Десять

Это известие выбило девушек из колеи на несколько дней. Первый день они плакали все вместе, сидя втроём в гостиной среди недоклеенных обоев, – в той самой гостиной, в которой когда-то стояли их кроватки, сначала Галина, затем Ленина, затем и Танина. Здесь проходило всё их детство, правда проходило оно больше в ожидании отца из командировок. Пока сидели, тихим шепотом вспоминая отца, – они вновь почувствовали себя одной семьёй, почувствовали себя родными, и только теперь поняли, что эта связующая нить их родства несколько дней назад оборвалась.

Потерялась. Исчезла. Ушла в другой мир.

Хоронили отца все вместе, Анатолий, муж Галины, Сергей, жених Лены и Виктор, друг Татьяны вместе с родственниками несли гроб, за ним шла Элеонора и её дочери. Родственники, приехавшие на поминки со всех концов необъятной родины успокаивали Элеонору и дочек, вспоминая заслуги Алексея Германовича. Пришли его друзья по лаборатории, которые рассказывали интересные случаи из полевой жизни в экспедициях, рассказывали о его героизме, о его наблюдательности и внимательности ко всем, о его весёлом характере и неутомимом чувстве юмора.

Дочерям, которые не совсем внимательно слушали родных, знакомых людей, знавших отца, порою казалось, что все эти люди вспоминают другого человека, – так далеко было их детство, так далеко стал в последние годы от них их родной отец. Элеонора Алексеевна больше молчала, но переживала, и платок в её руках не просыхал. Она никак не могла ожидать того, что произошло, хотя в душе успокаивала себя, что успела сделать всё, что было необходимо, чтобы обеспечить дочерей жилплощадью. У этой опытной и закалённой в коммерческих сделках женщины практичность всегда брала верх перед другими чувствами.

Через полгода у нотариуса читали завещание отца.

К удивлению семьи, он ничего особого не оставил, кроме небольшого счёта в банке, на котором средств было меньше, чем потратили на похороны, архива писем и бумаг с его недописанными отчётами и статьями по минералогии и коллекции камней. Всё это он завещал своим дочерям поровну.

Прежде чем читать завещание, угрюмый нотариус полчаса читал выдержки из законов и постановлений, и все ждали чего-то неожиданного, хотя в это «неожиданное» никто не верил. Но когда нотариус прочитал короткое завещание и закончил словом «поровну» все как-то уныло притихли и даже улыбнулись. Как делить «поровну» эти коробки с камнями и минералами, а главное – зачем это всё «делить поровну» – никто не понимал.

Выходили из кабинета по одному, вздыхая и хмурясь. Уже никто не вспоминал гостиную, игры, отца, своё детство, кроватки и ожидание его приезда. Жизнь продолжалась. И нужно было жить.

8.

Конечно, ни о каком «поровну» речи и быть не могло.

Через несколько месяцев ремонт в квартире был закончен, мебель куплена и, казалось, что жизнь продолжается. Но жизнь втроём под одной крышей всё равно почему-то не складывалоась, – мелкие и крупные ссоры из-за пустяков продолжали лихорадить новые отремонтированные комнаты и их обитателей. Галя уехала вместе с мужем в другой город, куда его отправили служить по своему ведомству; у Елены не складывалась личная жизнь с взбалмошным и непрактичным Сергеем, который устраивался каждую неделю на новую работу и ни с кем не уживался; Татьяна, заканчивая учебу на втором курсе института культуры, чтобы не ругаться с сестрами по пустякам, оставалась жить на старой маминой даче, где провёл последние дни отец.

Там, на старой даче, Татьяна впервые открыла дневники отца, которые до этого она практически не видела. Читая по вечерам записки отца в дневниках, Татьяна постепенно открывала для себя совсем другого отца, – нежного, любящего, доброго романтика, который верил в науку, в будущее страны, который до последнего мечтал вернуться в институт, в свою лабораторию, чтобы продолжить исследования.

Разбирая камни из коробок, каждый из которых был уложен в картонную упаковку и аккуратно надписан, Татьяна впервые попыталась рассмотреть эти камни повнимательнее, и у нее родилась мысль показать эти минералы какому-нибудь учёному, понимающему толк в минералогии.

