Унесенный

Гордеев возражал, ощущая, что иронию в слушающих.

– Да, сознание избирательно, но, последовательно освещая и укладывая в архив памяти мир, в своем подсознании составляет карту панорамы чувственного мироощущения. Тот же Лем написал: "Однако вспышка молнии в грозу раздирает мрак, и в доли секунды замечаешь огромность мира, и хотя мир снова погружается во мрак, но в памяти остается образ мира".

Его прозрение «раскрытия-слияния» с миром в юности и было такой вспышкой молнии.

– Она способна обратить далекие, вне актуального луча видения жизни, радости и страдания живых существ на любом прошлом отрезке истории, и в настоящем, и даже в будущем. «О Руская земле! Уже за шеломянем еси». И сразу оживает душа древнего русича, со всеми его переживаниями, и становится современной, родной.

Гордеев так вдохновился, что забыл о соратниках.

– Наше изумление перед бытием настолько велико, что думать, что ты одинок во вселенной – это неправда. Беда – только внутри твоего пузырька существования. Не в том ли бессмертие искусства, умеющее оживлять переживания человека в истории?

Собравшиеся зашумели. Некоторые стали уходить, хлопая встроенными в кресла столиками.

– Мы что, пришли слушать пустую философию? О чем концепция?

Гордеев спохватился, и обозлился на них.

– Вы не поняли? Не в этом ли невежество, то есть узкий луч сознания, слепота, с которой нам придется бороться? Которая не чувствует боль вокруг, и собственная смерть воспринимается концом всего? Слепота, не способная вывести ваш разум из своего жизненного пузырька существования.

– Он еще и Учитель жизни! – возмутился кто-то примазавшийся.

– Моя цель конкретна: выйти из пузырьков, в которых копошимся как амебы, в необозримый океан. Бороться против замкнутых философий и теорий отчуждения, в которых рождается агрессия. Для этого мы создаем независимые радиостанции и газеты, фонды, школы. Чем это не конкретная концепция?

Он не понял: уходили неопределенно или разочарованно?

____

Истина видна только с космического корабля, – очнувшись, думал я, пытаясь для разминки поворачиваться, медленно, как гусеница, – когда улетаешь от кипящей глупыми страстями планеты Земля в необъятную ночь космоса, безмолвно и навечно.

Остается думать не о том, чтобы изменять мир насилием или воспитанием в человеке духовности и интеллекта, эти смыслы в космосе уходят, истаивают. А найти иной, неведомый нам смысл, перед вечно сияющим Млечном путем и манящими туманностями из звезд.

Может быть, здесь успею найти смысл, которого нет и не могло быть в той жизни, где не находил выходаиз мучительной бессмысленности работы и страха смерти близких. Здесь, наконец, можно увидеть, со стороны, причины прошлой умственной усталости и равнодушия. Вот чем ценно мое положение!

Итак, я выбрал сторонний взгляд на катастрофу, а не истерику внутри этой катастрофы.

Истина зависит от степени отстранения, чтобы осознать пути выхода из боли. Тогда понятны слова Чехова: «Отчего Чехов близок? Он был открыт вселенной, тоскуя в провинциальной дыре неряшливых интеллигентов, не знающих, чем жить. И тосковал о небе в алмазах.

Вот где тайна гения будущего. Это тот, кто взвалит груз главной разгадки бытия на себя, не сваливая его на чужие плечи. И не будет ослеплен, может отстраниться так, что будет смотреть на страдания всего живого «холодным как лед».Чтобы открыть причину страданий людей.

***

Сроки подготовки съезда поджимали. Стол шефа был центром подготовки к сражению.

Нанятый штат – вольные сотрудники не были подготовлены к чиновничьей работе, не знали форм переписки с партнерами, а главное не подчинялись дисциплине.

Все, казалось шефу, заняты только собой, своими удовольствиями на тусовках, и заботой о переругивающихся семьях, обижались на маленькую зарплату. Это было естественно – они в своей "считалке" примерно сравнивали свою нищенскую плату общественников и стоимость рабочего дня. Он сам такой, хочет, чтобы жена была одета, любит поспать, не бежать куда-то сломя голову, а понадеяться на других.

