скачать книгу бесплатно
Лучше относиться к родителям
– Я наткнулся на эту книгу совершенно случайно, – сказал старик. – Она говорит сама за себя, правда ведь?
– Джимми просто обязан был пробиться в жизни. Он всегда ставил перед собой какие-то задачи, как вот эти, например. А вы заметили, что он говорит здесь об улучшении своих манер? Он всегда обращал на это внимание. Однажды он мне сказал, что я ем, как свинья, за что я тогда ему всыпал.
Ему явно не хотелось закрывать книгу: он читал вслух каждый пункт расписания, после чего поднимал глаза на меня, жадно ловя мою реакцию, будто ждал, что я попрошу его дать мне переписать это расписание для моего личного пользования.
Около трех часов из Флашинга прибыл лютеранский священник, и я невольно стал выглядывать в окно, ожидая прибытия других машин. То же стал делать и отец Гэтсби. Время шло; после того, как в холл вошла прислуга и замерла в ожидании начала церемонии, священник начал беспокойно моргать глазами и неуверенно и с тревогой говорить о дожде. Он несколько раз уже посмотрел на свои часы, поэтому я отвел его в сторону и попросил подождать еще полчаса. Ожидание это, однако, оказалось бессмысленным. Никто так и не пришел.
Около пяти часов вечера наша процессия из трех автомобилей подъехала к кладбищу и остановилась у ворот под густым моросящим дождем: сперва самодвижущийся мокрый катафалк ужасного черного цвета, затем мы с мистером Гэтцем и священником в лимузине, а немного позже подъехали в фургоне Гэтсби четверо или пятеро слуг вместе с почтальоном из Уэст-Эгга, промокшие до нитки. Когда мы входили уже через ворота кладбища, я услышал, как за воротами притормозил какой-то автомобиль, и кто-то зашлепал по промокшей земле, спеша за нами. Я оглянулся. Это был тот самый человек в очках типа «велосипед», которого я увидел в библиотеке Гэтсби на одной вечеринке три месяца назад, и который восхищался тогда его книгами.
С тех пор я ни разу его не видел. Я не знаю, как он узнал о похоронах, и даже не знаю, как его зовут. Дождь заливал толстые стекла его очков, и он снял их и протер, чтобы видеть, как скручивают защитный брезент, который был натянут над могилой Гэтсби.
Я тогда попытался сосредоточить мои мысли на Гэтсби, но он уже был очень далек от меня, и единственное, что я вспомнил о нем, причем без негодования, – что Дэйзи не прислала ни записки, ни даже цветка. Я услышал, как кто-то пробормотал «Блаженны мертвые, которых омывает дождь», на что этот человек в очках типа «велосипед» произнес «Аминь!» бодрым голосом.
Быстрым шагом мы пробирались под дождем к машинам. У ворот «очки-велосипед» заговорили со мной.
– Я не смог придти в дом, – сообщил он.
– И никто не смог.
– Вот ведь как бывает! – вдруг воскликнул он. – Боже мой! Они ведь ходили в этот дом сотнями!
Он снял очки и снова протер их, изнутри и снаружи.
– Бедный сукин сын! – сказал он.
Одним из моих самых ярких воспоминаний является то, как я возвращался на Запад из приготовительной школы, а позже – из колледжа на Рождественские каникулы. Те из нас, кто ехал дальше Чикаго, собирались на старой полутемной Узловой станции в шесть часов темного декабрьского вечера ради того только, чтобы впопыхах попрощаться с несколькими своими чикагскими друзьями, которые уже пребывали в приподнятом настроении от предвкушения своих собственных каникулярных радостей. Помню меховые пальто девушек, возвращающихся с вечеринки у мисс такой-то или такой-то, пар, идущий из щебечущих на морозном воздухе губ, наши руки, машущие над головой при виде старых знакомых, и сверку пригласительных писем: «Вы приглашены к Ордуэям? Херси? Шульцам?», а также длинные зеленые пригласительные билеты, крепко удерживаемые нашими одетыми в перчатки руками. И, наконец, темные, желтые вагоны железнодорожных компаний Чикаго, Милуоки и Сент-Пола, ждущие на рельсах за ограждением, веселые, как само Рождество.
