Искать убийцу

– Пойдет! – уверенно заключил он и спустился на нижний этаж.

Мысль о завтраке заставила его на мгновенье остановиться возле кухни, но вспомнив, что перед уходом Вахрамеев говорил ему о каком-то маленьком кафе неподалеку от особняка, решил не тратить время на приготовление завтрака…

Кафе показалось ему очень милым. Какой-то сладкий покой, тихая игра стоящего в углу старенького проигрывателя, обаятельная улыбка молоденькой чернявой официантки, ловко крутившейся возле небольших деревянных столиков, – все это располагало к хорошему отдыху.

Увы, впереди была работа…

Официантка оказалась бойкой девчонкой.

– Я вам принесу салат, тушеного кролика и чашечку крепкого кофе, хорошо? – бросила она Шамсиеву прямо на ходу, как только он сел за столик, и, обнажив в улыбке ровные, сверкающие сахарной белизной зубы, скрылась за стойкой. Вскоре она вернулась с подносом, аккуратно переложила тарелки с кушаньем на столик и, неожиданно подсев к Шамсиеву, заговорила своим тонким детским голоском, не сметая с лица очаровательной улыбки:

– А вы не из местных, я сразу догадалась. И знаете как?

Шамсиев отреагировал не сразу, сначала, взяв вилку, отведал кролика. На его лице возникло выражение удовлетворения.

– Вкусно! – похвалил он и, сделав паузу, спросил, посмотрев с любопытством на официантку:

– Ну и как же вам удалось узнать, что я не из местных?

– По усам, – рассмеялась девушка. – У нас здесь почти никто усов не носит. А вы ведь не русский, да?

– Татарин я, злой и страшный, – нарочно пошевелил усами Шамсиев.

– Татарин? – обрадованно вскинула она брови. – Вот это да! А я ведь тоже татарка. Меня Луизой зовут.

– Что же, приятно встретить в незнакомом городе соплеменницу, да еще такую красивую, – сделал ей комплимент Шамсиев, продолжая медленно и непринужденно есть. – Меня зовут Булатом Галимовичем. Я – следователь, приехал из Москвы.

Слово «следователь», похоже, не произвело на девушку никакого впечатления.

– Из Москвы… – произнесла она задумчиво, немного грустно, но в это время со стороны кухни донеслось: «Луиза! Луиза!» – и она со вздохом, совсем неохотно поднялась из-за стола.

– Извините, я сейчас… – сказала она чуть растерянно и, стуча каблучками по кафельному полу, направилась к стойке.

Вернулась она минут через пять. Шамсиев уже ожидал ее, чтобы расплатиться. Ей, по-видимому, хотелось поговорить еще, но следователь, посмотрев на часы, извинился и, тепло поблагодарив девушку, направился к выходу.

Она посмотрела ему вслед глубоким задумчивым взглядом…

Вахрамеев уже ждал его в своем кабинете.

– Позавтракали? – заботливо осведомился он, когда Шамсиев присел за уже знакомый столик.

– Да, – ответил Шамсиев, извлекая из сумки пухлый том уголовного дела. – В том маленьком кафе на углу улицы. Там, кстати, отлично готовят. А главное – совершенно неожиданно познакомился с одной черноглазой девчушкой, официанткой.

– С Луизой? – догадавшись, улыбнулся Вахрамеев. – Знаю, знаю. Симпатичная девчонка, татарочка. Я и сам раньше частенько захаживал в это кафе. Она приехала к нам год назад из Москвы. Перед этим поступала, кажется, в МГУ, но неудачно. Родители расстроились, стали упрекать ее, а она – вещички в чемодан и прямиком сюда, в наш город. Решительная девчонка!

– Да, девчонка очень бойкая! Ну, ладно… – Шамсиев откинулся на спинку кресла. – Давай поговорим теперь о наших делах. Вчера я изучил все следственные материалы. Поработал ты неплохо, говорю вполне искренне. Есть интересные версии, разработки. Но скажи мне, положа руку на сердце, Сергей, какая версия все-таки была главенствующей в твоем расследовании?

