Унесенный

– That's your way! Throw everything – and rush into death. Как у русских! Бросить все – и убежать в смерть.

– Сру – это по-вашему! – зло сказал Михеев, уже не боясь быть откровенным.

Все устали от неудобства в космосе. Гибель товарища уничтожила его волшебство. Хотелось вернуться, подышать земным воздухом, полежать в траве. Всем

казалось, у них увеличились головы из-за прилива жидкости, что-то изменилось с обонянием, притупилось.

***

Ум Гордеева метался в сомнениях.

Или это не иллюзия, а сущностное материальное свойство материи? Полет бытия – вот главное. В этом удовлетворение. Бессмертие – в полноте проживания бытия. Это эмоциональное чувство, то есть вневременное. Суть развития цивилизации – в достижении каждой личностью полноты существования.

Бессмертие есть и в физической длительности тела. Механизм примирения с индивидуальной смертью – это дети. Но как далеко во времени длится это бес-

смертие? Когда случится угроза смерти рода человеческого?

Гордеев успокоился. Тело знало о неизбежном скором конце, хотя оно было как никогда обостренно чувствующим. Съежилось, прячась где-то в сингулярной точке. Казалось, в ее глубине безопасней.

И он отодвинул отчаяние неизбежности, и снова стал жить, словно ничего не произошло.

Он не замечал, как солнце встает, освобожденное

из тени планеты Земля, освещая шлем, и садится в ее тень – по нескольку раз за короткое время. Показалось, он удаляется в бессмертие крутящихся бездн, в неизмеримые дали пылающих солнц и светлых туманностей.

С ними сливается сверкающий поток жизни человечества, чудо в самом себе и извне (как будто кто-то видел человеческую массу извне и восхищался), вливая свои безграничные силы, огромный опыт – от выживания в битве за жизнь – до прояснения спасения в любви, ценности каждой личности. И как оттеняет эту великолепную историю безграничная дышащая бездна!

Увидел превращение энергии в материальные состояния, и наоборот – как время превращается в бесконечное пространство.

____

Я, кажется, приспосабливаюсь к ожидаемой смерти – хочу устранить ее муку, хотя бы духовную.

Это не отплывание в бездну. Это ужас метафизический – отмирание всего, что держало, – самой жизни.

17

Голова работала, но Гордеев внезапно ощутил упадок сил, как с женой, когда, почувствовав слабость, не смог спать с ней. Нет сил даже пошевелиться. Вдруг понял, что в пустом космосе нет никаких привязанностей. Здесь другие законы, не человеческие. А может быть, человеческие законы нашего будущего.

Душа в раскрытый космос опрокинута,

Летит над поделенною Землей,

Где в одиночестве была покинута,

Как в клетке, обреченная судьбой.

Нигде – границ, лишь светятся туманы,

Да и сама Земля – участник тех

Великих катастроф – законов странных,

Чья цель – иная, чем лишь наш успех.

Все, о чем с юности внутри Гордеева пело, – вера в иное измерение «безграничной близости и доверия», – оказалось иллюзией. Иллюзия и то, чему так долго верил: вселенная пытается через нас осмыслить себя. Это заблуждение человеческого разума. Огненные бури (вспышки сверхновых) разрушительны и созидательны, но они не в человеческих измерениях. И сметают любые разумы.

Есть только чудо живой жизни, коротко вспыхивающей во времени и пропадающей в вечность. Единственное, чем живет человечество – жизнью. Странная тавтология, ограничивающая бесконечность воображения! Жизнь – для жизни, нельзя уходить далеко от жизни. Вспомнил слова Стива Джобса: «Если вы хотите идти быстро, идите в одиночку. Но если вы хотите уйти далеко, идите вместе».

Но и сама кажущаяся материальной жизнь – иллюзия, слишком кратка, как всплеск волны вечности. Проживаем надежду, и слава богу! Промелькнуть – и умереть! Но отчего мы тогда страдаем?

А может быть, сама жизнь не имеет смысла. Смысл надо придумать, как говорил Левин, герой Льва Толстого.