Когда мы отъехали от станции, погрузившись в темноту зимней ночи, и снежные просторы настоящего снега, нашего снега стали открываться перед нами и мелькать за окнами, и тусклые огни станций Висконсина проплывали мимо нас, воздух вдруг наполнился каким-то острым, невероятным ощущением неразрывной связи с ними. Мы вдыхали его в себя полной грудью, возвращаясь с обеда по холодным тамбурам вагонов, и это странное ощущение нашего невыразимого единства с этой местностью сохранялось у нас еще какой-то час прежде, чем мы растворились в ней до неразличимости снова.
Это он и есть, мой Средний Запад: не пшеничные поля, и не прерии, и не захолустные шведские городки, а волнующие возвращения домой в поездах моей юности, уличные фонари и колокольчики на санях в вечернюю стужу, а также тени в виде рождественских венков из остролиста от светящихся окон на снегу. Я – частичка его; я немного нетороплив: это от его долгих зим; немного самодоволен: это от того, что я рос в доме Каррауэй в городе, в котором дома до сих пор еще, спустя десятилетия, называются по фамилии их владельцев. Теперь я уже вижу, что история эта, по сути, история Западная: Том и Гэтсби, Дэйзи, Джордан и я, – все мы с Запада, и, возможно, в нас было что-то общее, какой-то общий недостаток, не позволивший нам полностью приспособиться к жизни на Востоке.
Даже на самом пике моего восхищения Востоком; даже тогда, когда я наиболее остро ощущал его превосходство над скучными, тянущимися бесконечной вереницей за пределами Огайо деревнями, разросшимися до размера городков, с их неувядающим интересом к личной жизни отдельных жителей, щадящим разве что детей и совсем уже древних стариков, – даже и тогда он всегда был для меня имеющим какую-то искаженность. Уэст-Эгг особенно до сих пор присутствует в моих наиболее фантастических снах. Он представляется мне в виде ночного пейзажа из Эль-Греко: сотня домов, обычных и в то же время сюрреалистических, припадающих к земле под мрачным, тяжелым, нависающим небом и тусклой луной. На переднем плане четыре человека во фраках с важным видом шагают по тротуару с носилками в руках, на которых лежит пьяная женщина в белом вечернем платье. На свисающей с носилок холодной руке ее сверкают холодным блеском бриллианты. С тем же важным видом они поворачивают с носилками в ворота какого-то дома: дом оказывается не тот. Но никто не знает, как зовут эту женщину, и никого это не волнует.
После смерти Гэтсби Восток стал представляться мне именно в таком виде – искаженном до невозможности восстановить нормальное изображение. Поэтому, когда в воздухе появился сизый дым хрупкой увядшей листвы, а ветер своими ледяными порывами стал превращать влажное белье, висящее на веревке, в дерево, я решил возвратиться домой.
Оставалось одно дело, которое мне нужно было сделать прежде, чем уехать, – очень неприятное дело, которое, наверное, лучше было бы вообще оставить в покое. Но я хотел оставить порядок после себя, а не просто довериться этому услужливому и равнодушному морю, что оно смоет своими волнами мои следы. Я встретился с Джордан Бейкер и долго рассказывал ей о том, что было между нами, об обстоятельствах, повлиявших на наши отношения, а также о том, что происходило после того со мной; она лежала совершенно неподвижно в большом кресле и слушала.
