Майские страсти

– Можешь шутить. Я тоже шутил,– ответил Клинкин.

– А я и не шутила. Вот ты идиот. Только к чему все твои прелести, если теперь они мало кого заботят.

– А твои? Кстати, я тоже не шутил…

– В поддавки я ни с кем играть не хочу,– наклонившись к Андрею, прошептала Искупникова так, чтобы это слышали все.

За полминуты Настя со злобой, боявшейся разоблачения,– со злобой исподтишка,– дважды наливала для Мелюкова в пластиковую стопку коньяк. Он её не просил и, чувствую предельное опьянение, выпивал с опаской.

– И я этого не хочу. А что делать? У тебя другого выхода нет,– сказал Дмитрий.

Мелюков принял от Насти третью стопку и выпил. Андрей посмотрел на них с любопытством. Настя облегчённо, даже радостно, выдохнула. Она не заметила, что Яськов наблюдал за ними.

– Выход… не выход. Это не важно. Суть в том, что я этого не хочу, значит это правда. Я не обманываю ни себя, ни других. Даже именинника. Хотя он этого и заслуживает, будь он проклят,– в этот момент. Клинкин подвинулся к Андрею и сказал ему на ухо: «Опять… Видишь? Как она грех свой любит! Как она тебя любит! Опять!»– Шучу, шучу. Сегодня я, кончено, всерьёз не могу такое говорить.

У Яськова пересохло во рту. Он облизнул запёкшиеся губы. Во рту было горько. Ему показалось, что он чуть не поцарапал себе язык.

– Что он тебе сказал?– спросила его Алина.

– Он сказал страшное.

– Что?

– Что ты любишь свой грех,– ответил Андрей с тем тихим подобострастием, с которым несчастные люди говорят о суициде и самоубийцах.

– О, вот это номер! Ну спасибо!..

– Не переживай. Я превосхожу тебя…

– Ты мня превосходишь только в дебилизме. Что ты хоть так глаза выкатываешь! Как ты не можешь понять…– с горечью рокового, последнего отчаяния сказала Алина.

– Да…

– Что ты дакаешь!

– Я хотел сказать…

– Проехали.

– Дайте подкурить, что ли…– сказал и икнул Мелюков.

– Ты что?– вскричала и тут же успокоилась Алина.– Ты-то помолчи. Ты уже забыл, что уже пытался привлечь наше внимание этим манером. Ты уже просил подкурить. Ты хоть не расстраивай меня, голубчик…

Мелюков был достаточно пьян, чтобы взять эти слова на серьёзный счёт. С почти засыпавшими глазами и безумной, широкой улыбкой он глядел по сторонам, надеясь отыскать всех, кто был бы за него рад.

Мелюков попал в то состояние, в которым иные трезвые люди совершают не вполне адекватные поступки. Когда приходит момент долгожданного счастья, они, настолько предавшись наслаждению, делают то, что, якобы обнажает их полное равнодушие к этому счастью; делают то, что вопреки их собственным желаниям это самое счастье разрушает.

На беду Мелюкова он ещё и преувеличил масштаб произошедшего с ним. Мало того, что он подумал о влюблённости в него Алины; он уверовал в её влюблённость давнишнюю.

Мелюков кинулся к Насте:

– Милая. Настенька, как хорошо… Как хорошо ты мне сегодня наливаешь! Давай-ка мы с тобой… без этих… вдвоём выпьем. А?… Как тебе? Давай? А? Что это ты сегодня ко мне так… близко. Наливаешь… когда даже не прошу, милая.

– Ну… ты всегда не против выпить,– начала Настя.– Вот я и подсобила тебе. Все смотрели на Мелюкова в то время, как Настя от смущения не знала, куда повернуть голову. Глаза щурились, теперь уже не от солнца.

– А тебе и Алинка нальёт. Ведь правда, Алин?– слабо улыбнулся ей Яськов и дёрнул за руку Мелюкова так, что тот позабыл о Насте.

Его блуждавший взгляд наткнулся на закуривавшую Алину. Мелюков всхлипнул от счастья, которое, как ему казалось, посетило его впервые в жизни.

Он начал думать так, как может думать либо пьяный и эгоистичный, либо непохмелившийся и добрый человек.

