Идка

Мы остались в квартире одни, три комнаты в нашем распоряжении. Комната маленькая для родителей, рядом большая – зал, и отдельная, средняя по размеру детская. В зале стоят диван и комод, когда-то на заказ сделанные, круглый стол посредине, вокруг него стулья, шифоньер. Диван, комод, стол и стулья под льняными светлыми чехлами и скатертями, из такой же ткани занавески на окнах и двери с выбитым рисунком. Есть большие цветы: китайская роза, цветёт постоянно огромными красными цветами и фикус, тоже большой, почти до потолка, с длинными широкими листьями. Ухаживать за ними проблема, протирать тряпочкой каждый листочек фикуса, обрызгивать розу слегка-слегка подслащённой водой, чтобы блестели листья. Этим мы занимались с мамой по субботам, реже я одна.

Мои тяжести

Водопровода в доме нет. Воду в основном доставлять приходится мне, редко мама. Соседи по подъезду маму ругают за то, что ведра неподъёмные (называли их бадья), почему не купит маленькие, но все это пустые разговоры были. У мамы свои взгляды и понимания. Картина – анекдот. Девчонка 9 – 11лет, несет на плечах большое коромысло, на нём два огромнейших ведра. Оба полные воды. Нести надо так, чтоб через край не плескалось – предрассудки. Главное же в этом, не тяжесть – главное подняться по ступеням в квартиру, потому что ведро, которое впереди не даёт этого. Подтягиваю ведрище до подбородка, коромысло опускается назад вместе с другим ведром. Таким макаром я ползу наверх, успешно!! Зимой холодно, сложней. Сложнее, когда стоишь в очереди, чтоб набрать воды, а она бежит по ниточке, по чайной ложечке. Беда, если нет воды в отопляемой водокачке (она находилась ближе всего к дому). Ты знал это место, там автобусная остановка. Приходилось ходить на дальние водокачки, а иногда, на колодец, тот вообще был далеко, с отдыхом шла.

Летаю

Зато с лестницы было так замечательно прыгать. Встанешь на верхнюю ступеньку, глубоко вздохнёшь, руками взмахнёшь, летишь и ты внизу, и так два пролёта. Душа в восторге, ощущения такие не описать. Никто из ребятни, в то время, повторить этого не мог. Прыгала даже в 16 лет. На первом этаже жили, Шмидт. Тётя Эмма костерила меня всегда, на плохом, плохом русском – она приземление слышала.

Страхи

У нас на площадке, напротив нашей квартиры, жила семья – мать и дочь. Имен их не помню. У дочери было больное сердце, высокая, красииивая, эдакая, вальяжная девушка, белокурая. По переписке познакомилась с солдатом (она ни с кем, до него не встречалась), а когда он демобилизовался, приехал к ней, высоченный красавец, для личного знакомства, увидел, влюбился и остался, они поженились, устроился на работу.

Он её очень любил, жалел, часто носил на руках. (Сама я наблюдала и дома сплетничала.) Врачи запрещали ей рожать, но она настояла на своём, забеременела, но в середине срока сердце не выдержала (всё со слов взрослых), она умерла. Он плакал, никого, не стесняясь, ходил чернее тучи грозовой. Жил какое-то время, потом уехал.

Я училась наверно в третьем классе. После того как эта девушка умерла, я стала видеть её во сне, слышать голос наяву. Мне было страшно очень-очень. Зимой уроки второй смены заканчиваются в темноте. Страшно было заходить в подъезд, страаашно. Ни мама, ни тем более папа не понимали, или им было не до моих страхов. Несколько раз они выходили встречать, я подходила к дому, вставала, под окном и кричала, кто-нибудь выходил. Потом сказали «нечего придуриваться, не маленькая». Стала мучиться, подойду к дому, мёрзну, мёрзну, зубы сожму, всё внутри трясётся. Дверь входную рывком, броском не чуя ног на второй этаж, дёрну дверь, благо не заперта. Отдышусь и хорошооо.Дома.