Она была в одежде для гольфа, и я помню, тогда я подумал, что если бы ее сфотографировать, получилась бы хорошая фотография для журнала: подбородок немного беспечно приподнят, волосы цвета осенних листьев, лицо того же коричневого оттенка, что и беспальцевая перчатка, лежащая у нее на колене. Когда я закончил свою речь, она сообщила мне без каких-либо вступлений, что она помолвлена с другим. Мне это показалось сомнительным, несмотря на то, что вокруг нее вертелось несколько женихов, за которых она могла выйти замуж по одному кивку головы, но я сделал вид, что удивлен. С минуту я колебался, не совершаю ли я ошибку, потом еще раз быстро все взвесил и встал, чтобы попрощаться.
– А ведь ты меня бросил, – вдруг сказала Джордан. – Ты бросил меня по телефону. Сейчас, конечно, мне уже наплевать на тебя и на все, что с тобой связано, но тогда это было для меня что-то новое, и какое-то время я не могла оправиться от шока.
Мы пожали друг другу руки.
– Ах, да: а помнишь, – прибавила она, – тот разговор между нами о вождении автомобилей?
– Н-не совсем.
– Ты сказал тогда, что плохому водителю ничего не угрожает только до того мгновения, пока ей не встретится другой плохой водитель. Похоже, я встретила второго плохого водителя, не так ли? Я хочу сказать, что с моей стороны было беспечностью так ошибиться в моих догадках о тебе. Я думала, что ты все-таки честный, прямой человек. Я думала, что это предмет твоей тайной гордости.
– Мне тридцать лет, – сказал я. – Уже пять лет, как я вышел из того возраста, когда я мог врать самому себе и называть это честностью.
Она ничего не ответила. Злой, наполовину еще влюбленный в нее и полный горечи сожаления, я повернулся и вышел.
Однажды вечером в конце октября я увидел Тома Бьюкенена. Он шел впереди меня по Пятой Авеню своей настороженной, агрессивной походкой со слегка разведенными в стороны руками, будто готовыми к отражению нападения; его голова резко поворачивалась в разные стороны, следуя за его беспокойными, вечно бегающими глазами. В тот момент, когда я замедлил шаг, чтобы не перегонять его, он остановился и начал всматриваться в окна ювелирного магазина. Вдруг он увидел меня и отступил назад, протягивая мне руку.
– В чем дело, Ник? Ты что, не хочешь пожать мне руку?
– Не хочу. Ты знаешь, что я о тебе думаю.
– Ты с ума сошел, Ник! – сказал он. – Слетел с катушек. Какая муха тебя укусила?
– Том, – сказал я, – что ты сказал тогда вечером Уилсону?
Он уставился на меня, не говоря ни слова, и я понял, что правильно догадался о том, что происходило в те часы, когда Уилсон полностью исчез из виду. Я развернулся и начал было уходить, но он сделал шаг в мою сторону и схватил меня за руку.
– Я сказал ему правду, – сказал он. – Он подошел к двери, когда мы уже готовы были уезжать, а когда я послал сказать ему, что нас нет дома, он попытался силой прорваться к нам наверх. Он был в таком безумном состоянии, что мог бы запросто убить меня, если бы я не сказал ему, кому принадлежит автомобиль. Его рука лежала на револьвере в кармане все время, пока он находился в доме… – Вдруг его тон стал вызывающим. – Ну и что, что я сказал ему? Этот тип сам нарвался. Он бросил пыль в твои глаза точно так же, как и в глаза Дэйзи, но на самом деле это был жестокий человек. Он переехал Миртл, как какую-то собаку, и даже не остановил свой автомобиль.
Мне нечего было сказать ему, кроме того единственного непроизносимого факта, что это была неправда.