Но на каждом месте своя ответственность, он не мог потому, что отвечал за них за всех.

Они разбредались куда-то, когда вот-вот сорвется съезд, и Гордеев что-то делал без них, ощущая, что разрывается на части. Злился на бухгалтера Михеева, забывающего подготовить во время смету, а то вдруг он смывался с работы, и снова появлялся, как ни в чем не бывало, словно и не было этого зияния отсутствия.

Михеев объяснял свою лень: не мог напрягаться так, как шеф, по идейным соображениям. Он смотрел на мир не односторонне, как другие соратники, а в целом, видя и положительное. Как много повсюду делается для людей! И потому не надо напрягаться до усталости и озлобления.

– Поэтому я свободен, как ветер! – гордился Михеев. – Живу, как хочу.

Лева Ильин усмехался:

– Как хорошо ни за что не отвечать! Ходишь на свободе, в робе и резиновых сапогах, как охотник, вырвавшись из болота.

Элегантный американец Алекс, аккредитованный при Движении, бодро восхищался, хлопал его по плечу.

– Свобода – это хорошо. Be independent! Пока тебя не похоронили с «протянутыми лицами», как вы говорите, и ты исчез для history.

– Брось свои кислотно-кишечные убеждения! – морщился Лева Ильин.

____

– Куда делся Михеев? – срывался Гордеев. – Что с залом заседаний? Где букет для президиума?

– Уже стоит, – пугалась Алена.

Это было невыносимо – чудо в его душе вязло в каких-то гасящих все прозаических препятствиях.

Михеева все не было. Сейчас Гордеев ненавидел своего соратника.

А тут еще позвонила жена, с кем он там? Считала, что он мало делает по дому, скептически относилась к его сомнительной работе. А его отсутствие считала пустым времяпровождением, да еще неизвестно с кем.

8

Заседали в специально выделенном государством Доме для собраний и конференций независимых общественных организаций, в потертом от постоянных заседаний конференц-зале. Ввиду начавшейся экономической депрессии, ударившей по семейному бюджету, собирался полный зал встревоженных людей.

Гордеев смотрел из президиума на галдящую толпу в полукруглом зале. Какой Молох собрал ее здесь? Она не изменилась, встрепенувшаяся в тревоге за собственную жизнь, как в бурные дни революции семнадцатого или девяностых годов прошлого века. Со всех слетела обычная диванная лень – слишком стало горячо, у каждого затронули больную жилу – кровные интересы жизни и смерти.

Припекло маргиналов, не подержанных «государственным ресурсом», которых телевидение обзывало пустозвонами и болтунами; и средний класс – предпринимателей, рестораторов, частников средней руки, благодарных власти, что их не закрыла.

Много было иронически усмехавшихся сытых людей, прикормленных нынешней властью, и представителей компаний, поддержанных «госресурсом», и даже его держателей чиновников, убежденных, что власть спасает от гибели Россию, и срывающихся в злость от действий США, от ставшей демократической Украины, и либералов. Либералы издевались над ними:

– Беситесь, потому что принимаете всерьез! Если считаешь их ничтожными, пройди мимо.

Обычно ораторы исходят из противопоставления порабощенной родины – и ожидания светлого дня ее освобождения. Здесь же не было такого противопоставления. Раньше думали о родине, теперь – о себе. Была лишь тревога за пошатнувшуюся жизнь. Только бескорыстные молодые и горячие требовали идти на Кремль.

Гордеев улыбался. Он вырос из их штанишек

Нахохлившийся телеведущий, встревоженный понижением его рейтинга, предостерегал:

– Юнцы, куда вы против государственной мощи! Маргиналы!

Он маленький и корявый, а на заставке к своей пропагандистской телепрограмме выглядит античным героем, мужественно повернутым в профиль.

Маститые художники слова, кисти и кинокамеры почему-то оправдывались:

– Каждый должен заниматься своим делом, и оттуда разить врага доступными ему средствами.

В них говорило «холодное сердце» творцов, бесстрастно испытующих общественную суету. Гордеев понимал: этому дали возможность печататься, а этому финансировали перестройку его театра, а этот снимает патриотический исторический фильм. Коллаборационизм бессмертен!

