Искать убийцу

Шамсиев с сочувствием взглянул на него.

– Конечно, конечно…

– Но вспомните, когда это случилось?

– То есть что? – не понял профессор.

– Когда вы поведали ему о его болезни?

Главврач, склонив голову, задумался, стал что-то высчитывать, беззвучно шевеля губами и загибая пальцы на руке. Он путался, сердито хмурился, снова высчитывал, пока лицо его, наконец, не осветила победная улыбка.

– Ох, эта стариковская память! Ну, конечно, вспомнил, вспомнил теперь! Это было двадцатого июня. Как же я сразу-то не сообразил. Ведь в тот день один мой ассистент отмечал день своего рождения…

Повернувшись в сторону Вахрамеева, Шамсиев выражением лица обратил его внимание на дату, которую назвал профессор, и, помолчав немного, спокойно, в выдержанном тоне продолжал:

– И как же Илья Ефимович воспринял эту страшную весть?

– Как воспринял? – Главврач печально улыбнулся. – Представьте себе, внешне он принял мое сообщение довольно хладнокровно. Я уже, кажется, говорил, у этого человека железная воля. А что творилось у него на душе, об этом можно было лишь судить по глазам. Они у него словно разом померкли…

– После этого вы, вероятно, еще не раз встречались с ним?

– Конечно! Я тогда предлагал Илье Ефимовичу лечь на стационарное лечение. Сначала он как будто согласился. Но через два или три дня он, позвонив мне, сказал, что ложиться в больницу не хочет. Спорить с ним было бесполезно, я это знал. И мне пришлось лечить его амбулаторно, используя все имеющиеся средства и возможности. Но Илья Ефимович… – Профессор чуть замялся, помрачнел. – Уж не знаю даже что и сказать, но он как-то странно повел себя, часто пропускал лечение, стал молчалив, раздражителен. Мне даже пришлось показывать его психиатрам. Но они ничего такого не нашли у него. Обычные симптомы болезни: неразговорчивость, замкнутость, отрешенность… А потом… потом Илья Ефимович и вовсе отказался от лечения, не стал приходить ко мне. Уж не знаю, какая муха его укусила… Конечно, я не теряю с ним связей, звоню, справляюсь о здоровье, но знаете, всякий раз, когда прощаюсь с ним, не могу уйти от мысли, что в следующий раз он уже не поднимет трубку…

Профессор посидел с минуту молча, уставившись неподвижным взглядом в стол, и вдруг, словно осененный какой-то мыслью, потянулся к телефону.

– А вы знаете, у меня отличная идея. Давайте позвоним сейчас Илье Ефимовичу и справимся о его здоровье, раз оно всех интересует?

Не дожидаясь одобрения своей идеи, профессор поднял трубку и решительно завращал диск телефона. Вызов сработал почти сразу, так как уже в следующее мгновенье лицо профессора вновь посветлело от уже знакомой лукавой улыбки.

– Илья Ефимович? Добрый день, – тепло и расслабленно заговорил он, ощупывая свободной рукой шнур от телефона. – Узнал меня? Ну-ну. Как врача, ты меня уже давно отверг, спасибо хоть как старого еврея помнишь. Ну, как ты там? Что? Вот сумасшедший! Тебе лежать положено, а не по театрам ходить! Да, нельзя, даже как зрителю… Головокружение, слабость, говоришь? Ну, еще бы! Находиться весь вечер в пылу эмоций! Помни впредь, надо больше отдыхать, сохранять спокойствие. И обязательно принимай лекарства, которые я тебе посылал через медсестру. Да, да, и никаких дальних прогулок! Я навещу тебя через денек. Обязательно. Ну, пока!

Он положил трубку и укоризненно покачал головой.

– Подумать только! Был вчера в театре… Ведь на ладан уже дышит, а ему все подавай искусство. Ох, уж эти артисты!

Укор относился к Борину, но Шамсиев принял его и на свой счет. Ему даже стало не по себе в эту минуту. Ведь это он выманил Борина из дома, заставил переживать, быть может, самые тяжелые мгновенья в жизни…

Профессор между тем уставился на него любопытным взглядом и спросил чуть осторожно:

– Простите… Но если не секрет, чем вызван ваш интерес к личности Ильи Ефимовича? Уж не натворил ли чего старый бес?

– Да ничего особенного… Просто выясняем один давний случай в театре… – успокоил его Шамсиев. – И вот еще что, Самуил Абрамович, будем считать, что беседа наша носила официальный характер, и содержание ее придется запротоколировать. Таков порядок. И потом, нам придется изъять историю болезни Ильи Ефимовича. Подготовьте, пожалуйста!