Так появился Владимир Иванович, старый друг отца, который даже не подозревал об объёме и редких экземплярах в коллекции Алексея Германовича. Татьяна пригласила его осмотреть коллекцию и дать хоть какую-нибудь ориентировочную оценку коллекции отца. Владимир Иванович честно ответил, что не в силах оценить некоторые экземпляры, потому что подобных камней нет ни в одном существующем музее и лаборатории. Он предложил Татьяне пригласить другого, более компетентного специалиста из Голландии, его друга, химика-геммолога Криса Андерсена, который через две недели должен быть в Москве, на конференции. Через две недели голландский ученый, приехав на дачу к Королёвым, начал осматривать коллекцию отца, – изучение и исследование экземпляров затянулось на несколько дней. Пока Крис Андерсен работал, осматривая экспонаты и изучая их при помощи микроскопа и некоторых химических приборов, Татьяна наслушалась много интересного из жизни камней и минералов. Вердикт учёного к концу недели был неожиданным: всю коллекцию за исключением пяти вообще неизвестных науке минералов он оценивал примерно в четыреста тысяч долларов.

Эта новость стала для Татьяны шоком.

Она никогда не могла представить себе, чтобы эти, как они в семье шутили «камешки», стоили так дорого. Весь вечер и всю ночь Татьяна не могла сомкнуть глаз, она перебирала камни, присматривалась к ним, читала их научные названия и описания и удивлялась… Она удивлялась тому, что никто из семьи не понял отца, а он видимо, догадывался о высокой стоимости своей коллекции, раз так дорожил каждым экземпляром.

Но почему он никому не рассказал об этом?

Почему хранил молчание и отшучивался, называя себя «копателем»? Почему не оставил ни единой записки, из которой можно было бы почерпнуть сведения о коллекции? Ведь коллекцию действительно в какой-то момент могли просто в прямом смысле слова «выбросить на помойку», был момент, и Татьяна это вспомнила, когда они просто ходили по этим камням, чуть ли не наступая на них. «Вот, ходили, практически по золоту ногами», – вспоминала она, открывая пакет с письмами.

В архиве было много писем: часть из них Татьяна помнила и читала много раз, когда был жив отец и архив находился в квартире. Но с огромным удивлением Татьяна обнаружила также письма, которые … не были открыты. Каким образом они прошли мимо её глаз? Мимо глаз сестёр? Почему никто не открыл их и не прочитал?

Всю ночь Татьяна читала письма отца, его впечатления от поездок и экспедиций, его наставления дочкам и его шутливые примечания, которые он любил оставлять в письмах. Он мог добавлять к письму нескончаемый поток постскриптумов, чередуя свои размышления и случаи из жизни, описывая закаты и восходы, мечтая о новых экспедициях и о обязательном возвращении домой к своим дочкам.

Теперь, читая письма отца, Татьяна стала по-другому смотреть на него и по-другому чувствовать его слова. Вся любовь отца к дочерям таилась именно здесь, в письмах, которые он любил писать в свойственном ему шутливом тоне. Только теперь, когда прошло больше года со дня его смерти, Татьяна неожиданно открыла для себя совершенно незнакомого человека, который в каждом письме напоминал дочкам о своей любви, в каждом письме признавался в том, что скучает и хочет вернуться домой, хочет обнять их, играть с ними, беседовать о жизни и слушать их.

Ещё через полгода вся коллекция была куплена английским бизнесменом, который вёл свои дела в Лондоне и Москве при посредничестве Криса Андерсена. Стоимость коллекции была оценена Крисом окончательно в четыреста пятьдесят тысяч долларов. Именно такую сумму предложили английский ученый и бизнесмен за коллекцию редких камней и минералов, собранных Алексеем Германовичем Королёвым. Единственное условие, на которое долго не соглашался английский предприниматель, – по российским законам коллекцию нельзя было вывезти за пределы страны. Но в конце концов, Владимир Николаевич, друг отца и коллега по лаборатории уговорил англичанина создать коммерческое предприятие на территории России и оставить коллекцию для работы с ней здесь, в Москве. Так решена была судьба этой уникальной коллекции. Деньги были перечислены в течение одного дня Татьяне на счёт в крупном банке и когда ей позвонили и попросили приехать в банк, подтвердить перевод, Татьяна не подозревала ещё о той сумме, которая «легла на счёт». Утром, в банке, подписывая бумаги, она долго считала нули в этой огромной цифре, не веря своим глазам. Она несколько раз перечитала свою фамилию и проверила сумму, прежде чем подписала документ.