– Работать в Системе – значит быть встроенными в преступную хунту! – злорадно срезали соглашателей молодые и горячие.

– Значит, все, кто работает – а работают в Системе все – преступники? – ядовито усмехаясь, вскричал телеведущий. Тьфу на вас!

Истово осенил себя крестом и плюнул.

Четвертые отвечали:

– Ничто не поможет, пока государство не ввергнет народ в беду, и тогда он свергнет его. Учтите, мирным конституционным путем.

Гордеев втайне поддерживал последних.

Представитель домового комитета, защищающего спортивную площадку для детей, предложил:

– Надо создавать корпоративные группы и союзы, чтобы они представляли интересы своих профессий.

Собиралось и много любопытствующих зевак, принимавших одинаково восторженно оратора с одной точкой зрения, и другого – с противоположной. В заднем ряду сидели неулыбчивые и нелюдимые, наверно, бывшие охранники и еще некто.

Американский журналист Алекс бегал между рядами и тыкал в лица известных участников камерой, на бегу задавая вопросы – он работал одновременно на созданное Движением альтернативное Интернет-ТВ и свою газету «USA Today».

Американец чувствовал себя в безопасности, как рыба в воде, в совершенно чужой стране. Он «гражданин мира» из Нью-Йорка, с генами предков, в Европе волочивших через леса и поля 30-летней войны свои мушкеты, а в Америке, где «Буливар не выдержит двоих», создавших легенды о захвате прерий Великого Запада, о войне Севера с Югом.

Гордеев терялся. Как с такими разношерстными представлениями можно разработать программу "раскрытия-слияния" всех человеческих сознаний в одно, которую он пытался и не мог сформулировать? Но предчувствовал ее еще с детства, как нечто реальное.

Он, со смятением в голове, застилавшим туманом ясные мысли, начал выговаривать выношенное:

– Космическая станция человечества плывет в неизвестное, и каждая тусовка не замечая веселится в своей компании. Тусовки в разных обличиях – тоталитарных или демократических стран, католиков и шахидов, демократов и консерваторов, молодежных сходок, и соседей, шипящих из полуоткрытых дверей. И каждой неизвестно ее будущее. Поэтому выбирают то, что под рукой, вбитое в сознание. Делают глупости, бредя слепо, на ощупь, перебирая камешки на берегу океана истины.

Все страшное на Земле происходит от закрытости для людей иных горизонтов. Обычно им не приходит в голову – выходить из своих пузырьков существования, насыщенных кипучими страстями интересов и борьбы, как у мелькающих в капле микробов. Это внедренный тысячелетний страх выйти за пределы дозволенного, где опасно для жизни.

Но особенно любопытным хочется выйти за горизонты. Из них выделяются творческие люди искусства, науки. Довольно немногочисленная группа, да и то – большинство их крутится в рамках уже обкатанных знаний.

– А между тем, – осмелел Гордеев окончательно, – можно повернуть колесо кровавой истории, крутящееся вхолостую. Стоит только открыться всему разнообразию мира, и обнажатся более глубокие истины, сразу померкнет серьезность личных обид и злобы, и охватит чувство удивления творчеством людей в истории, и вселится жалость и боль за них, обернувшихся родными и близкими. И речь потечет медовой истиной иных измерений.

В зале послышались смешки.

– Но открыться очень трудно. Путь этот очень долог. Это путь – воспитание целого поколения новых людей. Надо взойти пытливым умом не только на «вершину знаний, накопленных человечеством» (недурно выражался Ильич), но и остроты сопереживания с людьми.

– Опять скатываемся к созданию «нового человека»? – кричал либерал.

– Хотите изменить мир здесь и сейчас? – спрашивал маститый писатель с густой шевелюрой, аккуратно зачесанной назад.

Он не сорвал аплодисмент. Участники странно молчали. И уже неуверенно продолжал:

– Может показаться, что это невозможно. Совершенствоваться, конечно, можно вечно. Но придет время, и человек станет другим! Когда почувствует, что внутри него уже нет застилающей мир злобы к недружественному противнику, и увидит кипящий страстями мир отстраненно, со стороны. И тогда мир будет в состоянии увидеть истину.