Профессор лишь покорно пожал плечами…

Пообедав в одном из ресторанов, Шамсиев и Вахрамеев вернулись в прокуратуру. Вахрамеев всю дорогу молчал, отнюдь не выражая своим видом удовлетворения и от только что состоявшейся встречи с профессором, и вообще от всего, чем они занимались. Видимо, он пока еще не понимал ни действий, ни истинных намерений Шамсиева. Молчал он и по возвращении в кабинет.

Шамсиев видел, что молодого следователя что-то тревожит, не дает собраться с мыслями и взяться по-настоящему за дело. И он теперь решил, что наступило время вызвать его на откровенный разговор, прийти к единому мнению, работать сообща или же, как говорят, разойтись в разные стороны, мирно расстаться. Он отдавал себе отчет в том, что их дальнейшее сотрудничество возможно лишь при условии полного взаимопонимания, без которого в любом деле не продвинуться вперед ни на шаг.

– Послушай, Сережа, – начал он, когда они немного передохнули, сидя в креслах. – Не знаю, прав ли я, но меня почему-то не покидает ощущение, что ты скептически оцениваешь мои нынешние действия и в мыслях, возможно, даже осуждаешь их…

Вахрамеев словно только и ждал этого момента.

– Признаться, Булат Галимович, я все пытаюсь понять, чем вызван ваш повышенный интерес к этому Борину, – сказал он, посмотрев прямо в глаза Шамсиеву. – Пытаюсь, но никак не могу. Возможно, я просто дилетант…

Шамсиев улыбнулся в ответ, но эта улыбка продержалась на его лице недолго. Он вздохнул, задумчиво скрестил на груди руки и заговорил, медленно и взволнованно роняя слова:

– Видишь ли, Сережа, за свои годы работы в следственных органах я хорошо усвоил для себя одну истину. Мы, следователи, увлекаясь иногда главными, стержневыми вопросами, упускаем мелочи, незначительные на первый взгляд детали. И, когда начинаешь потом анализировать эти мелочи, детали, всплывает вдруг интересная информация. Так вышло и в данном случае. Читаю я ваше дело, все как будто идет своим чередом, ничего не упущено, а тут попадается мне на глаза список, трое свидетелей в нем и ни один не допрошен. Как так, думаю, ведь для чего-то включили их в этот список. А потом дальше – больше. Вижу, фигурирует в деле этакий благопристойный старичок, известный режиссер, старый холостяк. И произошла с ним, оказывается, странная история, подвергся он нападению на окраине города. И все так путано. Какие-то противоречивые объяснения, забытые обстоятельства, детали… Но самое интересное произошло потом, в театре. Старик ни с того ни с сего пугается букета роз, которые преподносит ему цыганка. Помнишь, букет роз возле трупа Аристовой?.. А потом, когда пошли криминальные, так сказать, сценки спектакля, ему и вовсе становится плохо… Вывод один: старика гнетут какие-то тяжелые воспоминания, связанные или с его прошлым, или настоящим. И воспоминания эти навевает ему не что-нибудь, а конкретный образ, образ женщины, красивой, гордой, страстной… А тут еще выясняется, что старик болен неизлечимой болезнью, пребывает в состоянии душевного неравновесия, избегает врачей, не хочет лечиться, чтобы хоть немного продлить себе жизнь… Разве не достойно все это внимания? А ты говоришь, повышенный интерес…

Вахрамеев, казалось, был шокирован ходом его мыслей. Но, как всякий следователь, он имел профессиональное самолюбие и потому не хотел сдаваться без боя:

– Но неужели ничего больше в материалах следствия вам не показалось интересным?

Шамсиев откинулся на спинку кресла и некоторое время молча смотрел на своего собеседника. Смелость, убежденность молодого следователя импонировали ему. Такие в работе не отступают. Но общая позиция все-таки была нужна, и он решил подойти к вопросу несколько с другого бока.