Знал ли её отец о том, что его коллекция «камушков», как он её шутливо называл, может стоить по сегодняшним ценам почти полмиллиона долларов, так и осталось загадкой. Наверное, догадывался, – думала Татьяна, – что его коллекция баснословно дорогая, раз писал в завещании, что коллекцию делит на троих дочерей.

Конечно, Татьяна не стала скрывать от сестер известие о продаже коллекции. Когда она рассказывала об этом сестре, Елене пришлось несколько раз бегать на кухню за валерьянкой. Затем позвонили домой Гале, попросили её приехать. Поначалу Галя отказывалась верить Тане. Но затем, видя её преображенное лицо и чистые, ясные глаза человека, которому «уже ничего не нужно» – Галя вдруг стала выговаривать сестре за то, что она не рассказала об этом раньше. Сестры обвинили Татьяну в том, что она захотела присвоить все деньги от продажи папиной коллекции, но Татьяна быстро успокоила их, сказав, что не собиралась нарушать папино завещание, над которым они когда-то шутили.

На следующий день мама попросила приехать дочерей к ней, в новую квартиру и они долго обсуждали, как потратить эти огромную сумму – для Элеоноры Алексеевны такой «подарок» стал огромным сюрпризом, и слушая Таню, мама несколько раз даже всплакнула. Она призналась дочкам, что не ожидала такого от Алексея. На «семейном совете» женщины решили разделить всю сумму на четверых, дочки сами предложили матери участвовать в разделе, не оглядываясь на завещание отца, и Элеонора Алексеевна, особо не думая, согласилась.

Наследство от продажи коллекции было быстро потрачено: на свою долю Галина и Елена приобрели новые двухкомнатные квартиры в центре города, а мама Элеонора наконец-то осуществила свою мечту о двухэтажном доме на берегу моря. Таня, по взаимному согласию семьи, осталась жить в старой трехкомнатной квартире на Кронштадтском бульваре. Сёстрам всё не терпелось узнать, куда потратит Татьяна средства от продажи, но вот прошло уже больше двух лет, а Татьяна не спешила с тратами. Тогда, когда они обсуждали стоимость отцовской коллекции, Татьяна твёрдо решила сначала отдать дань памяти отца – поставить хороший памятник на кладбище вместо того креста, который стоял со дня похорон, но когда она завела разговор об этом, сёстры почему-то начали уходить от разговора, рассказывали ей о том, что все средства уже спланированы и расписаны до копеек. Поговорить на эту тему с матерью она так и не смогла, и решила сделать всё самостоятельно.

На могиле отца установили невысокий каменный крест. Тот самый белый молочный кварц, – редкая порода, о которой отец когда-то рассказывал Тане, когда она была ещё маленькой. Камень, который быстро согревается от тепла человеческих рук.

Странная штука память, – всю жизнь она почти ничего не помнила о тех историях с камешками, о которых отец рассказывал ей в детстве. Теперь же она отчётливо вспоминала все подробности разговоров. Казалось, в руках она держала замёрзший кусок полупрозрачного молока, – отец давал ей потрогать, чтобы она почувствовала, как быстро он согревается от тепла человеческих рук. Именно из этого камня и был сделан православный крест, который возвышался теперь на могиле Алексея Германовича Королёва.

9.

Но вот часы устало и безразлично бьют полночь.

Перед Татьяной на столе – портрет отца в старой металлической рамке и выцветшая коробка с его письмами. Воспоминания какими-то тёплыми волнами то откатывают, то словно обжигают её, то наваливаются непонятной и необъяснимой тяжестью, стыдом и горечью за сказанное невпопад, второпях, за что-то сделанное не так и не вовремя, за те слова, которые вылетали… и улетели в жизнь, словно выпущенные из клетки большие, уродливые и крикливые птицы…

Но теперь всё иначе, чем тогда.

Теперь в этой старой квартире, в которой так и остались недоклеенные обои в прихожей, так и осталась комната отца, в которой он всегда жил и работал, когда приезжал из командировок. Теперь, в этой квартире живёт Татьяна, его дочь. Живёт и мечтает устроить свою жизнь так, как этого хотел он, её отец: устроить счастье своё и найти любовь свою. Каждый день Татьяна вспоминает его, – и утром, когда идёт умываться, она мысленно здоровается с отцом, и днём, и вечером, когда приходит с работы. Чтобы поздороваться с ним, ей достаточно просто войти в его комнату и ощутить, что его… нет.