– И если ты думаешь, что я не испил свою чашу страданий, то послушай: когда я пришел в ту квартиру, чтобы избавиться от нее, и увидел ту чертову коробку с собачьими галетами, стоящую там, на буфете, я сел и заплакал, как ребенок. Клянусь богом, это было ужасно…
Я не мог ни простить его, ни сострадать ему, но из его слов я понял, что то, что он сделал, было в его глазах абсолютно оправданным. Вся их жизнь была такой – крайне беспечной и беспорядочной. Они были неосторожными, беспечными людьми, Том и Дэйзи: они разбивали вдребезги предметы и лишали жизни живых существ, а потом возвращались в свою нору из мешков денег или своей космической беспечности, или чего там еще, что объединяло и удерживало их вместе, предоставляя другим расхлебывать ту кашу, которую они заварили…
Я пожал ему руку; было глупо не сделать этого, так как в какое-то мгновение я понял, что разговариваю с ребенком. После этого он вошел в свой ювелирный магазин покупать жемчужное ожерелье – или, быть может, всего лишь пару запонок, – избавленный навеки от моей провинциальной ранимости.
Дом Гэтсби был по-прежнему пуст, когда я уезжал: трава на его газоне стала такой же высокой, как и на моем. Один из водителей такси на поселке, проезжая мимо ворот Гэтсби, каждый раз останавливался на минутку и показывал пальцем внутрь ворот; скорее всего, именно он довез Дэйзи и Гэтсби до Ист-Эгга в ту злосчастную ночь, и, скорее всего, у него была своя версия всей этой истории. У меня не было никакого желания услышать ее, и я обходил его стороной всегда, когда сходил с поезда.
Субботние вечера я проводил исключительно в Нью-Йорке, потому что память о тех блестящих, ослепительных вечеринках у Гэтсби была во мне настолько жива, что до сих пор мне все еще казалось, что я слышу приглушенные звуки музыки и смеха, непрерывно доносящиеся из его сада, и шум автомобилей, подъезжающих и отъезжающих от его дома. Однажды вечером я таки услышал шум реального, а не воображаемого автомобиля и увидел, как огни его фар замерли у его крыльца. Но я не пытался выяснять подробности. Скорее всего, это был кто-то из его гостей, который жил все это время где-то на краю земли и не знал, что пир уже окончен.
В ночь накануне отъезда, когда мой чемодан был уже собран, а автомобиль продан бакалейщику, я заглянул на соседний газон, чтобы еще раз окинуть взглядом этот огромный до нелепости дом, не принесший удачи. На белых ступеньках крыльца в лунном свете ясно виднелось неприличное слово, нацарапанное куском кирпича каким-то мальчишкой; я стер его, проведя жесткой подошвой моего ботинка по камню. Потом я медленно спустился к пляжу и растянулся на песке.
Большая часть больших прибрежных заведений к этому времени уже была закрыта, и берег был погружен во тьму, которую едва прорывали движущиеся огни какого-то парома на Проливе. А когда луна поднялась выше, все эти несущественные детали в виде зданий стали постепенно растворяться, пока перед моими глазами не проявился девственный ландшафт того древнего цветущего острова, который однажды предстал во всем своем цветении пред очами датских моряков, – пышущее свежестью, зеленое лоно нового мира. Его исчезнувшие ныне деревья, – деревья, которые уступили место дому Гэтсби, – когда-то тихим шелестом своей листвы потворствовали осуществлению последней и величайшей мечты человека; на какие-то мгновения он, должно быть, невольно затаил дыхание от восторга и очарования, оказавшись вдруг погруженным в реальность этого континента, в некое эстетическое созерцание, которое для него было и непонятным, и нежеланным, в последний раз в истории столкнувшись лицом к лицу с чем-то соизмеримым со всей его способностью удивляться.
Сидя на берегу и размышляя так об этом древнем, неизвестном мире, я подумал вдруг об удивлении Гэтсби, когда он впервые увидел и выбрал для себя в качестве цели тот зеленый огонек в конце причала Дэйзи. Он очень долго шел к этому голубому газону,[5 - Имеется в виду Дэйзи, которая родом из штата Кентукки, славящегося холмистыми равнинами, поросшими голубой травой под названием мятлик луговой – прим. перев.] и его мечта, должно быть, казалась ему настолько близкой, что он вряд ли думал, что может упустить ее. Он не знал, что уже упустил ее, что она осталась где-то позади него в той необъятной тьме за пределами города, в которой темные поля республики простирались под ночным небом.