Лето от страхов вылечило.

«Хлебные дела»

Получится с разными отступлениями, но надеюсь, что всё поймешь.

Так как скотинушку держали, то ведь и кормить надобно её, голодом ведь не оставишь животину, её не накормишь сам не сытым будешь, так, ведь?

Откуда бралось сено, не знаю, только за нашим домом, за болотом, зимой стояли стога сенные. Мы же не одни такие были.

Когда ты там бывал, территория и облик поселка во многом изменились, преобразились, местами стало лучше, а иногда и похужело. Детсадовского болота не стало. На его месте стоят дома, в одном из них живет Виктор.

Всё меняется, времечко не стоит на месте, не понятно, куда оно идёт, вперед ли, назад ли, но в постоянном движении и вместе с его стремительном течением меняется всё вокруг, как ты знаешь.

Комбикорм покупался мешками, а кроме того кормили скотину картошкой.

Шахтёрам выделяли землю под картошку. Картошки сажали столько, что хватало от урожая до урожая. Понятное дело на поле трудились все и стар, и млад. Папа копал ямки мы, ребятня бросали за ним картошку, мама работала с граблями (боронила). Под конец работы детвора ныла. Но, вот закончили. И ура! Отец впрягается в тележку, складывается инструмент, пустые мешки, остатки харчей. Не забываются наловленные кузнечики зеленые и коричневые (папа специально брал с собой пустые коробочки из под спичек или баночку с крышкой для них). Потом играли с этими кузнецами ребятишки.

Сразу становится весело, мальчишки и Надя, они же ещё малёхонькие, выбирают себе место в тележке. Наконец, разместились. И, пошёл конь-папа!

По полевым межам, трясет их сильно, но с хохотом подскакивают, довольные, потом дорога будет ровней. «Коняшка» скорость увеличивает, седоки визжат, конь ржет, специально оглоблями трясёт. Конечная остановка – стайка.

Это весной происходит, а осенью тяжело и совсем-совсем не весело. Много позже в 1962 году, когда я на физ-ре повредила позвоночник, то и весной, и осенью было и больно, и слёзно, на коленях ползала, собирала картошку. Когда, наконец, поверили, что я имею эту болячку, стали оставлять на хозяйстве дома.

К сену, комбикорму, картошке, помоям, то бишь, объедкам, добавляли хлеб.

За хлебом в ту пору надо было занимать очередь. В очередь становилась мама и мы как иждивенцы, Витька, ему 4– 5 годочков, и я. Занимали человек через шесть-десять ещё одну очередь или в другом отделе, также на троих. Покупали белый и серый, и черный хлеб. Давали по две буханки в руки. Во! сколько сразу хлеба приносили домой. Я ухитрялась ещё каким-то образом втереться между очередниками несколько раз, принести ещё до шести булок.

Мама это дело раскусила и доверила хлебом заниматься мне. Отправит за хлебцем, даст сумку большую, в неё 10 буханок входило, буханка по весу ровненько 1кг.

Сама ростом с сумку, представляешь, какая картина, смех и грех! Однажды фокус не прошёл, хлеба мала купила. Иду назад с соплями, а у нас рядом с домом находилось ФЗУ (фабрично-заводское училище, если я правильно помню расшифровку, теперешние ПТУ) оно было для мальчишек. Ты это здание видел, когда ты там бывал, в то время – это уже школа была. Фезеушников всегда на улице много находилось. Они, видимо, меня знали, рядом дом, постоянно мимо них в магазины ходила, в школу, наверно, конец первого класса, я их не знала, не разглядывала, для меня они дяденьки. Иду реву, они меня остановили, расспросили, почему нюни распустила, Как звать меня спросили, всё рассказала. «Ну, нечего реветь», – говорят. «Мы тебе хлеба купим, давай деньги». Отдала деньги, кто-то зашел в училище и принес мне хлеб. Потом я долго хлеб там покупала. Они в столовой своей договорились, чтобы мне его отпускали. Теперь уж я сама заходила прямо в столовку. Блат. Сейчас понимаю, что их ведь бесплатно кормили, а кто-то из поваров, видно карман за мой счёт пополнял. Маме сначала не говорила, приносила хлеб из магазина и из столовой, потом проболталась, но реакции ее не помню, видимо выгодно было – хлебушка много.