– Хорошо. Ты мог бы сейчас назвать человека – я имею в виду тех, кто проходил по делу, – с кем бы мы могли сегодня вплотную поработать, попытаться доказать его участие в убийстве Аристовой? Этот Сурулев, что гонялся с камнем за женщиной? Кажется, она вышла недавно замуж… Но ведь его поступок просто объясняется. Женщина, которую он преследовал в тот день, была его любовницей, и ясно, им руководило чувство ревности. Увидел там ее с каким-то мужчиной… Зачем бы он стал нападать на Аристову, которую не знал вовсе? Неоднократно судимый уголовник. Это, конечно, настораживает. Но это и есть та самая типичная версия, которая как бы напрашивается сама собой и незаметно уводит по ложному следу. Вон, к примеру, я вижу, у тебя шрам на лице. И если ты спросил бы меня, откуда он, мне было бы проще всего сказать, подрался, мол, наверное, с кем-нибудь, упал с крыши или подвергся нападению преступника при выполнении служебного долга. Героя даже могу из тебя сделать… Но я не приму ни одну из этих версий, потому что все они типичные, и шрам у тебя скорее всего образовался при иных обстоятельствах…

– При каких все-таки? – улыбнулся Вахрамеев, посмотрев с вызовом на Шамсиева.

– Похоже, ты подвергся нападению какого-то животного, хищника скорее всего. Такие же полосатые шрамы есть у тебя на тыльной поверхности кисти и запястье правой руки.

– Правильно! – уже рассмеялся Вахрамеев, довольный ответом коллеги. – В детстве на меня напала стая собак, только чудом спасся… Но если говорить о нашем случае, то меня беспокоит вот что: сосредоточив все внимание на фигуре Борина, против которого нет никаких улик, не упустим ли мы время. Ведь оно обратного хода не имеет. Да и преступник, наверное, не будет сидеть сложа руки…

– Что же ты предлагаешь? Строить надуманные версии? Рыскать опять по всему городу, хватая всех подозрительных? Или у тебя все же есть на примете люди, которыми мы можем всерьез заняться?

На этот раз Вахрамеев лишь тяжело вздохнул вместо того, чтобы ответить.

– Что вы намерены делать, Булат Галимович? – спросил он после небольшой паузы притихшим и смиренным голосом.

Какое-то время Шамсиев сидел, как бы обдумывая свой ответ, потом поднял на следователя свои серые, налившиеся стальным холодком глаза, и спросил вдруг:

– Скажи, Сергей, ты был раньше знаком с Бориным?

– Да, – ответил Вахрамеев. – Раза два встречались с ним в театре, однажды сидели в кабинете… ну, у этого замдиректора. Но никаких личных связей или контактов.

– Я верю тебе, – сказал Шамсиев, и холодок в его глазах улетучился. – Ты спросил, что я собираюсь делать? Так вот, сейчас я попробую договориться с Бориным о встрече. Найди мне, пожалуйста, в справочнике номер его телефона…

На звонок Шамсиева отозвался мягкий, бархатный мужской голос, в котором чувствовались слабость и усталость.

– Да, да. Я слушаю вас.

– Здравствуйте, Илья Ефимович! – Шамсиев старался говорить спокойно, ничем не выдавая своего волнения. – Вас беспокоит следователь по особо важным делам Шамсиев Булат Галимович. Я приехал из прокуратуры федерации, из Москвы. Мне хотелось бы встретиться и поговорить с вами. Это очень важно. Я мог бы заехать к вам в любое назначенное время.

Борин долго молчал, видно, обдумывая его просьбу.

– А что за вопрос? – спросил он, наконец, еще более тихим и ослабшим голосом.

– Если позволите, я воздержался бы от комментариев. Телефон не лучшее средство для откровений…

Снова последовала длительная пауза. Шамсиев уже думал, что прервалась связь, но голос в трубке произнес тихо:

– Хорошо. Сегодня я неважно себя чувствую. Приходите завтра, в час дня, если сможете.

– Благодарю вас. До свидания. – Шамсиев, переждав немного, довольный, положил трубку.

– Вы пойдете к нему один? – спросил Вахрамеев, когда Шамсиев уселся на свое место.

– Да, один, Сережа. Так будет лучше. А тебя я попрошу вот о чем. Проверь, пожалуйста, по всем каналам, знал ли раньше Борин Аристову, общался ли с ней, и вообще постарайся больше разузнать о них, об их прошлом. А я, извини, прогуляюсь, пожалуй, по городу. Нахожусь здесь уже три дня и ничего еще путем не разглядел.

– Может, нужна машина?

– Нет, пройдусь пешком. Чтобы люди не говорили: думает на ходу, а ходит очень мало…

За каких-то два часа неспешной прогулки Шамсиев успел побывать в огромном, раскинувшемся на горе парке, в доме-музее знаменитого писателя, прошелся несколько раз по набережной, побывал в двух-трех магазинах и, вероятно, продолжил бы еще знакомство с городом, если бы не набрел случайно на здание главпочтамта, где находился пункт междугородных переговоров.