Он в первый раз незаметно для себя назвал следователя по имени, отметая всякую официальность в их дальнейших отношениях.

– Видите ли… – неуверенно заговорил Вахрамеев. – Мне нелегко было выбирать. Почему – вы, наверное, догадываетесь. Эта необычная потерпевшая, ее солидный родственник… На меня налегли буквально с первого дня, то и дело торопили, тормошили, не давая времени на раздумья. Приходилось брать все налетом, перескакивать с версии на версию. В такой обстановке, сами понимаете…

– Да, спешка в твоей работе была, это чувствуется, – утвердительно кивнул Шамсиев, беря в руки уголовное дело и принимаясь, как и накануне, отвлеченно листать его – такая уж у него была привычка, когда его беспокоило что-то.

– И все же, – продолжал он, – кто из лиц, подозревавшихся в убийстве, наиболее привлек твое внимание? В поле зрения было, кажется, пять человек…

– Честно говоря, мне до сих пор не дает покоя Сурулев. «Сурок», как его называют блатные, – признался Вахрамеев. – Пять судимостей – и все за посягательство на личность. Жесток. В последнее время пьянствовал, дебоширил…

– Да, я читал, – чуть разочарованно произнес Шамсиев. – Если мне не изменяет память, этот тип за день до убийства Аристовой гонялся с камнем за какой-то женщиной и, кажется, даже арестован за это. Но меня, признаться, больше заинтересовали ваши черновые записи, – он покопался в бумагах, которые не были подшиты к делу, – вернее, вот этот список, с фамилиями и адресами.

– Помню, это список свидетелей, – пояснил Вахрамеев.

– Я так и понял. И, судя по имеющимся здесь пометкам, были допрошены все свидетели, кроме троих. Остались Ларионова, Фатеев и Борин. Что это за люди?

Шамсиев протянул список Вахрамееву. Тот взял его, не спеша прошелся по нему взглядом.

– Вспомнил, – сказал он, возвращая листок Шамсиеву. – Ларионова – это врач, оказывала первую помощь Аристовой. Мы не смогли сразу допросить ее, она была в отпуске, потом необходимость в ее допросе отпала, дали нужные показания другие врачи. Свидетель Фатеев работал водителем такси. Он возил в ту ночь Носова и Аристову к ее подруге, но до конца не доехал, на пути оказалась свежевырытая траншея. Он высадил их в районе ресторана. К сожалению, таксист на другой день погиб в автоаварии, и я не успел допросить его, хотя вряд ли он мог бы внести какую-нибудь ясность в дело…

– Ну, а третий?

– Борин? Это бывший главный режиссер драмтеатра. В день убийства Аристовой он возвращался ночью домой, и где-то в тех местах его ограбили…

– Подробнее, пожалуйста.

– Хорошо. Сами понимаете, в те дни мы цеплялись за каждую мелочь, за каждую соломинку, так сказать. И нами была получена оперативная информация о том, что Борин в ту ночь вернулся домой в странном виде. Человек он аккуратный, педантичный. А тут появляется в подъезде, не узнать его. Куртка расстегнута, испачкана, сам бледный какой-то, испуганный. Стали выяснять. Оказалось, шел ночью домой, остановили его на окраине подвыпившие верзилы, стали денег требовать. А он что, семидесятилетний старик, больной и беспомощный, струхнул, видать… Впрочем, этим случаем занимался наш участковый инспектор Корнилов. Как помнится, в возбуждении уголовного дела по этому факту он отказал…

– А вообще что за человек этот Борин? – Вахрамеев пожал плечами.

– Я же говорил, старикашка семидесяти лет, больной, немощный, лет пять уже как на пенсии. Холостяк. Что-то не сложилось у него в жизни. Живет один. В последнее время больше сидит дома, никуда не ходит, даже в театр. Человек, надо сказать, с именем. Кандидат искусствоведческих наук, заслуженный артист федерации, имеет дипломы и награды. Словом, уважаемый в городе человек.

