скачать книгу бесплатно
Выхожу из дома, ночная прохлада пробирается под одежду, покусывает. Иду в сторону кладбища, точно знаю, что на меня никто не сморит, здесь по ночам никто ни на кого не смотрит.
Поеживаюсь от холода, иду мимо могил, этих не знаю, это вот шеф мой бывший, это благоверная моя (ой, некогда мне, чмоки-чмоки, побежала я), это отец (редкие встречи, ишь, вырос-то как, а я гляди чего тебе принес), ищу могилу матери, вовремя вспоминаю, что не найду, нет её здесь. Этого человека и имени не знаю, это этот, который рядом со мной сидел, когда все случилось, хлопал по столу так, что подскакивали стаканы…
– Продрали землю, продрали, мать её тудыть… Это эти все… с орудиями со своими… понаехали, мать их тудыть… оружиев понавезли… культурный обмен, мать их тудыть…
Еще пытаюсь возразить:
– Так ведь… людей никто силой не тянул войну развязывать… Сами устроили…
– Чего сами, это они все…
Дальше не помню, что он говорил. Дальше ничего не говорил, фырках, хрипел, кашлял, рухнул мне под ноги, забился в судорогах, тогда много кто падал под ноги и бился в судорогах…
Еще дальше тоже не помню, нужно было что-то делать, куда-то идти, где-то жить, что-то есть. И не шлось, и не искалось, сам не понял, как устроился за пианино, чудом уцелевшем в полуразрушенном здании, перебирал клавиши, пропади оно все на свете, перебирал клавиши, слушал, как из ничего, из тишины проклевывается Лунная Соната…
Не так.
А?
– Не так, говорю… Этим ты их не удивишь…
Оборачиваюсь, гляжу на тощего мужика за спиной.
– Кого их?
– Этих, кого… для кого играешь-то?
– Для себя, для кого.
– Для себя играть будешь, на хлеб себе не наиграешь… Это вон, для этих надо… Они тебе хлебца дадут, еще чего… только им эти твои пять октав даром не нужны, шестую добавляй, седьмую…
– Издеваетесь?
– Чего издеваюсь, серьезно все… А ничего, хорошо играешь, толк из тебя выйдет…
Хочу сказать, что бестолочь останется.
Не говорю.
Иду вдоль могил. Представляю себе, как жму на клавиши, беру шестую октаву – до боли, до рези в ушах, – нанизываю ноты на тишину. Почему-то не хочу себе представлять, как разверзаются могилы, как выходят мертвецы, почему-то не по мне весь этот Армагеддон. Почему-то видится все по-другому, красиво как-то… не знаю, как, но красиво. А потом они оглянутся, не сразу поймут, что случилось, а потом… Ну да, а потом они передерутся. Все. Как дрались в последние дни войны, когда все случилось, когда сначала до последнего клялись, что не получали технологий от Тех, потом до последнего поклянутся, что не будут применят технологии, ну ладно, не будут применять первыми, ну…
А потом…
Живо представляю себе, как буду метаться между враждующими армиями, орать, чтобы остановились, чтобы одумались, чтобы…
Или все будет по-другому.
Не знаю, как.
Представляю себе полуживых мертвецов, которые ползают по земле, пытаются подняться, не могут, падают, снова ползут, а к нам уже спешат полицейские, и…
Стараюсь не думать, что И. начинаю понимать, что делать это нужно не здесь, не в центре города, а где-нибудь в чистом поле, в лесу, не знаю, где, где еще остались кладбища, мертвецы, а то может мертвецы безо всяких кладбищ, в разрушенных городах, смотрящих в небо глазницами выбитых окон… И ведь остались где-то мертвые города, остались – никем не воскрешенные. Всякие кремли-лувры-бигбэны мне еще доверили воскрешать после войны, возили по городам, выводили из машины где-нибудь перед остатками Триумфальной арки, настраивали пианино, усаживали за клавиши – играй. Еще тогда просил позволения восстановить весь город – не понимали, спрашивали – зачем, просил позволения зарыть истлевшие останки – на меня смотрели, как на психа, я сам на себя смотрел, как на психа…
Телефонная трель.
Вздрагиваю. Обреченно смотрю на телефон, вот оно, началось…
Почти наугад хватаю вещи, бросаю в сумку, думаю, что мне может пригодиться, да все мне может пригодиться, а всё с собой не унесешь.
Знать бы еще, куда я собираюсь все это уносить.
Играет в голове лунная соната.
Тихонько выбираюсь на улицу, оглядываюсь. Иду крадучись, нет, нельзя крадучись, так сразу поймут, что я что-то нехорошее замышляю. Стараюсь идти как можно спокойнее, мысленно повторяю про себя, а что, а я ничего плохого не замышляю, а я…
Наталкиваюсь взглядом на полицейского на углу, он кланяется мне, как старому знакомому. Понимаю, что видел его, не далее, как вчера…
– Что… – полицейский поднимается на тонкие ножки, впивается мне в плечи, – что вы… играли?
Еле выжимаю из себя:
– Не помню.
Он делает шаг мне навстречу.
Делать нечего, замедляю шаг, кланяюсь в ответ. Он шагает ко мне, посмеивается чему-то, показывает на заголовок газеты. Делаю вид, что очень-очень заинтересован, стараюсь унять бешено бьющееся сердце…
Смотрю в заголовок.
Не понимаю. Мысли путаются, пытаюсь собрать их вместе, не могу.