Гэтсби верил в зеленый цвет, в то раскрепощенное будущее, которое год за годом ускользает от нас, пятясь перед нами. Оно ускользнуло от нас тогда, но это ничего не значит: завтра мы будем бежать быстрее, будем простирать наши руки дальше… И тогда, в одно прекрасное утро…
И мы бьемся дальше, держа наши лодки против течения, которое непрерывно относит нас назад, в прошлое.
НОЧЬ НЕЖНА
Джеральду и Саре посвящается.
Пусть вся Ваша жизнь будет праздником!*
* Роман посвящён друзьям Фицджеральда Джеральду и Саре Мэрфи, с которыми он немало общался, живя на мысе Антиб (юг Франции) в 1925 году.
А мы опять вдвоём! И ночь нежна…
Но всюду мрак! И лишь из поднебесья
Сквозь вековые кроны лунный свет
Струится в заросли, где тихо шепчет ветер
И нам одним известная тропинка
Вся сплошь покрыта изумрудным мхом.
Ода к Соловью
Часть 1
Глава 1
В одном из живописных уголков французской Ривьеры, на полпути между Марселем и итальянской границей, возвышается розоватое здание – «H?tel des Etrangers»
. Владельцем его является некий месье Госс. Раскалённый от жары фасад этого заведения затеняют, склоняя свои ветви, пальмы, а прямо перед ним простирается небольшой залитый солнцем пляж. Надо сказать, что модный курорт для именитой и фешенебельной публики здесь появился совсем недавно. Всего лишь десяток лет тому назад сезон здесь кончался в апреле, когда завсегдатаи-англичане откочёвывали на север, – и пляж пустовал! Теперь в этих местах теснится множество одноэтажных домиков, однако в те времена, когда началась эта история, там было лишь не более десятка старых вилл, и среди вековых сосен, что тянутся на целых пять миль от отеля до самых Канн
, то тут, то там виднелись их похожие на увядшие водяные лилии купола.
Отель и жёлтая полоска пляжа составляли одно целое. На рассвете вода у берега становилась совершенно прозрачной, и в ней можно было увидеть дрожащие очертания далёких Канн, розовато-кремовые руины древних замков и фиолетовые вершины Альп
, за которыми начиналась Италия. Однако вскоре течение начинало раскачивать растущие близ отмели водоросли, на воде появлялась рябь, и все отражения разом расплывались, превращаясь в тысячи разноцветных пятен. Ближе к восьми часам из отеля выходил мужчина в синем купальном халате. Он направлялся к морю и сначала минут десять привыкал к не прогревшейся ещё воде, опуская в неё то руку, то ногу, а затем, наконец, громко пыхтя и покрякивая, решался окунуться. После его ухода на пляже ещё целый час не было ни души. Один за другим проплывали на горизонте тяжёлые торговые корабли; на заднем дворе отеля толпились и болтали официанты; роса на деревьях мало-помалу обсыхала. Ещё час – и оттуда, где вдоль невысоких Маурских гор
, отделявших побережье от Прованса
, петляло шоссе, начинали доноситься автомобильные гудки.
На расстоянии примерно одной мили от моря, там, где сосны сменяются пыльными тополями, есть маленькая железнодорожная станция. Именно оттуда июньским утром 1925 года в отель Госса прибыли в открытом автомобиле две женщины – мать и дочь. Лицо матери всё ещё хранило следы былой красоты, которая, однако, в самом ближайшем будущем обречена была исчезнуть под сетью морщин. Впрочем, глаза её излучали спокойствие и доброжелательность – возможно, что благодаря этому она и выглядела моложе своих лет. Однако всё это было ничто по сравнению с юной красотой её дочери! Вот кто поистине обладал способностью приковывать взгляд! Пожалуй, самое прекрасное, что в ней было – это румянец. Не только щёки, но и ладони у неё были нежно-розовыми, подобно тому, как это бывает у детей после вечернего купания в остывшей морской воде. У неё был красивый покатый лоб, который венчала пышная шапка густых золотисто-пепельных волос – они множеством локонов, волн и затейливых завитков ниспадали ей на плечи и спину. Глаза у неё были большие, ясные и выразительные. Они сияли восхитительным влажным блеском. Своим румянцем она вовсе не была обязана косметике; просто это её молодое здоровое сердце так гнало по всему её юному телу кровь, что местами она виднелась под самой кожей! Ей было почти восемнадцать, и её ещё не преступившая последней черты детства красота напоминала вот-вот готовую распуститься розу.