Когда и как, закончился, этот период не помню. Позднее лет в 14 -15 были другие очереди, хлеба меньше покупалось, оставались кроме нас, человеков, только свинушка и курчонки.

Наш двор

Зимой во дворе затишье, играет детвора, но мало – занята уроками дома и в школе.

А летом двор бурлит большой, живой, интересной, ребячьей жизнью, посиделками взрослых на крыльце. Женскими громкими во весь голос разговорами – тайн нет. Вскриками мужичков, играющих в домино за столом у дома. Иногда, пилось-распивалось пиво пенное. Стол небольшой, в карты не играли, я не видела. Спорили о футболе. В поселке был стадион, мы вместе с взрослыми туда ходили.

По весне двор убирали всем домом, собирали мусор, выметали начисто. Летом генералили каждую субботу (дворников и уборщиц в ту пору не было). Ходили родители в ЖКК, просили, чтоб отремонтировали песочницу, завезли песок, привезли качели. Нравились всем детишкам такие субботники. Двор стоял прекрасный – подметён, водицей сбрызнутый, песочком легко посыпанный. Дом помыт. Мы его расписывали мелом – писали, рисовали, чего только душенька хотела, взбирались на завалинку, чтобы повыше каракули оставить. Родители ворчат, ворчат, а потом нам ведра с водой и тряпками в руки и, в добрый путь. По полдня скребли с перерывом на пожрать – покушать. Закончим мыть. Чей-нибудь родитель работу примет, бывает и с замечаниями.

На троицу ходили с кем-нибудь из взрослых в лес за ветками, украшали подъезды, столб-опору для электролинии, (центр для игр в прятки и красные-белые).

Посредине двора был нарисован большой прямоугольник для игры «из круга вышибало». Еще в одной стороне начертаны круги для игры, типа лапты, все имели свои биты, родненькие, в этих же кругах бились в ножечки. Играли в крышки, девчонки ещё в секретики, друг перед другом хвастались конфетными фантиками, менялись ими. Лепили из глины кукол, посуду. Играли в магазин и дом. Командами играли в красных и белых, орел и курица. В прятки и пятнашки. Города и штандер. Может чего не правильно вспомнила уж не обессудь. Дрались и мирились. Всё было в ребячьем государстве.

Посмотрели кино Тарзан. Я получила прозвище Чита, по обезьяне-героине из кино, видимо ассоциация возникла. Я не знала, почему получила эту дразнилку тогда, не знаю и теперь. Не догадалась спросить, кулаки голове мешали.

Но, не часто я его слышала в глаза. Расправа ожидала любителя подразнить.

Жил в нашем подъезде мальчишка, Безгин его фамилиё было, говорили взрослые на них – бандеровцы.

Помню, мать его на продажу выбивала на машинке вышивку, ришилье, что ли называется, у нас её труд тоже имелся.

Так вот этот паршивый мальчишка, обозвал меня однажды фашистка (на немку я не реагировала). Получил сразу и много того, что ему причиталось за фашистку. Он со мной одного года. Раз со мной не справился, стал мальчишек, Витьку с Ванькой, особенно Витьку, донимать, а они прибегут с ревом, у меня мозги закипают, контроль теряю, рву его на части. Однажды, вообще сдурела, почти задушила. Из соседнего подъезда, тетка выскочила, со второго этажа, стенки у нас общие были, и ещё одна откуда-то шла. Вот в вдвоем меня с него стащили, он хрипит, полузадушенный. Жуткое дело. Вообще без башни, если из себя выведут. Чем бы закончилось война, не ведаю. Они уехали.