«Напились они, что ли, все?– думал он.– А я? Ну и я! Всё. Всё! Моя Алинка. Моя! Алинка моя! Как я её буду обнимать! Все пьяные! Что дальше будет? Дальше будет пьянка. И дальше пьянка. Пить будут. Эх, всё что угодно может произойти дальше. Я боюсь, чёрт. Она же рвануть может куда угодно. Мало ли… Вот мы все вместе поедем в кабак. К нам из-за неё мужики какие-нибудь подсядут. Они начнут лапать её. Я буду молчать и сидеть смирно. Нарочно! Вот её ведут в туалет. Там она долго. Возращается. Берём такси и едем в гости к другим её знакомым. Там другие мужик. Вот какой-нибудь тащит её в спальню. И она там еще дольше. А я один сижу в коридоре. Держу сумочку её… Дожидаюсь. Возвращается в порваном платье. Улыбается. Выходим на улицу. Там нас эти ждут. Я её обнимаю. И тут Настька кричит: «Зачем? Зачем она тебе нужна? Они какими-то мужиками воняет.. Искупникова в слёзы. Закуривает. Я её обнимаю. Говорит, мне, чтобы я отстал. Отходит. Но я к ней. Опять обнимаю. Целую в щёчку. Только в щёчку. Так слегка. Почти даже не целую, тьфу, чтобы не прикасаться. Говорю: «Всё рано моя… всё равно люблю» Она уже от счастья плачет. Пять дней буду её в щёчку целовать. После этого вижусь с ней каждый день. Но пять дней не прикасаюсь, не пристаю. Да, ровно пять дней. Чтобы не подумала, что я её, как проститутку хочу быстро взять. И только потом… все кричат мне, что я сумасшедший. А я доволен. Ну и пусть! Сумасшедший!.. И как она мне благодарна будет! Тьфу, я пьяный! Но какой я-то чистенький окажусь. Какой хорошенький, миленький буду. А Искупникивой все девочки завидовать будут… Мол, раз он её… такую забрал, то что ж мы хуже, что ли? Да он нам вообще будет пятки целовать. И сами за это мне пятки целовать будут. А Искупиниковой-то что! Поделиться!»

Все подняли стопки. Мелюков замахал руками:

– Нет, нет, нет. Я пропущу.

– Да ему пора,– ухмыльнулась Искупникова.

– Да.– посмотрел на неё Дмитрий.

– Ну что… Я провожу,– заторопился Андрей и помог встать Мелюкову.

Они прошли через козий парк к домам, затем дворами к дороге. У мини-маркета стояло три такси.

– Ты со мной?– схватил за плечи Яськова Мелюков.

– Ну куда ж я с тобой!

– Тогда я обижусь.

– Обижайся.

– Шучу всё.

Мелюков выдохнул перегар и вскрикнул:

– Повозку!

Мелюков нервными шагами пошёл к таксистам, радостно смотря по сторонам. Он хотел сесть в три автомобиля одновременно.

– Давай уже!.. Усаживайся,– сказал Андрей.

– Друг, можно я тебя на обниму на прощание?– прикусил верхнюю губу Мелюков и, пытаясь разрыдаться, вспотел.

– Давай.

Они обнялись. Так и не расплакавшись, Мелюков махнул рукой и сел в белую «Шкоду».

Глава 2.

Тост как следствие предчувствий

Машина свернула за угол. Яськов сразу пошёл по направлению к козьему парку.

Андрей ещё утром твёрдо решил высказаться на празднике. По дороге на берег Оки он несколько раз подумал о том, правильно ли поступит. Мы всегда перед знаменательным действием обдумываем его, даже если на сто процентов уверены в том, что решение совершить это действие самое окончательное и нерушимое.

Проходя мимо ближнего к берегу дома, Яськов наткнулся, как будто его душа была чем-то ослеплена и не видела ничего перед собой, как будто он был оглушён своей слепотой, на предчувствие, которое настойчиво сверлило воображение Андрея. Жестокая игра мнительности доставляет человеку нестерпимое мучение, заставляя думать, что его отлучки только и ждали для того, чтобы обсудить какие-нибудь планы или самого этого человека. Так как день был не будничный, то и игра мнительности не по-будничному жужжала в мозгу Яськова.

За полминуты до того, как дойти до места, где сидели его друзья, Андрей заметил, что Алина с Клинкиным куда-то исчезли. Мука мнительности, победив его рассудок, превратилась в муку беззлобного отчаяния.

– Проводил?– спросила Настя, когда Андрей сел на прежнее место.

– Проводил.

– Чего он? Выкаблучивал?

– Д немного. А ты… чего одна?

– Я всегда одна.

– Нет… я про этих… Эти-то куда подевались?