Он вспомнил, что жена его эти дни должна была находиться дома, и решил позвонить ей.

В междугородке почти никого не было, и, зайдя в будку с телефоном-автоматом, он быстро, без задержки, набрал номер своей московской квартиры. После нескольких продолжительных гудков учтивый детский голосок ответил:

– Это Альфия. Вам кого, извините?

– Альфия, здравствуй, доченька! – узнал он родной голос. – Это папа. Как вы поживаете там?

– Ой, папа, папа! – обрадованно прокричала в трубку дочь. – Здравствуй! У нас все хорошо! А сам ты как? Раскрыл еще преступление?

Шамсиев тихо в кулак рассмеялся. Раскрыл преступление… Вот что значит дочь следователя. Переживает за отца. Сам же шутливо пожурил дочь:

– Ишь какая быстрая! Тебе, только приехал, – сразу подавай злодея со связанными руками. Все бы делалось так просто. Ну, ладно… Ты уже вернулась из пионерлагеря?

– Еще позавчера.

– А как отдохнула?

– Здорово, папа!

– Ну, молодчина, приеду – расскажешь все. А мама дома?

– Нет, она пошла к тете Анжелике, хотела пообедать у нее… – Шамсиеву показалось, что голос дочери немного сник. – Она, наверное, скоро вернется…

– А ты сама пообедала?

– Конечно, конечно! Мама еще с утра все приготовила. Ты только не беспокойся!

Дочь явно не договаривала что-то. Шамсиев не стал ничего выпытывать:

– Ну, ты давай держись там, не вешай носа! – произнес он бодрым голосом, хотя настроение у него упало. – Маме передай привет, когда придет. Скажи, что работа у меня здесь может затянуться. А преступление… Я постараюсь раскрыть его, Альфиюшка, слышишь! Ну, пока, доченька! Я еще позвоню…

Повесив трубку, Шамсиев на минуту задержался в будке.

«Опять эта Анжелика… – подумал он с досадой, готовой вот-вот перейти в возмущение. – Ведь, кажется, уже обещала не встречаться больше».

Анжелика – это была ее подруга. Бог знает, где и как они познакомились. Смазливая белокурая женщина лет тридцати, танцовщица из ресторанного варьете, пуста, как барабан, и в чем-то даже инфантильна, хотя и имеет в кармане диплом института культуры. А многие находили ее просто глупой и вульгарной.

Когда Шамсиев сказал об этом жене, та лишь пожала плечами и произнесла в ответ ту короткую и банальную фразу, которую используют обычно, когда бывает нечем ответить: «Все мы произошли от обезьян…» Однако стала видеться с Анжеликой реже, а потом и вовсе прекратила встречи.

И вот опять эта Анжелика…

Выйдя из главпочтамта, Шамсиев почувствовал нестерпимое желание присеть где-нибудь в укромном местечке и привести в порядок свои мысли. Завернув за угол, он увидел между двумя зданиями небольшой скверик со скамейками и, решив, что лучшего места не сыскать, направился к нему. Выбрав скамейку в глубине сквера, он сел и, пригретый солнцем, забылся на какое-то время, погрузившись в раздумья…

Жену его звали Валентиной. Была она русская, коренная москвичка.

После окончания университета Шамсиев работал некоторое время в Казани следователем, неплохо проявил себя, завершив несколько громких дел. Однажды приехавший из прокуратуры федерации человек предложил ему должность старшего следователя по особо важным делам в столице. Шамсиев не стал отказываться…

И вот спустя примерно год после его переезда пришлось ему вызывать в прокуратуру группу девушек-студенток, являвшихся свидетелями по делу об одной крупной автомобильной катастрофе.

Была среди них одна, высокая, статная, с длинными пепельными волосами и зелеными глазами. Своим появлением она буквально шокировала Шамсиева, и он, что называется, «втрескался» в нее с первого взгляда.

Они встречались месяца два-три, не больше, Шамсиев повез ее в Казань, чтобы показать своему отцу и получить родительское благословение.

Отец его, пенсионер, бывший главбух одного солидного предприятия, еще красивый, здоровый мужчина, потерявший безвременно супругу, мать Булата, и коротавший последние годы бобылем, встретил их радушно и всю неделю, пока они гостили, был ласков и обходителен с Валентиной, но накануне их отъезда пригласил Шамсиева на вечернюю прогулку и завел необычный разговор.