Лет четырнадцать мне было. Стою у окна, собираюсь в школу (не помню, осень или весна), окно открыто, тепло на улице. Во дворе, собачушка-дворняшка рыженькая, небольшая жила, ребятишки с ней друзьями были, кормили. Она сидит, вокруг ребятня колготится. Вдруг появляется здоровый мужик с ружьём и целится в собаку, ребятишки испуганы. Кааак я выылетела, встала перед собакой. Он стреляет, ружьё делает осечку. Я на него ору: «Гад, тебе, что собака помешала, кусок хлеба у тебя сожрала?!». Он в ответ на меня орет: «Дуррра, я тебя убить мог, дууура». Я собаку в охапку и отнесла на чердак.

Вишь, Бог миловал, не дал меня убить.

Глава 5. Всякое разное.

Немного о ёлке.

Ёлку к новому году заготовляли большущую, до потолка. До 30 декабря стояла она в стайке (малыши не знали, что она там поживает).

Со скотинушкой в зиму взрослые управлялись, надо было лампу керосиновую зажигать, поэтому дети туда не ходили.

А в этот день, 30 декабря, утром просыпаясь, в углу коридора, около печки, видели, веревкой связанную ёлищу, сказывали малышне: «Дед мороз принес, чтоб к празднику растаяла».

На следующее утро, она стояла во всей своей красе, посредине зала, в нарядных игрушках, блестела дождем, снежками ватными белела, цветными бумажными гирляндами и флажками на стены как будто опиралась, краснела большою красною звездою на макушке, дразнила конфетами в фантиках. Цветы скромненько теснились в углу за ёлкой. Под ней стояли в сугробе из ваты дедуська Мороз и его внучка Снегурочка.

К новому году покупалось много мандаринов, яблок, орехов, пряников печенья, стряпни много было и другой всячины. Сладостных угощений хватало до Старого нового года, и на колядки, на «сеем, веем, посеваем…», на всех приходящих.

Посевать ходили к соседям по дому, подавали опять же сладости и мелкие денежки. Сеяли-веяли рисом, пшеницей, пшеном. Ходили ватагами, гурьбой. Спорили о том, кто ловчее, у кого больше насеяно. Если у кого-нибудь из малышей меньше было, делились.

Мы у родителей посевали пшеницей и пшеном (как помнишь, куры были), сначала папа, потом мама, зарабатывали от них денежку. Когда праздники заканчивались, все дружно ёлочку раздевали, бережно складывали игрушки в большой ящик.

Стилисты, массажисты, парикмахеры

Когда мы стали жить без соседей, много времени проводили на кухне.

Я вслух читала книжки, мама кушать готовила или чего-нибудь штопала, чем – то занималась, папа сидел на полу у печки, в позе лотоса, как говорят, детвора на нём и около. Иногда, папа прямо таял, когда дети, и я дылда (мама говорила на меня так), крутились возле него. Начиналось таинство и колдовство парикмахеров. У всех в руках банки с водой, расчески, ленточки и заколки. Он отодвигался от печи, чтоб доступ к голове имел каждый. Волосы длинные, не до плеч конечно. И на голове начинался волшебный танец множества рук. Макали расчёски в воду и на голову, плелись косички, нахохливали чуб, как будто не хватало воды, плевали слюной на подопытную голову, завязывали бантики, цепляли заколки. Ссорились малыши, дёргали волосы, каждый в свою сторону, а он сидел с закрытыми глазами, сложив руки на груди и, даже засыпал. Частое и любимое дело завладеть головой.

Массаж для папы опять же на кухне или в коридоре, ложился на живот и все маленькие ноги, бегали по нему, топтались. В шахте работал, всяко приходилось уголь добывать – и лежа, и на четвереньках доводилось, малыши спину правили. Не помогала эта процедура, я, держась за стенку, вставала на спину и потихохоньку топталась, где посильней пяткой надавлю. Спина похрустывает, он говорил «на место встала».