– Уважаемый человек… – зачем-то повторил Шамсиев, вглядываясь задумчиво в пространство кабинета. – Слушай, Сергей, а ты не мог бы сейчас пригласить сюда участкового вместе с материалами об этом случае?

Вахрамеев чуть недоуменно взглянул на него, но, не сказав ни слова, подошел к телефону и, набрав номер дежурного по горотделу, попросил его немедленно разыскать Корнилова и направить в прокуратуру с требуемыми материалами.

Участковый явился через полчаса.

Тучный, огромного роста, с красноватым добродушным лицом, он как-то несмело поздоровался и, представившись, посмотрел вопрошающе на Вахрамеева, и после того, как тот сделал ему молчаливый знак, подошел к Шамсиеву и положил на стол перед ним небольшую подшивку бумаг в тонкой обложке. Сам опять же по знаку Вахрамеева сел и застыл в смиренном ожидании.

Просмотрев бегло доставленные материалы и отложив их в сторону, Шамсиев обмерил участкового долгим изучающим взглядом.

– Извините, я не сразу представился, – заговорил он не строго, но вполне официально, – Шамсиев. Следователь по особо важным делам…

Участковый привстал.

– Садитесь, пожалуйста, – заставил его сделать обратное движение Шамсиев. Он чуть насторожил взгляд. – И скажите, Борин сам первым обратился к вам с заявлением об ограблении?

– Нет, нет, что вы, – смешно двигая щеками, покачал ладонью участковый, – Борин сначала вообще не хотел писать никакого заявления. Зачем, говорит, мне, старому человеку, этакая сомнительная слава. Честно говоря, я бы и не знал ничего об этом происшествии, если бы не начальник…

– А что же все-таки произошло с этим режиссером?

Участковый, который, видимо, страдал от своей полноты и летнего зноя, надув щеки, выпустил изо рта воздух и, смахнув пот со лба, начал чуть сбивчиво:

– Этот случай… бог его знает… Разное приходит в голову… А по всему выходит так… Когда Илья Ефимович возвращался домой… уже не знаю откуда… повстречались ему на пустыре какие-то люди, стали денег требовать, карманы ему обшарили и забрали… Ну, эту… мелочь около двух рублей, а потом отпустили, наградив то ли пинком, то ли подзатыльником на прощание…

Шамсиев недоуменно пожал плечами.

– Но ведь это же грабеж! Почему же вы сразу не возбудили уголовное дело?

– Э-э, какое там уголовное дело! – махнул рукой участковый. – Это ведь Илья Ефимович так в начале рассказывал, а потом совсем в другую сторону повернул. Повстречались, мол, какие-то люди, денег на водку попросили, дал, говорит, им мелочи, сколько в кармане было, и они, похлопав этак дружелюбно по плечу, ушли восвояси. Вон, прочитайте его последнее объяснение. Где там до уголовного дела! Потом бы сами меня и осмеяли…

– Ценю юмор, но в данном случае не вижу ничего смешного. – Следователь призадумался. – Ну, хорошо… А в ту ночь не было еще сообщений о нападениях на граждан в том же районе?

– Никак нет. Только вот нападение на ту даму… племянницу секретаря…

– Да, об этом случае я знаю… Борин, кажется, описал вам тех людей. Ну, которые напали на него… Вам они никого не напоминают?

– Нет, не встречал таких на своем участке. А если в масштабе всего города, то не знаю. У меня своя колокольня…

– А по делу об убийстве Аристовой вы никакими данными не располагаете?