Но это – приятное чувство, словно он опять уехал в очередную экспедицию, в свою командировку.

И вот-вот, скоро приедет.

Обязательно приедет…

Вечером она открывает свою заветную коробочку, пропахшую морем и книгами, достаёт оттуда письма отца и читает.

«…отплывая с острова Ратманова в сторону родного берега Чукотки, видел потрясающий закат. Это зрелище невозможно описать простыми человеческими словами. За минуту небо меняется из голубого в розовый, из розового в красный, из красного в тёмно-рубиновый, – словно невидимый художник кладёт на холст краски и потом снимает, кладёт и снимает, не дав просохнуть холсту.

Неожиданно на небе появляются полукруглые, ровные белые холмы, лишь издалека напоминающие облака, – ветер подхватывает их и рвёт в клочья, растягивает, разбрызгивает, а потом уносит изодранные белые хлопья в сторону Аляски. Корабль медленно раскачивается на волнах, вместе с ним перед глазами раскачивается грязно-сиреневый берег материка, нос корабля разрезает воду – она тут купоросного, холодно-ледяного цвета. Сзади, каменной глыбой провожает нас остров Ратманова, холодный, мрачный, серый берег его подмывают белые шипящие волны.

Внезапно на океан обрушивается поток холодного, сильного арктического ветра, океан поднимает сильные волны… и не то чтобы «вернуться во вчера», начинаешь понимать, что всех нас ждёт только один путь – наверх… А жизнь всё время своими грехами и страданиями тянет вниз…

Подсознательно прощаешься с жизнью, смотришь на ледяную воду, она бурлит, как наша жизнь, клокочет, брызгается белой пеной под бортом судна, – она словно ждёт поглотить тебя. Но ты поднимаешь голову, смотришь на рубиновое зарево над океаном, белые сгустки облаков, берег континента, – серый, но такой притягательный и родной, и понимаешь – нет, подожди, ещё рано нам прощаться с жизнью.

Ещё поживём…»

История шестая

ОДНА НЕДЕЛЯ МАРИИ

«Не убивай».

(Исход 20:13)

1.

Это серое, хлюпающее за окном утро четверга стало для Марии Рассказовой необычным. Она сразу почувствовала какое-то новое, неожиданное и непривычное ощущение, как только открыла глаза. Обычно она просыпалась, смотрела на будильник, потом в окно и снова закрывала глаза. Сегодня получилось иначе: она проснулась, посмотрела на будильник, а он оказался повёрнутым, – стрелок не было видно.

«Отвернулся, значит, – подумала она. – Не хочешь смотреть на меня? Или не хочешь расстраивать? Или обиделся?» – перебирала она возможные варианты вопросов.

Будильник как будто напрягался всеми пружинками механизма, но продолжал мерно тикать в ответ.

«Ну не хочешь говорить, сколько времени, ну… не говори».

За окном стоял монотонный гул близкой автомагистрали, разрываемый редкими и далекими сиренами, где-то ближе хрипло каркали вороны, а ветер молотил в окно каплями привычного московского дождя, – серые и мутные, они медленно сползали вниз по стеклу.

Закончив несостоявшийся диалог с будильником, Маша решила действовать, как обычно она действовала по утрам, – решительно и быстро. Однако, встав и потянувшись, она опять почувствовала что-то новое в сегодняшнем дне, что-то необычное, что её, возможно, ожидало сегодня.

Это новое было сосредоточено где-то здесь, рядом.

Как-будто бы внутри неё.

Она чувствовала это что-то новое, но никак не могла понять причину таких ощущений. «Может, это давление? – вспомнила она свою маму, которая часто жаловалась на давление по утрам. – Да, нет. Не должно быть… Вроде раньше не было, – она вспомнила, что не имеет дома даже аппарата, измеряющего давление.

«Может, сегодня… Андрей вернётся?» – прикидывала она. Но твёрдая женская интуиция подсказывала, что вернётся, но не сегодня.