Много играли в прятки зимой. Мы с мамой выпроваживали малышню в подъезд и старались так спрятать отца, что ребятня с ног сбивалась, пока его найдёт. Кровать родителей заправлялась высоко, с подзором, с укладкой одеял, подушек под накидками. Отца укладывали и заправляли, под кровать залезал и всяко разно. Под кроватью он летом спал в жаркую погоду, когда была ночная смена.

Такие потешки.

Наказания от родителей мальчишки и Надя получали жесточайшие. Ремень у отца был кожаный, он на нём бритву (опасную) правил для бритья. Вот этот ремень похаживал ребяткам по заду, спине, почему попадёт. Мама пользовалась веревкой, тапкой. Синяки порой не успевали сходить. Ставили в угол. Часто, в нём стоял Колька (курил и хулиганил). Насыпали пшеницу на пол, его ставили на колени, до тех пор стоял, пока не попросит прощение. Остальные быстро выходили, а он нет! Стоит, слёзы бегут. Он молчит и пшеницу из-под коленей почти съест всю. Страшно! Я в комнате изревусь, мама постоянно подходит – «проси прощение», он молчит. Маленький, иногда, лбом в стенку уткнётся, засыпать начнёт, качнётся. Страшно…

Меня отец ни разу не побил. Мама однажды приложила ко мне верёвку за компанию со всеми. Мы тогда как сдурели. Ваньку стали обзывать Манькой, все хором на кухне. Она услышала, пришла из комнаты с верёвкой и отходила нас всех. Приговаривала: «С ума сошли! А если на улице услышат и прицепится к нему эта дразнилка? Какой он вам Манька! Брат он вам! А ты здоровая, а бестолковая!» Второй раз она залепила оплеуху мне лет в 13-14.

Мои «бунты»

Первый.

Мы к родителям обращались на «вы». Мне от этого вы, не комфортно было. У меня часто получалось, на ты. Я говорила, что ведь они мне не чужие, почему вы? Отец отвечал: «У немцев так». Я много читала – всё подряд. Вычитала, что к родителям надо обращаться на ты. Принесла, положила перед отцом статейку, он прочитал. После этого ребятишки на вы, а я на ты.

Второй.

Папа очень прилично пел. Слышала я, как они немецкие песни с соседкой, тётей Эммой Шмидт выводили, а другие подпевали. Когда собирались на праздничные пирушки, песни и пляски были всегда. Компания постоянная – пять пар. Одна из них – директор средней школы и его жена учитель истории. Остальные тоже из педагогов, ну и соседи. Все они немцы, одна мама русская. Танцевал отец, загляденье, легко грациозно. Водил партнёршу, дух захватывает. Вскрикивал «опля, опля» кружился в вальсе и в польках, вправо, и влево, с притопыванием. Ухх!

Наглядевшись на пляски, я решила, что должна научиться танцевать. Мне осенью исполнится 13 лет.

Отец сидит в нашей комнате, читает книгу. Я зашла, говорю: «Пап, научи меня танцевать». Он как взовьётся, книгу в сторону, ко мне подскочил, надо мной навис: «Ты, что не знаешь, немец с дочкой не танцует! Иди отсюда!». Дня четыре подходила, он внимания не обращает. Я одержала победу. Включали пластинку «Вальс цветов», наука началась, ещё и подружку Галю Анциферову, учил за компанию, чтобы было с кем танцевать.

Третий.

Первая четверть 10 класса. Родители работают. Мне выдаются деньги на хозяйство, на продукты. Готовлю, убираю, хожу в школу. Помогаю малым с уроками, если требуются. Бегаю в школу к маме – помогаю ей мыть участок. Её подружки-сотрудницы, говорили: «Идка у тебя, как машина». Мама передавала мне слова эти как комплимент. Справляюсь.