– Тут, видите ли… – Участковый кивнул на Вахрамеева. – Этим делом больше вот он… наш следователь занимался. А участковому что? Ему, чтобы порядок был на участке, не пили, не хулиганили…

Посмотрев с задумчивой грустью на участкового и поняв, что больше из него уже ничего не выжмешь, Шамсиев поблагодарил его и отпустил с богом, оставив на всякий случай материалы о злоключениях старого режиссера. Что-то неясное, недоговоренное таилось в этих материалах…

– Ну что, Сергей, нос повесил? – сказал он с веселой усталостью, видя, что Вахрамеев сидит, чуть опустив голову и размышляя про себя о чем-то. – Небось, неловко стало за своего участкового? За его пугливость и неведение. Ну, бог с ним, дружище, вот что: какие постановки идут сейчас в вашем драмтеатре?

Неожиданный и странный вопрос, казалось, ничуть не удивил Вахрамеева, и он был заранее готов к нему.

– У нас гастролирует цыганский театр «Ромэн», – ответил он не задумываясь и, покопавшись во внутреннем кармане пиджака, вынул оттуда два красочно оформленных буклета.

– Вот, пожалуйста, – сказал он, протягивая их Шамсиеву. – Тут программа и приглашение. Мне их прислал вчера замдиректора театра, кстати, мой бывший школьный товарищ. Приглашение – на завтра. У меня что-то приболела жена, так что можете воспользоваться…

Шамсиев, чуть улыбнувшись и удивленно покачав головой, взял буклеты.

– Надо же! Ты словно в воду глядел! А что за спектакль?

– «Цыганы». По Пушкину.

– «Цыганы»? – еще больше удивился Шамсиев. – Это совсем любопытно! Послушай, Сергей, а ты бы не смог устроить так, чтобы на этот спектакль пришел и Борин? Ну, скажем, послать ему официальное приглашение, как почетному гостю, ветерану театра…

– Попробую. Но скажите, Булат Галимович, если не секрет, к чему все это? Вы подозреваете в чем-то Борина?

– Пока нет, – отвечал невозмутимо Шамсиев.

Драмтеатр находился на одной из центральных улиц и представлял собой ничем не приметное здание с видавшими виды стенами и крышей, и не будь красочных вывесок и афиш на фасаде, трудно было бы угадать в нем храм древнего, как мир, искусства.

Впрочем внешность, как в большинстве случаев, оказалась обманчивой.

Внутри театр оказался просто великолепен. Паркетные полы, мраморные колонны, ярко сверкающие люстры. Настоящее обилие рисунков и света…

В фойе Шамсиева встретил высокий, элегантно одетый мужчина.

– Добро пожаловать! – любезно улыбнулся он, сверкнув сквозь усы двумя рядами золотых зубов. – Будем знакомы, Яков Борисович Шейнин, заместитель директора театра. Сергей Васильевич звонил недавно… У вас, кажется, ложа. Я провожу вас.

Не привыкший к излишнему вниманию, Шамсиев отказался было от его услуг, но замдиректора, повернувшись к входу, откуда шли вереницей посетители, вдруг засуетился и сказал чуть взволнованно:

– О, простите, ради бога! Мы пригласили сегодня одного нашего старейшего работника… Вон он как раз идет. Подождите минутку, пожалуйста. Я вернусь сейчас, только встречу его.

Виновато улыбнувшись, он заторопился к входу.

Шамсиев увидел, как замдиректора, встретив высокого сутуловатого человека с длинными седыми волосами, бледным худым лицом, одетого в строгий темный фрак, обнял его, расцеловал.

Он понял, что это был Борин.

Встреча и знакомство с бывшим главным режиссером театра именно здесь, в эту минуту, никак не входили в планы следователя, и он, не задерживаясь более, быстро поднялся наверх, отыскал свою ложу, где уже сидело с десяток зрителей, и занял предназначенное ему кресло.

Ложа зависала над партером, давая возможность рассмотреть находившихся там зрителей, и лучшего места для наблюдения за всем, что происходило в театре, Шамсиев и не пожелал бы.

Борин появился минут через десять в сопровождении того же замдиректора. Какой-то неуверенной, шаткой походкой он прошел вперед и, благодарно кивнув своему спутнику, занял одно из боковых кресел в первых рядах партера.