Наступило тяжелое молчание.

Некто в майке-футболке, весь в мелких татуировках, на руках, плечах и груди, и с пучком волос на затылке, не выдержал:

– Когда тебя давят сапогом, ты слепо пищишь. И надо убежать, отстраниться. Тогда увидишь того урода в истинном свете.

– Да, убежать, чтобы ответить не сгоряча, не погибнуть, а вооружиться.

– А где же боевые дружины? – крикнул кто-то.

– Значит, отказаться от борьбы? – тихо спросил друг Лева.

– Отказаться от ненависти!

Маститый писатель с седой благородной шевелюрой и осторожным выражением на сытом лице усмехнулся:

– Лучшие умы столетиями стремились переломить эгоизм человека. Пока что-то не очень.

Он со стороны наблюдал словесные потасовки.

Зал зашумел.

– Идеалист. Предложи что-то дельное, как нам быть.

Корявый телеведущий фыркал.

– Собираетесь вынуть зубы у государства? Оно единственное, что может сохранить народ!

От гнева у него даже пропала привычка принародно осмеивать приглашенного в его телепрограмму оппонента.

– И твои доходы! – съязвил кто-то из зала.

Нагловатый наколотый анархист в футболке спросил:

– Что вы там про тусовки, собирающие жалкие камешки на берегу океана истины?

– Это лишь целевая установка, – оправдывающимся тоном объяснил Гордеев. – Для этого мы и собрались – выработать концепцию нашего Движения.

Добивали его незваные представители общественной организации "Экология духа".

– Вы неупорядоченная стихия, с эклектической программой, – говорила самоуверенная дама, целиком поглощенная выработкой единых международных правил сосуществования наций.

На нее засвистели.

– А результаты у вас есть? Что-нибудь конкретное!

Видно, намекали на то, что те переносят международные программы в свою, не ведая, что те не применимы на нашей почве.

Поддержали только представители возродившейся партии анархистов – поклонников теории солидарности Кропоткина, и либертарианцев. Те были в восторге.

– Да это же концепция солидарных отношений анархизма! Наш человек! Даже у животных преобладают общительные привычки. Хотя рядом с взаимной помощью существует и самоутверждение индивидуума.

– Долой государство! – трубно выдал из скрытого волосом рта огромный волосатый анархист.

Непримиримые партии оппозиции переругивались. Поддерживают ли они, Гордеев так и не понял.

Его неожиданно поддержали участники Движения – ученые и конструкторы новейших информационных систем, создатели искусственного интеллекта. Они вносили деловое спокойствие профессиональных ученых. Видимо, беспокоились только за свои детища – научные работы открытия, помня в своих генах непонимание, а в древности обвинения в святотатстве, и сожжения на костре.

– Очень дельная установка, – сказал всегда улыбающийся крепыш с вдохновенно-растрепанной шевелюрой, кандидат наук. – Мир идет к объединению всех разумов в один – всечеловеческий интеллектуальный разум. Это будет мир творчества, и в нем исчезнет ненависть.

Лева Ильин был убежден, что будущее за ними, интеллектуалы информационно-цифрового мира возьмут власть в скором будущем. Ведь они обеспечивают идеи, технологии.

Кандидат наук пригласил руководство Движения в туристическую экспедицию в космос, на космической станции.

Программу Движения "Голос истины" так и не утвердили.

***

Друг Лева Ильин был раздражен.

– Ты предаешь наше дело!

Гордеев, тоже взвинченный, говорил:

– Ты хочешь поменять одну власть на другую? И чтобы сразу – счастье?

– Я хочу нормально жить, – простонал тот. – По-человечески.

– Вообрази, что нынешняя власть рухнула, и ты стал вождем. Что предпринять? Как сломать старую систему, тормозящую развитие? Конечно, сразу заменить старую прогнившую элиту на новую, честную. Ты перебираешь в памяти из друзей и знакомых честных, но это единицы. Приходится брать из тех, кого рекомендовали, и более того, из-за отсутствия профессионалов, набирать старых мерзавцев, в надежде, что они под присмотром станут другими.