Однажды, мама уже дома. Сегодня день получки. Папа приходит с легким запахом пива. Проходит в кухню, мама сидит, я стою, прислонившись к стенке. Он протягивает мне деньги со словами: «Воруй дальше». Я опешила: «Как воруй?». В ответ: «Мы тебе деньги отдаем, ты воруешь». Мама ни слова. Я ему: «Зачем тогда их вы мне даёте? Заберите!» В руки ему деньги сунула и пошла. Собрала портфель и ушла из дома. Отправилась к бабушке Фёкле. Мама догнала:

– Ты куда в ночь?

– К бабушке.

Темно, иду по шпалам, на автобус денег нет. Пришла к бабушке с Лёлькой (они проживали, не доезжая до Копейска двух остановок) и жила у них несколько дней. От них ходила в школу и обратно пешком.

Потом приехала мама-парламентёр, отец просит, чтоб ты вернулась, он был не прав. Я заартачилась, она: "Ну, ради меня". Вернулась.

Когда мы жили в Дружковке, сначала папа приезжал в гости, потом мама. Она говорила: "Идка, почему тебя отец боится?"

Потом письмо написала – у отца на шабашке, любовница молодая завелась. "Идка, скажи ему чтоб бросил, он тебя послушается, он боится тебя". Я в ответ: "Мам, решайте личные проблемы сами".

Глава 6

Привет Мама,

прочитал и пятую часть. Как раз тут нашел более подробное описание быта. Про новый год хорошо как написало. Прямо читал и завидовал по-доброму как вы хорошо там возились большой семьей. Очень хорошо описала.

Не знал, что у вас так много было именно немецкого – традиций, и т.д. очень интересно :). А про деньги не понял ты что ли их тратила на что-то еще? Нецелевые расходы были? Чего это отец так жестко наехал то на тебя?

Очень интересно, пиши еще пожалуйста ;)

Да ничего я не воровала! Они ж меня не контролировали, верно, закралось какое-то сомнение или похмельная бдительность заговорила. До сих пор тайна сия не открыта. Всё что покупалось, всё на виду, на столе оказывалось, холодильника то не было. С запасом можно было купить продукты долгого хранения сахар, соль, муку, крупу, консервы, мыло, мясо своё – оно не покупалось, а остальное, на раз-два покушать. Зимой еще, куда не шло. Двойные рамы на окне, между ними лежало сливочное масло (летом в ведре с водой плавало), хлеб замораживали (достанешь и в духовку буханку положишь, а она оттает, запечётся, хрустит румяными корочками, и с пельменями жуём, за ушами трещит). Я никогда не съела ни одного лакомого кусочка одна и в тихушку! Скорее наоборот – отдавала. К примеру, деньги на питание давали, иногда на пару пончиков, цена им была 3 копейки, я эти денежки сохраняла. Сохраняла, сохраняла, а потом подарки покупала.

С чего воровать-то. Отец зарабатывал 120 рубчиков, мама рублей 60. Сдачу от покупок до одной копеечки в шкаф клала. Они же только на продукты оставляли.

Полагаю, что если б на самом деле подозревали, даже бы шааагу не смогла из квартиры сделать, была бы бита нещщщадно по возвращению, а то ушла и не остановили! А так, хорошо получилось. Мой уход, неожиданный для отца, перечеркнул все подозрения и недомолвки, завиноватил его самого.