…пережил клиническую смерть, пришел в себя во время собственных похорон. Несведущие граждане уже связали это событие с неудавшимся пассажем, который играл пианист Юрий Ханин…
Думаю, кто такой этот Юрий Ханин, откуда он вообще взялся, Юрий Ханин этот, с трудом узнаю собственную фамилию, смотрю на свою фотографию, ну и рожа у меня за пианино, это у меня всегда рожа такая…
Иду домой, уже даже не думаю, как странно выгляжу, только что спешил куда-то, и вот уже спешу домой, уже даже не думаю, как бы это обыграть, ну там вышел на улицу, забыл что-то, вернулся домой… Мне уже плевать, что обо мне подумают, мне уже на все плевать…
Беру шестую октаву.
Как всегда начинает резать уши. Больно. Сильно. Это еще ничего, когда берешь седьмую – режет только что не до крови. С восьмой и девятой проще, там я уже не слышу. И в то же время сложнее. Потому что не слышу, что играю.
Снова первая октава, милая слуху и сердцу. Вторая октава. Третья. А дальше плохо. Субконтроктава. Субсубконтроктава. Субсубсуб… низкий гул наполняет комнату тяжелым дребезжанием. В памяти голос учителя, правее – птички, левее – медведь. Нда-а, это уже не медведь, это уже бронтозавр какой-то ходит…
Беру субсубсубсубконтроктаву, одно название чего стоит, суб-суб, почти как суккуб, только хуже.
Думаю, сколько еще играть, сколько еще доводить себя до такого состояния, чтобы пальцы сорвались с цепи, чтобы сами забегали по клавишам, чтобы сами сыграли то, самое, чтобы…
Темное кладбище молчит за моей спиной.
Беру шестую октаву. Седьмую. Восьмую. Девятую, там, где не птички, а уже сам не знаю, что.
Жгучая боль вонзается в уши, разрывает мозг.
Играю.
Перебираю пальцами по клавишам, еще, еще, еще.
В какой-то момент начинаю понимать, что не слышу мелодии. Совсем.
Липкая влага наполняет уши, липкие теплые струйки стекают по моим вискам.
Стараюсь не замечать. Неважно, все неважно, помню мелодию, назубок помню, сыграю.
До-диез, си-бемоль, фа-диез, до-диез, си-бемоль, фа-диез…
Птички…
Медведь…
Снова птички…
Беру шестую октаву…
Плата за плато
Воспоминание первое. Случайное
Оглядываю собравшихся, спрашиваю, как бы между прочим:
– А Ленка где?
Вот, блин, зачем спросил, кто меня за язык тянул. Вот теперь и объясняй, что дела мне никакого нет до этой Ленки, а то начнется сейчас, ты чего, влюбился, что ли, ты по Ленке соскучился, нравится, да?
Уже наскоро придумываю какую-то историю, как Ленка заняла у меня тысячу… нет, две… а вот теперь не пришла, а мне как прикажете до зарплаты, а…
Парни и девчонки смотрят на меня, будто ляпнул что-то непристойное. Вот, блин, начнутся шуточки…
– В пропасть упала, – говорит Антон.
Вздрагиваю. Как-то всего ожидал, но не этого. Началось, блин… в деревне утро. Закричали петухи.
Зачем-то спрашиваю
– Насмерть?
Мысленно бью себя по губам, кто меня вообще за язык тянул…
Парни с девчонками переглядываются, а ты как думал…
Тихонько наклоняем головы, аминь, и все такое.
А потом надо как-то начинать работать. Понять бы еще, как после этого начинать работать…
Воспоминание второе. Тоже случайное
Смотрю на квиток зарплаты, кусаю губы.
Ленка вычеркнута, упала в пропасть пятнадцатого сентября.
Алешка вычеркнут, свалился в пропасть девятого сентября.
Илюшка с Оксанкой тоже зачеркнуты, правда, не написано, что с ними случилось. Еще тешусь какой-то надеждой, что может, ушли, да нет, с такой работы не уходят, или их ушли, а что, местечко тепленькое, шеф свою дочку тупоголовую вместо них поставил, или… Но уже чувствую, сметчик просто забыл подписать про бездну.
– А теперь их зарплата нам достанется?
Это дочка начальника спрашивает. Тупоголовая.
– Ты дура, что ли, – отвечает Танька, вот, блин, не выдержала, ответила, начальничек теперь ее саму в пропасть выкинет…
Дочка начальникова оторопело смотрит на Таньку, вот, блин, привыкла, что она всех дураками и дурами называет, а тут на тебе…
И надо как-то начинать работать. Понять бы еще, как работать после этого…
Воспоминание третье. Случайнее некуда
– Ма, а где па?
– В пропасть упал.
– Не-е, правда.
– Говорю тебе, в пропасть.
Я еще маленький, а уже все понимаю. Понимаю, что мамка говорить не хочет, что-то случилось, папка ушел, папки, они всегда уходят, вон, у Люшечки тоже папка ушел, а мамка говорить не хочет… Мамка люшечкина потом говорила, что папка у них козел…
– А он козел, да?
Мамка отвешивает мне подзатыльник.
– Да как ты смеешь, да кто ты такой, козявка мелкая, про папу такое говорить…
Я реву. Потому что я не козявка мелкая, а человек. Вот вырасту, вот докажу им всем… докажу…
Потом. Пару дней спустя.
– Ма, а где ба?
– В пропасть упала.