– Это будет не так. Я начну перестраивать систему.

– Конечно, ты не станешь делать так, чтобы к тебе потекли деньги и другие материальные ценности. Но ты станешь бояться за себя. Как быть с твоим страхом быть убитым? С твоим приходом на тебя ополчатся, открыто и прячась, легионы недоброжелателей. Придется создавать личную охрану, и шире – национальную гвардию для защиты от яростных нападок оппозиции. И ездить под охраной по пустынной столице.

– Неправда. Нас много, сможем переломить ситуацию.

– Хорошо, что веришь в вашу силу.

Лева выговаривал Гордееву:

– Ты что, вообще не признаешь социальных конфликтов? Борьбы с авторитарной властью?

– Боюсь разделения на черное и белое, чужих и своих, когда враги с ненавистью смотрят друг на друга в прицел. Великая французская революция – это величайшая бойня, кровь и грязь, потому что «свои» не считали людьми «чужих».

– А что ты предлагаешь?

– Ничего. Пока все целиком население не ввергнут в ужас поражения и полной разрухи, как население фашистской Германии, ничего не случится.

Завсегдатай офиса американский журналист Алекс покровительственно хлопал его по плечу.

–А на фѝга вы имеете такую жизнь? Why do you have such a life?

За годы тренировок в русской среде он научился многим русским выражениям. В нем все еще не выветрилась спесь когда-то доминировавшей в мире империи, гордившейся своей исключительностью.

– I mean your way of the deep people pretending to be a sovereign democracy. Имею в виду ваш путь глубинного народа, принимающего вид суверенной демократии. Это isolation перед врагом?

Лева вскипел:

– А на фига вам-то прикрываться демократическими принципами, как фиговым листком?

Гордеев прервал их:

– Вы же знаете, давно системы демократии и автократии выровнялись. Единственный верховный частный собственник – государство, расстался с единоличным правом управлять собственностью каждого. Но уже все равно нет возврата к прежнему капитализму или, не дай бог, социализму. Сейчас, когда четырехдневный рабочий день, люди стали склонными работать не на личное благосостояние, а создавать вещи, и не для народа, а для удовлетворения более глубокой потребности, своей и народа тоже. Дело уже в умной или дурной власти, какую мы выберем.

Алекс держался обособленно. Поражался этому миру славян, живущему иллюзиями, даже не мог вступить в беседу, настолько чужд был настрой. Только сказал убежденно:

– People come to science. Люди приходят к науке. Все больше тестируют emotions наукой.

– Но эмоции никогда не будут разгаданы наукой! – возразил Гордеев. – Чувство, вдохновение – это от веры, религии. Вера в науку сомнительна, она лишь часть нашей надежды познать мир, сама рождена человеческой надеждой на Спасение.

– Science does not allow emotions to prevail. Наука не дает возобладать эмоциям, – убежденно сказал Алекс.

Лева спросил с издевкой:

– Это что, мир роботов?

– Not robots, but perfect people. Идеальные люди.

– Значит, хотите без эмоций? – вдруг обозлился Михеев.

– It's because you Russians like to get naked. Русские любят обнажаться. Это противно.

– А что не противно?

– Oˊkey, нельзя personality раскрываться, как вы говорите, до кальсон. И нельзя дотрагиваться.

Михеев окончательно сорвался.

– Пришли, захватили весь мир, пока не дали по зубам! А где Русь? Наша гордость нации!

Алекс воззрился с удивлением.

– Я о достоинстве personality. What does this have to do with relations between States? При чем тут отношения между государствами?

Сам Гордеев не особенно думал о судьбе страны и планеты, хотя так думать было принято. Он желал, чтобы его больно не толкали под дых, чтобы наступило время его детской мечты о мире «безграничной близости и слияния». Надо было определяться, понять то, что есть у него внутри и требовало выхода. Были ли эти поиски себя равнодушием к окружающим людям? Он чувствовал, что его место на стороне света, но методы борьбы отвращали его из-за мрачных отношений между участниками.