– Туда… за мост пошли,– Настя протянула руку по направлению к железнодорожному мосту, за которым,– по берегу,– росли густые, высокие, с человеческий рост, тёмно-зелёные кусты.

– Давно… ушли?

– Да прямо вслед за тобой… как вы отлучились.

– Ну значит… скоро вернутся.

Яськов стал наполнять пластиковые стаканчик коньяком. Странная дрожь ползала по его телу.

– Разлил?– зевнула Настя. Тот, кого любят, прекрасно понимает, что значат такие зевки девушек.

– Да,– сказал Андрей и взглянул на мост. Под ним он увидел Искупникову с Клинкиным, пробиравшихся сквозь гущу кустов.

Настя опустила голову. Говорить ей было уже нечего.

– Заждались, дружочки?– защебетала Алина и плюхнулась возле сестры.

– Конечно, заждались. Тебя же все дожидаются. Ты же всех под каблучком держишь,– закурив, сел на скатерть Дмитрий.

– Заткнись, я тебе ещё раз сказала. Будешь выпендриваться… в другом месте.

– Тогда зачем ты меня заставляешь это делать?

– Что хочу, то и делаю. Ты как сходил, Андрюх?

– Нормально.

Настя испуганно, почти трагически глядела на Алину. Казалось, она догадывается о том, о чем догадываться было опасно.

– Ну что, друзья, давайте выпьем,– поднял стопку Андрей.– Вы за меня пили. Теперь я за вас выпью. Чтобы всё было хорошо! Выпьем за то, чтобы у вас всегда всё было в порядке.

Они чокнулись стопками и выпили.

– Да!– сказала Алина.