«А может я… может я… «залетела?» – она на секунду остановилась. – Так, назад. Сначала пришла мысль об Андрее, затем об этом. Да нет, не могла… Не могла. Да и когда? Андрей уже второй месяц в другом городе… А если тогда… в последний день? Ой… – мысли путались, дрожали, и вот, – это новое неожиданное чувство уже захватило Машу целиком. – Ох, надо бы определитель беременности купить… так, встаём, ну-ка, – она потянулась к будильнику и повернула его циферблатом к себе. – Ой, что ж ты, гад, молчишь-то? – вскочила она, увидев, что первая пара в университете началась минут пятнадцать назад. – Ну что ж ты молчишь-то?» – она быстро влетела в ванную.

Собравшись за десять минут, Маша выскочила из дверей, наспех щелкнув замком, спустилась с третьего этажа, добежала до трамвая и только тут перевела дух. Что-то внутри неё начинало думать не совсем так, как хотела думать она, какие-то особенные, новые для неё чувства исходили изнутри. Думать о том, что сегодня могло произойти что-то важное, она не хотела. В её жизни все было настолько сложно, что начинаться ТАКОМУ было ещё рано.

Да она и не хотела. Не планировала.

Всё было сложно…

Очень сложно…

Напрягаясь от серости и промозглости московского воздуха, она волновалась, и это волнение ещё больше усиливало какой-то необъяснимый трепет. Так… трамвай… перейти дорогу… ещё раз… университет, третий этаж, пара, дверь. Ух…

– Виктор Степанович, вы позволите?

– Вы, Рассказова, практически вовремя. Пара уже скоро закончится. Чего вам было время терять-то? – оглядывая аудиторию, хихикал преподаватель. – Вы могли вообще не ходить на мои лекции. Приходили бы уж сразу на экзамен…

Аудитория лежала от хохота. Маша то краснела, то бледнела, но смеяться над собой как-то была не расположена. «Препод» был весельчак, пока дело не доходило до экзаменов.

В перерыве подруги, оживлённо, вскинув бровками, слетелись к Маше, чтобы услышать что-то сладенькое и почти «клубничное» о причине столь позднего девичьего опоздания.

– Ну, Маш, ну?

– Чего ну? Баранки гну. Проспала я.

– Фи, Машуль, это непедагогично, – морщила лоб Викуля, девушка больше похожая на блондинку. – Рассказала бы. Ведь… нет? Нет? Его не было? Ах, эти надежды… – подружки расстраивались каждый раз, когда не было интересных историй о вчерашних приставаниях, расставаниях и ухаживаниях, а, может, им просто хотелось поболтать о чём-то живеньком таком, интересненьком…

Курили вместе, по привычке, выйдя из «универа» и свернув за угол. Девочки планировали сегодняшний вечер, но Маша как-то быстро осознала, что сегодня она никуда, просто – ни на шаг из дома не поползёт. Какое-то то чувство было у неё, что сегодня будет что-то новое и в этом новом должен появиться кто-то другой, новый, ещё пока не известный ей. Перебирая в памяти своих «прошлых», тех, кто был у неё до Андрея, она пыталась вспомнить свои ощущения ожидания, – что это было? Как это было? Какие чувства были у неё тогда? Что она ощущала наутро? Она вспоминала, воспоминания путались, мешались, в конце концов, табачный дым стал ей неприятен, она запулила сигаретой в урну, стоящую рядом, но не попала.

– Пойду я, девочки. – Маша двинулась в обратный путь, – сейчас психология начнется. «Псих» будет ругаться.

Девчонки прыснули от смеха и, побросав окурки, гуськом двинулись за ней.

Пролетела лекция, вторая, третья, а с ними и пара перекуров, перекусов с бутербродами и колой в студенческой столовой, а настроение не менялось. Обычно, с окончанием учёбы в «универе» у Маши и её подруг жизнь только начиналась, – строились планы на вечер, собирались деньги на угощение и выпивку, планировались квартиры или клубы… А тут все как-то поникли, дождь за окном то принимался, то заканчивался, давая возможность выбежать лишь на перекур, чтобы глотнуть «свежего» табачного дыма… В конце концов, Маша, не поддержав никаких идей вечернего времяпрепровождения, засобиралась с последней лекции домой.

– Машк, ты домой что-ли?

– Да, Вик. Что-то мне сегодня… – она потянула носом воздух и поняла, что чувствует какие-то новые, до сих пор неуловимые ею запахи. – Чего-то муторно мне…

– Маааша…. Дак ты беременна, небось… – заулыбалась Вика и, переходя на шёпот, продолжала, – ты тест когда делала последний раз?