Шамсиеву был хорошо виден его профиль: крутой лоб, густые седые брови, тонкий орлиный нос, чуть выдающаяся вперед нижняя губа.

Убедившись, что Борин остался доволен, замдиректора повернулся к ложе, где сидел Шамсиев, и, встретившись с ним взглядом, улыбнулся, кивнул по-свойски и уселся в кресло позади Борина.

В зале медленно погас свет. Словно надвигаясь откуда-то издалека, все нарастая, зазвучала цыганская хоровая песня, а из-за занавеса на авансцену, выхваченную из темноты яркими лучами прожекторов, вышли молодой чернокудрый цыган в малиновой рубашке и красавица цыганка в темно-вишневом, расклешенном платье, с букетом алых роз в руке. После небольшого теплого приветствия, обращенного к зрителям, цыганка, зорко всмотревшись в зал, улыбнулась своими большими сочными губами и заговорила чуть вкрадчивым, обещающим приятную неожиданность голосом:

– Я прошу минутку внимания, дорогие зрители! На сегодняшний спектакль к нам пришел наш давний, наш любимый друг, известный артист, ветеран театра, известный режиссер Илья Ефимович Борин. Коллектив артистов театра «Ромэн» горячо приветствует нашего дорогого друга и выражает ему самые добрые, самые искренние чувства.

Спустившись в зал, цыганка подошла к стоявшему в растерянности режиссеру и под аплодисменты зрителей с восхищением и нежностью протянула ему букет роз.

Борин странно, с какой-то опаской взглянул на цветы, пошатнулся, но тут же, смущенно заулыбавшись, принял букет, галантно поцеловав цыганке руку…

И вот уже медленно поднимался занавес, открывая взору зрителей раскинувшуюся под большой красной луной степь, тихо движущиеся в полумраке цыганские кибитки…

Шамсиев любил Пушкина, любил знаменитую поэму, знал ее почти наизусть. И вообще он очень любил цыганский табор, лунные ночи – он полюбил все это еще в детстве. Особенно нравилось ему, когда над лесом или лохматыми холмами вставала яркая оранжевая луна, разбрасывая вокруг какие-то мерцающие, таинственные блики. В такие минуты сердце его наполнялось совершенно необъяснимой, странной грустью, словно бы с этой оранжевой луны к нему должна была спуститься фея, чудная и прекрасная, но гордая и недосягаемая. Но сейчас… Сейчас его занимали другие мысли. Все его внимание было приковано к фигуре Борина, чуть сгорбленной и чуть беспомощной, но таящей в себе какую-то скрытую, обвораживающую силу…

Затевая этот своего рода рискованный эксперимент, Шамсиев рассчитывал на следующее. Еще там, в кабинете, во время разговора с Вахрамеевым и участковым инспектором, он ощутил всем своим существом, что Борин не просто так себе старичок, и в нем таится много неизвестного. И это неизвестное заключалось и в его в общем-то нескладной при всех победах и взлетах жизни, и в его одиночестве, и в событиях той теплой, летней ночи, когда он возвратился домой в состоянии крайнего возбуждения, в его путаных объяснениях, наконец.

И сейчас Шамсиев рассчитывал узнать хотя бы самую малость об этом человеке, о состоянии его души. О чем-то большем он просто боялся пока и мечтать…

И вот уже идет спектакль. Борин сидит все в той же неподвижной, чуть задумчивой позе. А со сцены доносится страстная, преисполненная гордой непокорности песнь Земфиры.

Старый муж, грозный муж,Режь меня, жги меня:Я тверда; не боюсьНи ножа, ни огня…

Стрелки часов незаметно движутся вперед, отмеряя время. Вот уже старый цыган грустно исповедуется перед обуреваемым ревностью Алеко.