– Вот что, сынок, – сказал он озабоченно, но без тени недовольства, – эта девушка, которую ты привез сюда, хороша собой и, похоже, неглупа, и мне, старому человеку, казалось бы, сам аллах повелел пожелать вам счастья. Но вот что меня волнует: вы люди разных кровей, разных наций…

– Ну и что же, отец! – посмеялся тогда Шамсиев, удивленный наивным простодушием отца. – Разве имеет это какое-нибудь значение!

– Обожди, сынок, не торопись, – продолжал отец спокойно и рассудительно. – Все мы сначала так говорим и лишь потом начинаем разбираться, что к чему. Ты не подумай, я ведь не националист какой-то, не мракобес. Скажу тебе больше, я уважаю обычаи русских и немало у меня друзей среди них. Но супружество – это дело слишком серьезное, чтобы торопиться. Конечно, все мы живем на одной земле и едим единый хлеб, но еще деды наши говорили: «Родная сторона – золотая колыбель, чужая сторона – тараканья щель». Так и человек. Близок тот, с кем у тебя общие корни, общий язык и культура. Одно слово, общий язык…

Они долго тогда спорили. И лишь потом, спустя годы, Шамсиев не раз ловил себя на мысли, что во многом был прав отец, говоривший о разнице кровей. Не ладилось у них что-то в жизни…

Конечно, он не объяснял все только национальным различием, была, наверное, и разность в воспитании, в характере. И все же…

До получения квартиры им пришлось жить несколько месяцев у матери Валентины. Общительная по натуре, она страстно любила гостей и застолья.

Каждые выходные у нее по вечерам собирались друзья, сослуживцы, и разгоралось долгое шумное веселье с красноречивыми тостами, песнями и плясками.

Шамсиеву же, человеку сдержанному, знающему во всем меру, все это претило и порядком надоело. Правда, иногда, внимая просьбам Валентины, он тоже присаживался к столу, выпивал рюмку, другую, но все равно долго не выдерживал, уходил в другую комнату и читал или смотрел телевизор.

А что же Валентина? Как любящая дочь, она поддерживала во всем мать, старалась угождать ей, считаясь, видимо, еще и с их зависимым положением.

Как-то разгоряченная, разрумянившаяся от вина и веселья она зашла в комнату, где находился Шамсиев, и, кротко присев к нему на кровать, положила ему голову на колени и сказала тихим, обиженным, но полным любви голосом:

– Ну, что ты у меня такой злой и нелюдимый татарин. В Мекку, что ли, собрался исповедоваться или в Казань к отцу своему…

Шамсиев не обиделся на нее тогда, подумал, получим квартиру, заживем спокойной и мирной жизнью.

Но, увы, характер и привычки матери, казалось, передались Валентине вместе с кровью, пепельными волосами и зелеными глазами. И в новой квартире, куда они с радостью переселились, то и дело появлялась ее мать, собиралась та же шумная компания – и снова приходилось Шамсиеву обретать покой в одной из пустующих комнат, в одиночестве. И даже рождение дочери не привело к наступлению тех перемен, которых он терпеливо дожидался. А тут еще появились симптомы какой-то новой, странной «болезни»…

У Валентины был диплом сценарного факультета ВГИКа, но первый же написанный ею сценарий почему-то не понравился режиссерам. Во всяком случае, снимать по нему фильм не стали. Обидевшись, она полгода нигде не работала, потом устроилась в редакцию заводской многотиражки, не выказывая более никаких стремлений к высоким пьедесталам.

Шамсиеву по роду своей работы приходилось часто бывать в командировках, и он иногда подолгу не виделся с женой. Сам он не придавал этим разлукам слишком большого значения, просто было некогда задумываться над этим, хотя и случалось, что где-нибудь в далекой провинциальной гостинице, когда выла над крышей вьюга и скрипели ставни, ему становилось не по себе, хотелось общения с близкой и любимой женщиной…

Он не подозревал ни в чем жену, не сомневался в ее супружеской верности, хотя и знал, как профессионал, что от веселых пирушек до любовных прегрешений недалеко, и переступить границу человек может в любое время. А потом этот конфликт, тяжелый, неприятный…

Была ли перейдена та граница, он не знал точно, но она возвратилась домой поздно и, кажется, была слегка пьяна.

Шамсиев любил жену и, как всякий любящий муж, был одержим ревностью, не той, может быть, дикой ревностью, которая отнимает у человека разум, толкает на преступление, а ревностью жгучей, тайной, способной надолго лишить человека покоя. И ее поздний приход сделал эту ревность безудержной.