– Чтобы вы были счастливы!– взгляд Андрея затуманился дымкой отвлечённой мысли.– Да! А что это такое? И как вам его поймать?.. Не делать зла другим! Вот как! Вот что такое счастье! Счастье это значит не доставлять никому горя. А если вам кто-то делает больно, то… не надо злиться. Если глупит кто-то, то это не со зла, а потому что он этого понимает… не понимает, я имею в виду то, что глупит. И кошка, бывает, царапается, но это не значит, что она хочет огорчить вас. Она ведь не понимает… Вы тоже можете царапаться, но только ради Бога, любите при этом друг друга. Ведь это так просто. Прошу вас. Давайте любить. И небо нам всё простит. Господь всегда прощает и никогда не наказывает. Нет, не наказывает, Дим. Не наказывает. Чего отворачиваешься? Не умеет Он! Это до какой степени нужно не верить в Бога, чтобы верить в Его наказание! Если не веришь в Бога, то и в себя не веришь. Не надо быть, как некоторые дураки, которые не верят в Него яростнее, чем некоторые святые в Него верят. Нужно в Него верить!.. Нам это необходимо… чтобы верить в того, кто против тебя согрешил. Когда тебе выплеснули коньяк в лицо, не надо кричать, как полоумный. Надо помнить о том, что человек, который это сделал… В конце концов, он никого не убил. Нужно быть добрыми не только, когда к тебе добры. Воде нужна вода, чтобы быть водой. Если в воду подлить бензин, то разве вода останется водой? Такая вода и загореться может, потому что то, что получится после смешения, будет ближе к бензину, чем к воде… Такое уж у воды свойство… Тот, кто согрешил, становится должником. Давайте скажем ему за это спасибо! Давайте будем должниками наших должников. Они должны чувствовать свою вину. Самое страшно страдание – это отсутствие страдания за свой грех. И не нужно хныкать, когда вас облили. Ради Бога!.. Даже если вас девяносто девять раз облили, а один раз не облили, значит жизнь того стоила. А сто раз облить не могут. Хотят бы потому что мы появились на этот свет. Так что… любить! Да, любить! И не надо пугаться, что любя, чувствуете, что и ненавидите. Есть хорошая пословица о том, что… к звёздам попадёшь только через тернии. Так и к любви настоящей, а не игрушечной, можно прийти только сквозь тернии ненависти. А кто это не прошёл и говорит, что любит, тот либо врёт, либо не знает, что такое настоящая любовь. Разве собаки, когда совокуплются под забором, любят друга друга? Это инстинкт, а не любовь. Любовь вырастает только из ненависти, как ребёнок, когда появляется на свет… чтобы засмеяться, он перед этим мучается и мучает мать. Любовь, непройденная сквозь ненависть, это инстинкт, а не любовь. Так что знайте цену настоящей любви! И если кто-то вам помогает из любви, не отталкивайте этого человека. Сначала он вам протянет руку, а потом обнимет. Если обнимет, то надо простить всё и всем. Да, в таких случаях хочется прощать. А попробуйте простить тогда, когда не хочется этого делать, и узнаете самое великое из чудес света. И если обняли вас впервые, до этого дважды плюнув в лицо, то… Как можно в таком случае рвать волосы на груди и орать, что этого мало. Один раз – это уже больше, чем нужно. Когда мстите другим, то мстите прежде всего себе. Неужели думаете, что отяжелив чужую жизнь, облегчите свою? Жаль, если так. И не жаль, если склонитесь к добру. Но и тут необходимо быть внимательными. Очень осторожно!.. Не поддаваться корысти и злобе. Ни в коем случае не делать добра для того, чтобы потом иметь право делать зло и ссылаться на своё добро. Ах, я сделал добро, я же и имею право его уничтожить. Не имеешь!.. Вытащил друга из лужи, будь добр и обмыть его. И не для того, чтобы это там зачлось, а чтобы просто помочь. Зачтётся, если мы не будем хотеть, чтобы зачлось. Вытравить надо эту гниль из себя. Чтобы потом не плакаться, что черти внутри нас. Если есть черти, значит до этого были чертята. Тьма идёт туда, где нет света. Крысы бегут туда, где есть грязь. И хорошо, что бегут. В этом случае люди увидят, наконец, что у них грязно. Для начала… нужно… просто быть откровенными перед самими собой в первую очередь. Будем откровенными перед собой, станем откровенными и перед другими. Будете ли вы гладить себя по голове грязными руками? Нужно их вымыть, чтобы другие позволили гладить. Если говорить устами о любви, то и целовать нужно губами, а не словом. В том числе и руки. Ну про руки… и щёки это мы уже знаем. Говорилось. Делалось. Перестрадалось. Про щёки и руки всё по-другому. Надо о руках думать… а не о щеках. Так что… беречь других! Чтобы сберечь себя. Иначе… что за жизнь на необитаемом острове! С себя мясо начнёшь сдирать, чтобы не умереть с голоду. Некому будет помочь еду добывать. Одинокий человек – немощный человек. Одинокий человек становится злым. Но злой не всегда становится одиноким. У всех людей есть злость. В чём разница между добрыми и злыми? Добрые люди умеет подавлять свою злость и не выплёскивать её на других и на себя, а злые не умеют этого. Злые люди – самые завистливые и хитрые грешники. Бежать от них надо! Эти грешники провоцируют делать грех против них, чтобы им стать мучениками. Бежать от них надо, но не бояться! Но бояться того, что на них может рухнуть месть. Хотя бы им этого и нужно было! Здесь месть – это справедливость… Бояться злых – это трусость, бояться справедливости – это великодушие. Не в силах больше пить, они пиво пытаются закусить водкой. Когда делают полузло, думают, что злом могут покрыть это полузло. Покроют. И что получится? Кто-то должен им подать водички, когда настанет у н засуха во рту. Кто-то должен смыть с людей вонь, иначе если не смоешь, то сам же задохнёшься от неё. То, что вы сейчас услышали, опасней атомной войны. Это может погубить не только живущих сейчас на свете, но и живших до нас, и даже тех, кто ещё не родился. Но в том, что я сказал, заключается правда. Делайте выбор. Жить ли по правде? Решайте сами. Смогут ли ваши руки и щёки жить по новым, истинным правилам? Решайте сами. Что нужно делать: подставлять или целовать, думать о щёках или о руках, жалеть щёки или руки? По-моему, ясно. Захотите ли вы это делать по-новому, опять же решать вам. Я для себя решил. И делал. Это мой портрет. Таким вы меня запомните до старости. Таким вы меня увидите после неё. А до этого будете помнить этот портрет, смотря на мою фотографию.

Алина, не отвлекаясь ни на что, глядела всё это время на Андрея. Было странное чувство чего-то таинственного, мистического, зловещего. Яськов сидел спиной к солнцу. На его лице лежала густая, почти чёрная тень. Солнце его слов, как будто, пряталось под этой тенью. Алине казалось, что к концу речи, лицо Андрея становилось всё темнее и темнее. Голос его был мрачен, словно заполнен тучами. Этот контраст впечатался в душу Искупниковой самым сильным ощущением в жизни. – Да… совсем… Очень ты плохой стал, Андрюх,– встала со скатерти Алина и резко повернулась спиной к остальным. Голос её был нечистый, как будто что-то шуршало в её душе и просилось наружу.