– Что-то мне подсказывает, что в этих краях нас с тобой ждут одни неприятности, – заметила её мать, когда далеко внизу тонкой блестящей линией показалось море.
– Я вообще думаю, что пора домой, – ответила девушка.
И хотя голоса их звучали беззаботно, по их лицам было сразу видно, что путешествие их, будучи лишённым цели, наводит на них смертную тоску. Более того, далеко не всякая цель их бы удовлетворила! Похоже было, что и мать, и дочь одинаково снедаемы жаждой развлечений, но виной тому была вовсе не пресыщённость. Напротив, они чем-то напоминали школьниц, которые, успешно завершив учебный год, считают себя вправе развлекаться на полную катушку!
– Давай побудем три дня, а затем вернёмся домой. Я сегодня же закажу билеты!
К администратору отеля девушка обратилась на безупречном, но всё же несколько вымученном французском. Полученный ими номер располагался на первом этаже. Подойдя к ослепительно сверкающей на солнце стеклянной двери, она вышла на каменную веранду, которая тянулась по всему периметру отеля. Походка её была грациозна, как у балерины. Она несла себя так изящно, как будто тело её было невесомо! Там, под отвесными лучами, её тень вдруг сделалась совсем крошечной, и она отступила назад – в глаза ей бил слепящий свет! За пятьдесят ярдов отсюда тысячью красок сверкало под беспощадным солнцем Средиземное море; на подъездной аллее, около балюстрады
, плавился от жары старенький бьюик
.
Окрестности оглашаемого множеством звуков пляжа были погружены в безмолвие. Чуть поодаль от моря сидели со своим вязаньем три старухи-англичанки, под монотонный аккомпанемент давным-давно выученных наизусть дежурных фраз вплетая в свои чулки-носки сначала медлительную степенность тех лет, когда им ещё только предстояло родиться, а вслед за ней стиль сороковых, шестидесятых и, наконец, восьмидесятых. Поближе к морю под полосатыми зонтами расположились человек десять отдыхающих. Здесь же были их дети – одни из них резвились, ловя на мелководье непуганую рыбу, а другие загорали, и кожа их, щедро смазанная кокосовым маслом, блестела на солнце.
Как только Розмари вышла на пляж, мимо неё вдруг пронёсся какой-то подросток и с радостным криком бросился в воду. Чувствуя на себе не один любопытный взгляд, она сбросила свой купальный халат и последовала примеру этого мальчугана. Однако, проплыв всего лишь несколько ярдов, она поняла, что попала на мелководье, и потому ей пришлось нащупать ступнями дно и, с немалым трудом по очереди вытаскивая из воды свои стройные ноги, добираться вброд туда, где можно было спокойно поплавать. Когда вода стала доходить ей до груди, она обернулась. На берегу сидел лысый мужчина в трико. Выпятив волосатую грудь и втянув толстый живот, он самым бесцеремонным образом её разглядывал. Однако, встретившись с ней взглядом, он тотчас смутился и, мгновенно выронив свой монокль, который тут же исчез в покрывавших его грудь волосах, налил себе из стоявшей на песке бутылки стаканчик спиртного.