– Когда, когда… Год назад. После Олега.

– Машк, сделай тест. Это очень похоже. У тебя лицо зелёненькое, явно тут кто-то поработал… Это – Андрей, или я его не знаю? – ещё более заговорщически прошептала Вика.

– Вик, ну что ты лезешь с расспросами, когда хреново?

– Маша, не дерзи. Я всё знаю. Что у кого и где. – Вика улыбнулась опять, но уже другой, более чужой улыбкой, сошедшей с каких-то неизвестных модных журналов. – И с кем, – добавила она.

– Виииик, – протянула Маша. – Не сейчас, дорогая. Не сей-час. – Маша закрыла сумку и молча вышла из аудитории.

Открыв массивную дверь на улицу, Маша вспомнила о зонтике.

«Дома остался. Гад. Вредный зонтик, – представляла она в уме возможный будущий диалог с зонтом. – Лежит себе дома и радуется. Ну…» – кулаки сами собой сжались, когда Маша сделала шаг навстречу дождю.

А дождь продолжал моросить.

Этот дождь был из разряда очень вредных, – он не шёл, не капал, он не выливал многотонные массы воды, – его не было даже видно, – тончайшими мелкими точками он опускался на плечи, на сумочку, на шапку, на пальцы и окружающие её предметы, как бы своим медленным ритмом давая понять, – он надолго.

Добежав до трамвая, она успела вскочить в уже закрывающиеся двери и кинула обиженный взгляд в кабинку водителя. Она впервые удивилась, заглядывая внутрь, что на водительском кресле сидит не обычная грузная «трамвайная» тётка, а молодой парень. Он поймал её взгляд, как-то виновато пожал плечами и объявил, что двери всё-таки закрываются.

Она прошла в вагон, плюхнулась на свободное пластиковое кресло, закрыла глаза и попыталась расслабиться.

Не помогло.

«Что с мной сегодня такое? – пыталась думать она. – Что произошло? Почему я сегодня так себя плохо чувствую? Почему разругалась с Викой? И вправду, – опять испуганно вошла в неё утренняя мысль, – может я залетела? Ну почему всегда так? Когда только хочется начать жить, когда только открываются какие-то возможности в жизни, – приходит то, чего не ждёшь, что заставляет вдруг менять все планы и «обламывать» надежды? Какая беременность, – впереди ещё три курса университета! Какой Андрей? Еще недавно был Олег, сегодня – Андрей!» – от мучительных вопросов Маше становилось ещё хуже.

Нет.

Не может быть.

Это пройдёт.

Это… дождь».

Дождь, этот непрекращающийся дождь, был виноват во всём.

Разбитые дороги, жадные люди, плохое правительство, худая экономика, – ответ один.

Виноват дождь.

Опять шёл неделю и не прекращался. Опять испортил инвестиционный климат. Опять сломал настроение на вечер и испортил праздник. Опять взлетел курс доллара и обвалилось здание рынка.

Он виноват. Дождь.

Непонятно откуда взявшийся и нудный, продолжительный, холодный и вредный дождь.

Идёт, идёт и не прекращается.

В аптеку она всё-таки зашла. Чтобы успокоиться и уже не портить завтрашний день, – скорее хотелось прыгнуть в кровать, заснуть с книжкой в руках, перед этим съесть кусок какой-нибудь разогретой пиццы, оставшейся от вчера, завести будильник (ох, вредный какой!) и закрыть, устало закрыть глаза, да так, чтобы книжка сама падала из рук, так, чтобы глаза сами закрывались от усталости, – о! Эта вечерняя муторная и постоянно зевающая усталость! «Приди ко мне, и успокой меня», – вспоминала она чьи-то плохие стихи, забегая в подъезд.

Зонтик лежал на тумбочке в прихожей и как будто бы посмеивался над ней.

«Вот ты где, вредный какой. Из-за тебя я промокла… Пффф…», – она скинула с себя мокрую куртку, несколько раз встряхнула её, и капли дождя брызнули в стороны.

Через пятнадцать минут, когда чайник уже свистел на кухне, радио тихо бренькало усталой джазовой мелодией, а окна были чуть зашторены, из ванны вдруг раздался пронзительный крик, а ещё через минуту – тихий плач.