Кажется, здесь мое дно, до которого добираюсь, – фальшивое, воспитанное на классиках литературы и искусства? А за этим – ничего нет!

Оказывается, всю жизнь готовился к расставанию со всем дорогим сердцу, – как пережить и уйти с достоинством и душевной легкостью?

Он ничего не чувствовал, удлиняясь, как ангел без опоры под ногами.

18

Добиться видения иных измерений во время умирания стало невозможно – субъективная боль еще живого тела пересилила. Он задыхался, словно был закопан в гробу, и пытался щупать ладонями ужасную непробиваемую тесноту. Нет, это даже не умирание. Это что-то особенное, ужас души.

Когда закопают на кладбище на Земле – это страшно. Но лучше, если закопают там, чем лететь мертвым по орбите вокруг солнца, может быть, через тысячелетие снова приближаясь к Земле.

Кому лучше, мертвому?

Из груди Гордеева вырвалась древняя мольба: «Боже, спаси и сохрани!»

И он услышал голос, доносящийся как будто отовсюду:

– Не бойся, с тобой ничего не случится, пока я рядом.

Никак, Бог? Да, здесь ему самое место.

Никакого лица не было видно, но он ощущал его таким, как в детстве, когда смотрел с обрыва на ослепительный океан, сливающийся с небом, теплым и зовущим, словно раскрывал свои безграничные объятия, чтобы слиться с ним в бесконечной близости.

Гордеев разговаривал с Богом!

– Боже, отчего мне так тяжело? За что!

В Голосе отовсюду было осуждение.

– Сейчас вы, люди, не знаете ответа. Раньше знали: за грехи тяжкие рода адамова, умноженные стократ в истории человечества.

Голос отовсюду сожалел.

– И снова мир полон злобы. Как во время, которое вы называете Средневековьем, когда погрязли в дикой коммерции, и все продавалось и покупалось, даже Спасение. И людям стало невмоготу от голода, войн и продажности – богатые покупали индульгенции, чтобы спастись, а воины крестовых походов, идущие спасать гроб господень, заранее получали отпущение грехов за грабежи и убийства. Так началось протестантское движение и реставрация. Это время было страшнее, чем у вас семнадцатый год.

Гордеев увидел средневековый дом с высокой крышей маленькими окнами (чтобы не облагали налогом), удобный для защиты – со скрытыми углами и верхним этажом, и женщину в чепце и переднике, убегающую на второй этаж. И ворвавшегося грязного ландскнехта, который, отбросив тюк награбленного добра, догоняет и насилует ее, потом сует в раскрытую грудь кинжал, и он переживал, словно это его насилуют, и это он лежит зарезанный. И с трудом оторвался от видения.

– Тогда нашли выход, и Европа стала мирной и процветающей.

Гордеев тяжко ворочался в своем скафандре.

– Твой, Господи, намек не поможет. От средневековых объяснений не легче.

– Старые истины живы и сейчас – сурово сказал Голос отовсюду. – Дух дикой коммерции преодолел барьеры разума и снова вполз во все поры Запада и Востока. Человеческое существо несет тяжкий груз греха. Слишком сильно чудовищное могущество зла. Вы повреждены злом, и тщетны любые попытки избавиться от него, никогда не будет вам отпущения.

Гордеев зашевелился в скафандре с протестом. Ветхозаветные одежды Слов ниоткуда не давали удовлетворения.

– И что же, сдаться?

– Попробую по-современному. Значение слова "зло" у вас осталось таким же, как и встарь. Человеческое существо сознает свою греховность и неспособно не осуждать ее. Если бы зло при тоталитаризме было тотальным, и вы были повреждены им до потери совести, то разделение на злых и добрых, консерваторов и демократов, насилие силовиков и милосердие благотворительности было бы бессмысленным. Что делать совести, возненавидевшей грех, если он неодолим? Противостоять можно только борьбой без надежды на успех.

– Наконец, я успокоен, – поблагодарил Гордеев пересохшими губами.