Короче, надо было, чтобы его организация выживала и побеждала. Но – без противной душе процедуры продирания сквозь чертополох жестокого противодействия и ненависти.

Может быть, он не вовремя поднял эту детскую идею, что лелеял в своей душе, но методы, которыми приходилось действовать, терпеть не мог.

____

Михеев, старавшийся вникнуть в споры, вздыхал.

– А я не знаю, зачем живу.

Лева недоуменно оглядывался на него.

– Тебя не устраивает твоя жизнь?

Тот кокетничал:

– Не знаю, почему, но я был бы утешен, если бы оставил след.

– Ты подотри за собой, нанес грязи!

Потом Лева возмущался:

– Болтун!

– Он меня слушает и сочувствует, – хмурился обмякший Гордеев. – И учится на своих ошибках.

Может быть, он страшно привыкает к тем, с кем тесно общался, и больно расставаться с привычным. Да еще всегда сочувствующим ему.

– Почему ты его не выгонишь?

Лева не понимал, не представлял последствий разрушения зыбкого порядка. Да и где найдешь непритязательного бухгалтера.

– Других писателей у меня нет. Придут такие же. И потом – он не предаст. И многое мне советует.

Была еще причина, почему Гордеев держал его при себе: прислушивался к его мнениям, и поступал наоборот, и всегда решение выходило верным.

– А другие болтуны?

– Они пока неопытны, научатся.

– Идеалист же ты!

– Я такой же, потому прощаю их.

И думал: разве я не стремлюсь уйти в свободу безответственности, как Михеев?

Над нелепостью Михеева подшучивали. От него прятали все ломающееся, но он и тут находил, что поломать. То он вдруг панически кричал у двери – так вертел ключом, что испортил замок. То отказывался от лишней нагрузки не по своему профилю, например, подметать, оправдываясь незнанием, как это. Очень удобно не знать, всегда можно свалить на другого!

Он приходил на работу в грязной рабочей одежде после работы на своей «фазенде» за городом, нелепо постриженный (подстригал себя сам), из-за чего было стыдно перед посетителями; забывал мыть свою посуду после еды, отчего ее брезгливо мыли другие, наверно, и в туалете пѝсал мимо раковины.

Секретарша Алена, с детским личиком, в короткой юбочке была огорчена за Гордеева. Взглядывала на него пронзительными черными глазами. Ее полные колени под столом выглядывали, как будто выше не было ничего. Он оглядывался на нее, и без надежды погружался в ее юную, без тяжелого жизненного опыта, призывную женственность. И хотелось все начать сначала. А жена?.. Там было другое, не то, что вначале казалось полным счастливых ожиданий.

9

Раньше люди ощущали в себе искрение порывы, такие, как когда-то у молодых студентов-романтиков, которые добровольно шли на войну и слагали головы за настоящую правду (увы, та правда оказалась относительной).

Теперь мир не вызывал искренних порывов, больше того, мог отвратно действовать на нервы. В результате последней эволюции получилось так, что истина перестала быть абсолютной. Она должна была служить конкретной реальности, хотя злые языки стали называть ее пост-правдой. Началась борьба против абстрактных, отвлеченных истин, провозглашаемых «гнилой интеллигенцией» на западе и востоке, во все времена истории, в философии, социологии и литературе, – за конкретные правды, те, что нужны обществу и управляют им в данное время, то есть за правду в конкретном исполнении, ибо не бывает абсолютной.

История живет в сознании,В проекциях его пути,Рожденных бредовыми снами,Где полных истин не найти.Обрывочна, рождаясь зыбко,Как движущиеся облака,Уходит, оставляя слепкиЛжи образа в словах, руках.

Теперь от смутно подозреваемой настоящей истины стали бежать, как при виде красной тряпки, в спасительное неведение потребительства.

Наступила эра нового языка. Мир окутало отупляющее облако пост-правды, в сполохах агрессивной пропаганды.

Пост-правда висела на рекламных плакатах по площадям, вываливалась в массмедиа, а ее создатели и исполнители жили под ней, как под щитом, оберегая от чего-то, что казалось ненужным и опасным.

Пост-правда стала мощнейшим оружием защитников государства.