Ах, быстро молодость мояЗвездой падучею мелькнула!Но ты, пора любви, минулаЕще быстрее: только годМеня любила Мариула…

Шамсиев видит, как вдруг медленно опускается на грудь голова Борина, как бледнеет его лицо, как смотрит он на сцену уже исподлобья, отчужденно и обреченно, тяжело и взволнованно дыша.

Сидящий за его спиной замдиректора наклоняется, что-то шепчет ему на ухо.

Борин отрицательно качает головой, приподнимает подбородок, пристально смотрит на сцену, пытаясь взять себя в руки, успокоиться.

Но Шамсиев видит, точно, Борину уже плохо, он болен, и болезнь никак не хочет отпускать его из своих цепких лап. Еще Вахрамеев говорил о нем в кабинете: «Больной, беспомощный старик…»

Интересно, чем же он болен? Может быть, напрасно вытащили из дома этого старца, заставили сидеть здесь, переживать и волноваться, обрекая на муки и страдания…

Шамсиев все смотрит на Борина и видит: он еще крепится, старается не выдать своего внутреннего состояния, своих страданий, а там, на сцене, Алеко уже заносит нож над молодым цыганом, вонзает ему в грудь и смотрит безумными глазами на Земфиру, бросающую ему открыто, дерзко в лицо:

Нет, полно, не боюсь тебя!Твои угрозы презираю,Твое убийство проклинаю…

Над ее головой сверкает нож, слышится стон и – затем ее последнее: «Умру любя…»

Шамсиев видит, как Борин, бледный, поднимается с кресла, как замдиректора и подошедшая к нему молодая женщина берут старого режиссера под руки и осторожно выводят его из зала.

Зрители смотрят на них недоумевающе. На сцене – финальная картина. Но Шамсиев уже ничего не видит, теряясь в догадках. Неужели все-таки Борин находится под бременем каких-то тяжких воспоминаний. Неужели он пережил личную трагедию, чью-то смерть? Но где, когда, при каких обстоятельствах? И имеет ли это какое-нибудь отношение к Аристовой?

Дать ответы на все эти вопросы он пока еще не мог. Но в одном был убежден твердо: Борин не оставался равнодушен к тому, что происходило на сцене. Что-то сильно его расстроило, совершенно выбило из колеи. Но что?

С Вахрамеевым они встретились наутро.

Молодой следователь выглядел свежо и опрятно. В серых глазах его горел живой огонек. Он был более мягок, раскован, чем в первые дни.

– Как вам наш театр? Приходил Борин? – спросил он, выражая всем своим видом желание откровенно и основательно побеседовать с «важняком».

– Спасибо. Театр что надо, – с благодарностью посмотрел на него Шамсиев. – Шикарный зрительный зал, интересная публика. Актеры неплохо сыграли… Был там и Борин, но к концу ему что-то стало плохо, его увели…

– Да, Шейнин звонил утром, – признался Вахрамеев, – рассказывал эту историю. Сдавать стал старик. Вчера его полчаса отхаживали в кабинете у Шейнина, а потом отправили домой на машине. От помощи врачей он почему-то отказался…

– Похоже, с ним действительно творится что-то неладное, – произнес задумчиво Шамсиев. – А ты не знаешь, что за болезнь у него?

– Представления не имею, – пожал плечами Вахрамеев. – Раза два я видел его в городской поликлинике. Кажется, он записывался к терапевту. Впрочем, сейчас узнаем поточнее!

Вахрамеев отыскал в справочнике нужный номер и, набрав его по телефону, прислушался.

– Алло, Аза Михайловна, вы? – внезапно заговорил он с любезностью, без излишней фамильярности. – Здравствуйте! Это Вахрамеев. Вы не сердитесь на меня, пожалуйста, но у меня возник один вопрос… К вам, кажется, обращался Борин Илья Ефимович, бывший главный режиссер нашего театра… Не скажете… Ах, вот как! – На мгновенье Вахрамеев застыл, потирая в задумчивости лоб. – Да… да… Ну, хорошо! Ну, спасибо вам за информацию. Извините за беспокойство! – Он тихо положил трубку.