А Голос вещал:

– Вы грешны. Поэтому вы должны избегать добра и принять зло. Признать и желать, чтобы вы были бесповоротно осуждены и прокляты.

Его Голос полыхнул молнией Громовержца Гневающегося.

– Если вы будете губить и преследовать себя от всего сердца, отдадите себя в ад на Мое правосудие, то Я освобожу вас.

Гордеев недоверчиво вглядывался в пустоту.

–У нас все охотно идут в ад, как будто там рай. Не верят ни в какое правосудие. Светоч мирового пролетариата говорил: Ны богу свэчка, ны черту кочерга. Публицист Невзоров тоже не верил ни в Бога, ни в черта. Писатель Виктор Пелевин видел впереди только нагромождение химер.

– Sola fide! – прогремел Голос ниоткуда. – Только верой! – вот призыв неистового монаха Лютера, перевернувшего мировоззрение Запада. – Человек оправдывается верой. Вера, а не добрые дела.

– Чем Тебе так помешали добрые дела?

– Дело в вере. Есть три категории добрых дел, говорил Лютер. Общественно полезные, взаимно добрые услуги, то есть по здравому смыслу. Затем благонамеренные действия, забота о мнении людском – конформизм благочестия. И церковоугодие – предписанность и сознание подотчетности.

– Чем плохи добрые дела по здравомыслию?

– Этика веры – добровольное действие. Это не свободная воля и свободный выбор – чистая видимость, когда речь идет о Боге или Космосе, как говорили в античности. Не добрые дела оживляют веру, а они вырастают из веры, как плод на дереве, утверждал Лютер. И не будет плод хорош, если дерево чахло. Пока нет веры, хотя бы такой, как у тебя, любые добрые поступки будут «тщетной беготней», лицемерием.

– Что понимать под верой? В средневековье понимали веру в некое Божество, прошу прощения.

– Вера – вещь живая, деятельная, могучая, так что верующий не может не делать добро.

– Но сейчас изменился смысл веры, – возразил Гордеев. – Раньше она была религиозной, потом стала «благоговением перед жизнью» и изумлением Канта перед звездным небом и нравственным законом внутри нас. А сейчас нет никакой веры, или это очередные химеры в головах, или что-то неопределенное, что можно ощутить лишь в искусстве, в поэзии.

– Вы заменили веру целью, чтобы заполнить пустоту в душе. Создаете черкизоны, черные рынки, подсчитывая банкноты, пока не отожмут ваш бизнес еще более целеустремленные.

Голос смягчился.

– Зло остается в нас, но не господствует. Узреть зло можно тогда, когда пойдешь духовной тропой.

Это Гордеев знал и без Него. Только этой тропой можно идти вечно, как шел он, и не добраться до Спасения, говоря Его языком.

Гордеева мутило от долгого собеседования, даже с Богом.

– Мой беспощадный вердикт – от веры в человека. Человек по природе ничтожен. Но в нем есть решимость, стойкость и воля.

– Ты, боже, так и не сказал, что же делать?

Голос ниоткуда затихал, удаляясь:

– Человек религиозен, пока есть душа, даже любой атеист. У тебя это безгранично разлитый океан близости и доверия.

– Да, я чувствую Тебя!

Ему открылось, что всю жизнь расшифровывал свою эйфорию на крутом берегу океана. Предчувствовал, что она – то основное, что носил в себе постоянно.

– Ты сейчас озлобился на внешнее зло, и оттого обессилел, – разнесся по космосу голос издалека. – Вера твоя не так могуча, чтобы не замечать страдания тела. Ты не разжег до конца ненависть к греху, которая в тебе едва тлеет.

– Как найти силы уйти в веру, чтобы победить тело?

Голос уже не откликался.

19

Снова придя в сознание, Гордеев почему-то решил включить кнопку приемопередатчика. В наушники ворвался голос, полный тревоги.

– Турист-2, Турист-2! Отзовись! На Земле собирается экспедиция – тебя спасут!

Гордеев не знал, обрадовался ли голосу с этого света, он уже попрощался с ним.