– Где ты была? Ведь ты вернулась сейчас от мужчины! – вскричал он, не помня себя от гнева, и впервые в жизни ударил ее ладонью по щеке.

Что с нею творилось! Сначала она застыла с широко раскрытыми глазами, белая вся как полотно, потом засмеялась дико, страшно, ища руками возле себя что-то, потом закричала и, бросившись на кровать, забилась вся в судорогах, плача и ударяя себя в грудь маленькими кулачками:

– Феодал! Бай татарский! Что ты дал мне в жизни? – кричала она. – Сам чахнешь целыми днями на работе, выжимая по словечку из пьяниц и подонков! Бросив все, как сумасшедший, мчишься куда-то в полночь, возвращаешься на рассвете, мотаешься месяцами в командировках, не видя меня, дочь, друзей! Что ты оставляешь для меня? Дом? Работу? Одиночество? Спасибо, раз я ничего большего не заслужила! Да, да, я хотела изменить тебе сегодня, хотела, но не смогла, слышишь, не смогла, клянусь! У меня еще есть совесть, есть надежда на лучшую жизнь, и я буду жить этой надеждой, пока не подохну или не сойду с ума!

Шамсиев потом долго думал над ее словами, они будто ножом резанули его по сердцу, оставив незаживающие, кровавые раны.

Он не знал, что случилось с ним, но перестал верить жене, остыл к ней в своих чувствах.

Валентина же, казалось, наоборот, успокоилась, стала жить затворницей, была с мужем сдержанна и ласкова, не высказывая больше никакого недовольства. А потом вдруг неожиданно появилась откуда-то эта Анжелика…

Да, женщину бывает порой трудно понять, как, впрочем, наверное, и мужчину, хотя в поступках мужчины, пусть даже самых опрометчивых, всегда бывает больше логики и здравого смысла, нежели в поступках женщины…

Расстроенный, так и не сумевший развеять своих тяжелых мыслей, Шамсиев поднялся со скамейки и покинул скверик, выйдя на улицу.

Он остановился и посмотрел на часы. Было без четверти пять. Идти в прокуратуру уже не имело смысла. В квартире тоже никто не ждал его. И тут он вспомнил про маленькое кафе на углу улицы…

Посетителей в кафе на этот раз было гораздо больше, и Луиза, оказавшаяся, к счастью, на работе, обслуживала их в паре с какой-то молоденькой высокой официанткой.

Увидев Шамсиева, она заулыбалась ему, как давнему знакомому, и направилась к его столику.

Была она на этот раз в коротеньком синем платьице, белоснежном фартуке и чепчике, такая же легкая и красивая. Подойдя к Шамсиеву, девушка чуть заволновалась.

– О, здравствуйте… здравствуйте… – заговорила сбивчиво, пытаясь, видимо, вспомнить его имя.

– Булат Галимович. Забыли уже? – взглянул на нее с улыбкой Шамсиев, беря в руки меню. – Посмотрим, что вы тут вкусненького приготовили…

– Булат Галимович, здравствуйте… Вы уж извините… – сказала она, покраснев от смущения, но уже в следующее мгновение, совладав с собой, присела за стол и спросила: – Выбрали что-нибудь? Да вы не трудитесь! Я вам сейчас сама принесу все, что нужно!

– Вы что, любимые блюда всех своих посетителей изучили? – как бы между прочим поинтересовался Шамсиев, посмотрев прямо в черные, как смоль, глаза девушки. – Тогда я полностью на вас полагаюсь. Во всяком случае, в тот раз вы не ошиблись…

– Спасибо. Я постараюсь… А вы… вы, наверное, приехали сюда по делу племянницы секретаря горкома, которую убили? – неожиданно спросила она, и тут же в ее широко раскрытых глазах промелькнуло нечто вроде детского страха, словно она сама испугалась своего вопроса.

– А вы откуда знаете? – спросил с нарочитой важностью Шамсиев, чтобы не смутить окончательно девушку.

Луиза как-то простодушно по-ребячески пожала плечами.

– Да весь город об этом говорит. Наш, мол, Вахрамеев не смог найти преступника, вот секретарь и выписал из Москвы опытного следователя…

– Вот как? Ну, это зря. Во-первых, никто меня не выписывал, я сам сюда приехал, по заданию своего руководства. А Вахрамеев… Это очень способный следователь, умный, грамотный. Просто у него другие дела…