– Случилось что-нибудь? – спросил чуть встревоженно Шамсиев, почувствовав что-то неладное.

– Нет, но… – Вахрамеев словно не решался говорить. – Просто… просто его амбулаторную карту месяц назад переслали в городской онкологический диспансер…

– Онкологический? – переспросил Шамсиев. – Неужели у него эта страшная болезнь? Слушай, давай съездим в диспансер поговорить с лечащим врачом…

– Едем! – живо отреагировал Вахрамеев.

Городской онкологический диспансер находился на краю города и представлял собой старое двухэтажное здание, приютившееся у склона круглой, покрытой густым лесом горы и опоясанное невысокой каменной оградой. Во дворе было много трав и цветов, высились рядами ветвистые тополя, цвел ароматный шиповник. На покосившихся скамейках, выстроенных по краям аллей, сидели худые бледнолицые женщины, сгорбленные старики, рано увядшие юноши с мутными печальными глазами.

«Боже мой, – думал Шамсиев, проходя мимо этих людей, – как, однако, жалок и беспомощен человек, сломленный тяжким недугом и живущий в ожидании либо счастливого исцеления, либо медленной и неотвратимой смерти за этими глухими каменными стенами. Неужели и Борина поджидает их же участь…»

Через невзрачные скрипучие двери они прошли во внутрь здания.

Серые глухие стены, узенькие коридоры и проходы, освещенные тусклым светом электроламп. И мертвая тишина вокруг, будто нет в этой обители ни одного живого существа.

Поднявшись на второй этаж, они вошли в кабинет, на двери которого снаружи висела медная табличка с надписью: «Главврач профессор Самуил Абрамович Лемех»…

Хозяином кабинета оказался небольшого роста пожилой мужчина с крупной лысой головой, живыми темными глазами и тонкими, лукаво улыбающимися губами. После короткого и любезного знакомства он усадил Шамсиева и Вахрамеева за стол и стал непринужденно, без умолку, как давний знакомый, рассказывать им о своих заботах и нуждах: о затянувшемся ремонте стационарного отделения, дефиците лекарств и нехватке медперсонала. При этом с лица его ни на минутку не сходила выразительная лукавая улыбка, с которой он встретил гостей.

Шамсиев объяснил ему причину прихода.

Услышав фамилию Борина, профессор сразу помрачнел и заговорил уже сдержанно, чуть скорбно:

– А-а, Илья Ефимович… Как же, знаю. Славный человек! Настоящий гений, светоч культуры! И кто бы мог подумать… Вас интересует его болезнь? Вам повезло, я как раз тот человек, который хорошо знает его. Мне пришлось лечить Илью Ефимовича. И как это ни грустно, даже я, профессор, немало повидавший на своем веку, был вынужден капитулировать перед его недугом. Прискорбно, друзья, но Илья Ефимович обречен. У него лейкоз, иначе говоря, рак крови. Когда наступит конец, не берусь сказать. Но жить ему осталось недолго. Случиться это может завтра, послезавтра, через неделю, словом, в любое время. Слишком поздно у него все выявилось. Да и медицина пока еще бессильна перед этой страшной болезнью…

– Я понимаю… – произнес Шамсиев огорченно. – А скажите, Самуил Абрамович, Борин сам-то знает о своей болезни?

– Увы, – с грустью обронил профессор. – Скрывать что-то от него просто не имело смысла. Илья Ефимович – утонченная натура, и он все равно бы обо всем догадался… Сначала он лечился у врачей городской поликлиники, потом появились подозрения, и его направили к нам на обследование. Диагноз вскоре подтвердился. Я не стал обманывать Илью Ефимовича. Просто был не в силах. Помню, когда принесли последние анализы, он стал меня расспрашивать, знаете, так тихо, спокойно, как человек очень мудрый, и я не сдержался, ей-богу, сказал ему все, все как есть. Что же мне оставалось делать?