куплены для неё при распродаже неизвестным другом. Я всегда подозревала в этом мистрисс Фиц-Адам; но у ней, должно быть, был помощник, знавший, какие предметы особенно были дороги для мисс Мэтти по воспоминаниям юности. Остальная часть дома казалась несколько пуста, разумеется, исключая одной крошечной спальни, которой мебель батюшка позволил мне купить для моего собственного употребления, в случае болезни мисс Мэтти.