Была ещё одна «коса на камень» между мной и отцом. Конец февраля или начало марта 1969 года. Мы жили с Федяковым ещё в одной комнате внизу с соседями (у них две). Приехал папа в гости, неожиданный сюрпрайз. Собрали с вашим папаней стол-угощение, сидим втроём разговоры разговариваем. Заявляется федяковский приятель (учились в техникуме вместе), не выгонишь ведь, за стол пригласили. Сидели – ляля– тополя, болтали. Федяков упился, спать завалился. Дед на питиё крепкий, забыла, как приятеля звали – величали, он ещё посидел с нами какое-то время и ушёл. Отец стал мне всякую гадость молоть: «Почему он остался, если хозяин спит». Короче приревновал меня, ерунды всяческой наговорил. Я ему: «Толя не ревнует, ты-то чего сказки сочиняешь, ложись спать». Ушла на кухню посуду мыть, чуть позже слышу, входная дверь хлопнула. Заглянула в комнату, отца нет, подумала – пошёл в туалет, а его нет и нет. Собралась, пошла, искать, около дома – нет. Испугалась за него – ночь, город незнакомый, заблудится. Зима, мороз – упадёт и замёрзнет. У страха глаза велики. По дороге бегу, увидела его, он шаг прибавляет. Я его догнала и в разнос пошла. Привела домой и сказала: «Сейчас ложись спать, а утром я встану, чтоб тебя не было, как приехал, так и уезжай. Нечего испытывать моё терпение, я не девочка на побегушках». Утром просыпаемся, его нет. Федяков спрашивает:

– Где отец?

– Нагостился, уехал.

Мама письмо написала, почему мол, отец в валенках на босу ногу приехал и без вещей. Что случилось, не рассказывает.

Я отправила посылку с его вещами, гостинцы от нас положила. Записку приложила – не рассказывает, значит, ничего не случилось.

После этого я с отцом не разговаривала до августа 1971. Хотя и жили мы уже у них. В октябре 1969 года, когда у меня начались схватки ночью 26, родители повели меня в больницу, была метель, сильный ветер гудел, сугробы глубокие. Отец шёл первым, путь прокладывал, метра через три за ним я, кряхтящая и стонущая, за мной мама. Она мне в спину – Идка, ты на такое дело великое идёшь, прости отца, я не знаю, что между вами произошло, но он сам не свой ходит. Я в ответ – сквозь рёв: «Нет!».

О, Господи, молодость безрассудная, жёсткосердная и жестокая!

Вот в какие дебри, давно забытые, далёкие ты завёл меня своим вопросом: «Ты, что ли тратила их, на что-то ещё?»

Немного о быте, если к нему будут относиться мои записульки. Плоховато помнится, но могу написать или скорее описать кровать родителей. Полуторка – никелированная (гордость отца). Спинки – четыре блестящие металлические трубки толщиной с палец, с внутренним болтом. Соединяются вверху и внизу с поперечинами. На болт накручивается гайка в виде шарика блестящего. Крайние трубки, наверно, диаметром около 6 сантиметров, на них надеты и красуются маковки (как на церкви купала). Сетка панцирная, но мне ещё помнится, что на неё клались доски три широкие. Ребятишки, как сороки, блестящие шарики откручивали, всякий раз за них получали по рогам (отец так говаривал), но продолжали их окручивать и тырить по карманам. Под кроватью стоял большой таз в него складывались яйца от несушек. Под нею же спал папа в летнюю жару, когда работал в ночную смену, таз убирался.

У них же в комнате стоял сундук деревянный, покрытый лаком. От любопытных глаз и носов мелких шмакодявок, навешивался замок. Когда играли в прятки, отца ухитрялись укладывать туда. (Удивляюсь, как он мог туда помещаться). В основном в нем хранились вещи не повседневной носки. Там же лежала папина будёновка с длинными ушами-завязками. Он в зимние морозы иногда её надевал. Большая (150 см х 150 см) шерстяная, клетчатая шаль. Сейчас она у меня, правда мама у неё году а 1996-ом обрезала с одной стороны кисти, я помню её ещё до школы. Когда мы ходили зимой к папе на шахту мыться (душ), то меня закутывали в эту будёновку, а если сильный мороз, то сверху эту шаль. За поселковскую баню надо было денежку платить, а на шахте бесплатно, отец договаривался.