Отвернувшись от него, она поплыла к плоту. Вода подхватила её, принеся долгожданную прохладу. Она просачивалась в волосы и ласкала самые потаённые уголки её тела. Розмари нежилась в ней и барахталась, снова и снова кружа на одном месте. Доплыв до плота, она вконец выдохлась, однако, поймав на себе презрительный взгляд какой-то уже изрядно загоревшей, с ослепительно белыми зубами, дамы, и вспомнив, что её собственное тело пока ещё бело как снег, повернулась на спину, и течение понесло её обратно к берегу. Когда она вышла из воды, к ней тотчас же подошёл тот самый волосатый мужчина со стаканом.
– Позвольте предупредить вас, мисс, что за плотом могут быть акулы!
Какой он национальности, Розмари определить не могла, однако по-английски он говорил с протяжным оксфордским акцентом.
– Не далее как вчера поблизости Гольф-Жуана
они слопали двух моряков! – добавил он.
– Боже, какой кошмар! – воскликнула Розмари.
– Вокруг флотилии в воде масса всяких объедков, вот они там и ищут, чем поживиться…
Затем, сделав постное лицо и тем самым дав понять, что заговорил он с нею исключительно из благих побуждений, мужчина отвернулся и засеменил прочь. Немного отойдя, он присел на песок и снова налил себе стаканчик.
Немного смутившись и одновременно гордясь тем, что во время этого короткого разговора она на миг оказалась в центре внимания окружающих, Розмари принялась присматривать себе местечко, где можно отдохнуть. Каждая семья располагалась под отдельным зонтом и прилегающую к нему территорию считала, по-видимому, своей собственностью. К тому же, многие здесь ходили «в гости» и перекрикивались. Словом, похоже было, что все отдыхающие уже давным-давно перезнакомились, и лезть в чужой монастырь со своим уставом было бы верхом невоспитанности. Однако чуть поодаль от моря, где пляж был усыпан галькой и засохшими водорослями, сидела компания новичков. Их кожа, как и у Розмари, была ещё совершенно лишена загара, а вместо огромных пляжных зонтов у них были обыкновенные ручные. Взглянув на них, девушка тотчас решила, что они, как и она сама, приехали сюда совсем недавно. Расстелив неподалёку от них свой пеньюар, она прилегла на песок.
Поначалу до неё доносился лишь сплошной гул, в котором она не могла различить ни слова. Время от времени по звуку шагов и мельканию теней она угадывала, что кто-то проходит мимо. В какой-то момент к ней подошёл чей-то любопытный пёс, и она почувствовала на своей шее его горячее дыхание. От жгучего солнца кожа её уже слегка покраснела, но она всё лежала и лежала, прислушиваясь к шёпоту затихающих волн. Вскоре, однако, она стала различать отдельные голоса, и ей довелось услышать, что некий человек, презрительно именуемый «этот пройдоха Норт», не далее как вчера вечером похитил, намереваясь распилить его надвое, в одном из каннских кафе официанта. Поведала сию историю убелённая сединами дама в вечернем платье. Надо полагать, она просто не успела переодеться после вчерашнего вечера, ибо голову её всё ещё украшала диадема, а с плеча свисала увядшая орхидея. Почувствовав смутную неприязнь и к ней, и к её спутникам, Розмари отвернулась.
С противоположной стороны ближе всего к ней оказалась лежавшая под навесом из зонтов молодая женщина. Положив на песок раскрытую книгу, она что-то тщательно выписывала из неё на листочек бумаги. Бретельки её купальника были спущены, и обнажённая спина блестела на солнце. Нитка кремового жемчуга красиво оттеняла ровный медно-коричневый загар. В её на редкость миловидном лице угадывалась одновременно и властность и потребность в сострадании. Бросив на Розмари рассеянный взгляд, она тотчас же вновь углубилась в своё занятие. Рядом с нею был красивый, облачённый в бело-красное полосатое трико и жокейскую шапочку мужчина. Здесь же располагались и все остальные: та самая загорелая дама с ослепительной улыбкой, которую Розмари уже видела на плоту (в отличие от женщины с книгой, она поприветствовала Розмари радушным кивком) и чем-то похожий на льва мужчина с благообразным продолговатым лицом и густой гривой пшеничных волос, в синем трико и без головного убора, о чём-то глубокомысленно беседовавший с юным латиноамериканцем в чёрном трико (при этом оба они теребили в руках кусочки высохших на песке водорослей). И хотя на всех тех американцев, с которыми Розмари до сих пор приходилось иметь дело, они похожи не были, она всё же решила, что большинство из них наверняка её соотечественники.