На космической станции слышались радостные и раздраженные крики.

– Почему молчал? Как самочувствие?

Он отрешенно отвечал, уверенный, что слышит всех в последний раз.

– Тебя ищут! – орал командир Марков. – Поставлены на уши люди, страны, все человечество! Обсуждают способы спасения отдельного человека в космосе, впервые в мире. Раньше ловили только космический телескоп, чтобы сменить его линзы.

– Все человечество?

Гордеев удивился, что его еще могут спасти. Понял, что со всех сошло неосознаваемое душевное притворство, и сейчас все поняли, что они на самом деле глубоко сочувствуют!

И возникли какие-то надежды, и выросла неопределенная вина, которую он чувствовал всегда. Оказывается, он не улетает в безнадежную даль космической бездны, а кружится вокруг Земли!

Он вспомнил жену и сына, о них думал, когда отцеплял фал, и перед ними был виноват определенно и больше всего. Увидел тревожные глаза Алены, но это облачко тепла уже не грело.

– Друзья в «Голосе истины» передают приветы, ждут твоего спасения! – ликовал Михеев, которого Гордеев считал пустышкой.

Американец Алекс закричал:

– The Russians don't give up! Русские не сдаются!

Лева Ильин глотнул воздух, глубоко вздохнув. Был ли он рад? Слово не то – у него оттаяло внутри, еще не понимал свое состояние.

– Держись, к тебе летит спасательный отряд! – так же громко орал Марков.

Среди других встревоженных голосов он услышал плач его секретарши Алены.

– Вас здесь очень ждут. Дорогой мой!

____

В следующие минуты Гордеев испытал смешанные чувства. Тот мир, который он считал чужим, словно взорвался сочувствием.

Люди сочувствуют! Теперь он смотрел на своих соратников и противников Движения «Голос истины» по-другому. Раньше он думал, что «дальнее» не способно сострадать, и он не способен сострадать дальнему. Но это другие люди, не холодно любопытствующие, не идеологизированные, не только с двумерным сознанием обособленной в себе массы, – люди нового века, иных измерений. Они по натуре добры! Моя детская вера была права! Неужели она непобедима?

Было ощущение, что наяву мир предстал в таком влекущем доверии и близости, который приходил только в детстве и юности.

Он уже не думал, что их доброта может обернуться привычной недоброжелательностью, если затронут их интересы. Всеобщая близость сочувствия тоже не постоянна, порыв, а завтра будут будни, хотя в человеке теплится плато постоянного желания близости.

Но в какие-то моменты люди сплачиваются, обнаруживая в себе подлинное, где исчезает относительность бытия. Это словно вспышка молнии, освещающей весь мир, которая потухнет во тьме обыденного существования, но память о поразительной солидарности останется. Это воскрешение тех мириад исчезнувших в веках, кого обходит луч нашего сознания, в замкнутых капсулах нашего существования. Творческий порыв – волшебное течение истины.

Его охватила эйфория. Неужели можно воскреснуть, смертию смерть поправ? Умерщвлен во плоти, но жив духом, – как возгласил Святой Петр.

Только сейчас понял, что всю жизнь хотел противостоять смерти.

Думать снова стало тяжело. Сознание его померкло. Почему-то он оказался в Элизиуме теней, где отдыхал лежа на мертвенно-зеленых его пригорках у высоких неподвижных рощ, навевающих вечное забвение. Чем-то это не понравилось, и переместился в залив душ, предсказанный философом-одуванчиком в очочках, верившим, что после смерти человека душа переселяется в общий блаженный залив душ.

Земля отпустила его. И он ушел в иные состояния мироздания, где переживания обратились в грохоты разрушения и пения созидания, и пустота посверкивает радиацией.

Хрустальная ниточка пуповины, связывающей с планетой Земля, оборвалась, и осталось безмолвие черной пустоты.

***

Его заарканили специальным фалом, втащили в спасательный космический аппарат и сняли шлем. На исхудавшем лице, похожем на мумию, увидели застывшую улыбку. Он умер легко.