Понаблюдав за ними, она поняла, что все они являются зрителями некоего импровизированного спектакля, единственным актёром и заодно и режиссёром которого является мужчина в жокейской шапочке. Держа в руках грабли, он с суровым видом передвигался по пляжу и делал вид, что сгребает гальку. Произносимые им при этом фразы были, надо полагать, квинтэссенцией юмористического жанра, а его мрачное лицо при этом лишь усиливало комический эффект. Вся компания следила за ним затаив дыхание, а каждое его слово вызывало взрыв хохота. Даже те, кто, подобно Розмари, находились слишком далеко, чтобы что-либо разобрать, вытягивали шеи и напряжённо прислушивались. Оглядевшись вокруг, она поняла, что на целом пляже к «представлению» равнодушен лишь один человек, а именно женщина с книгой! Видимо, из той самой скромности, что свойственна обладателям сокровищ, она с каждым новым взрывом веселья лишь ниже склонялась над своим листком.
Вдруг прямо над Розмари вырос, будто с неба упав, её новый знакомый с моноклем и стаканом:
– Должен признать, вы здорово плаваете!
– Ах, ну что вы!
– Да ладно, не скромничайте! Моя фамилия Кэмпион. Представьте, здесь среди нас совершенно случайно оказалась одна дама, которая знает, кто вы. Она говорит, что на прошлой неделе видела вас в Сорренто
и теперь сгорает от желания с вами познакомиться.
Скрывая досаду, Розмари оглянулась и увидела, что вся компания новичков смотрит на неё выжидающим взглядом. Поднявшись, она нехотя пошла за Кэмпионом.
– Знакомьтесь, это миссис Абрамс. Это мистер и миссис Маккиско. А это мистер Дамфри…
– Ну, а вас мы прекрасно знаем, – заговорила дама в вечернем платье. – Вы – Розмари Хойт! В Сорренто я увидела вас в отеле и подумала, что обозналась, но портье сказал, что нет! Мы все вас обожаем и хотим спросить, почему вы не в Америке и не снимаетесь в каком-нибудь новом сногсшибательном фильме.
Сразу несколько человек жестом пригласили её сесть рядом. Узнавшая её дама вовсе не была, несмотря на свою фамилию, еврейкой. Просто она была одной из тех уникальных старушек, которые благодаря своему железному здоровью и последовательно проводимой в жизнь политике эгоизма безнадёжно задерживаются на этом свете, совершенно автоматически становясь «достоянием» всё новых и новых поколений.
– Мы хотели предупредить вас о том, что в первый день очень легко получить солнечный ожёг, – не умолкала она. – Вы ведь понимаете, как важно вам беречь свою кожу! Но на этом идиотском пляже все такие чопорные, что мы просто не знали, как к вам подойти…
Глава 2
– А вы случайно не участвуете в заговоре? – спросила миссис Маккиско. Она была молода и смазлива, но глаза у неё были явно лживые, а наглостью она обладала просто феноменальной. – Знаете, на лбу ведь не написано… Вот, например, недавно выяснилось, что некто мой муж играет в нём одну из ведущих ролей… Да что я говорю! Он там фактически правая рука этого… главного, с позволения сказать, «героя»!
– В заговоре? – изумлённо переспросила Розмари. – В каком заговоре?
– Милая моя, да разве мы знаем?! – со свойственным тучным женщинам судорожным смешком воскликнула миссис Абрамс. – Мы что, в нём участвуем?! Да боже упаси! Мы – галёрка!