– Ну как сказать…

– Значит, и любишь всех?

– Да. Я ненавижу ненавидеть.

– Боже… Энди… Как же ты бы любил, если бы ты был счастлив!– со скорбью сказала Алина.

– Да…– с удвоенной скорбью проговорил Яськов и опустил голову.

– А он бы щёки поставлял… а не целовал,– слегка улыбнулся Дмитрий.

– Дурака из себя не строй,– крикнула, не оборачиваясь, Искупникова.

– Так ты же хочешь, чтобы я дураком был.

– Я ничего от тебя не хочу. Не переживай.

Алина повернулась с выражением удовлетворения на лице от того, что ей удалось погасить рыдание.

Яськов осторожно посмотрел в глаза Искупниковой, затем обернулся к Насте. Он испытывал странные ощущения, чувствую близость этих девушек. Они были каким-то жестоким условием равновесия его страстей. Осознав теперь очевидность этого равновесия, он твёрдо понял, что любит и Алину, и Настю. В нём одновременно зажглась и радость, отвращение от собственного великодушия. Андрей не мог уловить, где заканчивается такое великодушие и начинается невольная страсть к нравственной проституции.

Близость и Алины, и Насти чётче вырисовывала контуры его чувств. Любя Искупникову, он страдал; любя Настю, он радовался.

Ему казалось, что если и есть что-то вечное, то это манера его отношения к сестре Алины. Существует разница между любовью страстной и любовью нежной: любовь – величина постоянная; её объём не меняется ни при каких обстоятельствах; человек купил литр водки,– он пьёт её в течении суток и почти не замечает опьянения,– нежная любовь, вечная любовь; он выпивает рюмку за рюмкой и быстро напивается,– страстная любовь, быстрая любовь, короткая любовь. Если выпить литр сразу, то сердце не выдержит.

– Да… он любит,– кивнула Настя.– Поэтому я его и люблю.

Андрей ласково потрогал её за щёчку:

– Тебе кажется, что ты меня любишь. Тебе это только кажется.

Алина встала между ними.

– Так…– сказала она.– Без нежностей телячих здесь. А то у меня могут планы поменяться. И я уйду.

– Как? Куда?– спросил Яскеов.

– Шучу, не уйду.

– Ну вот.

– Да что ты хоть… Уйду я, уйду.

Настя цокнула языком и покачала головой:

– В театр тебе. А лучше – в цирк. Клоунов смешить.

– Ах, вот ты как заговорила! Глядишь, к сорока годам и замуж выйдешь! Где ж всё это раньше было!

Андрей взял Алину за плечи:

– А это у неё и было… Это было на поверхности. Мы не видим того, что плавает на поверхности, потому что ныряем слишком глубоко, когда этого не требуется.

Настя смотрела на сестру, как статуя восторжествовавшей справедливости.

– Да,– прошептала она.– Остуди голову, Алин. Искупайся в речке.

– Мне?… В речку?. Бедные рыбки, они же отравятся!– засмеялась Искупникова.

– Рыбкам будет слишком жирно, а нам с Андрюхой – слишком сладко.– заговорил Дмитрий.– Как такое можно было говорить! До чего же ты скучная. Я даже в туалет захотел. Андрюх, пойдём в места… Одному скучно.

Он схватил за локоть Яськова и потащил за собой к берегу.

– Что теперь скажешь мне?– спросил Клинкин, когда они подошли к реке.

– О чём?

– О ней.

– Господи, ты опять о ней. Что тут сказать!.. С ума скоро сойдёт.

– Наверное. Понятно, что любит. Но делает вид, что то любит, то не любит. А ведь она может до эффекта дойти… Красавца бросить,– вот что её возбуждает. Она может Аполлона бросить ради того, чтобы похвастаться, что она самого бога бросила… Даже если ей бросать и не хотелось. Наперекор самой себе пойдёт. И в этом эффект, что вопреки своему желанию.

– Будем надеяться на лучшее.

– Наивный!..

– Я бы не бросил богиню.

– Наивный… Ты, Андрюх, если придёшь в магазин, скажешь продавцу, что померяешь ботинки дома, а деньги потом занесёшь; ты бы так сделал, потому что если бы ты был продавцом, доверился бы… Как хоть ты до своих лет дожил!

– Я верю, что она такая же, как я.

– Я ещё на тебя посмотрю… Ты сейчас представляешь себе, мечтаешь, что она будет стоять перед тобой и давать клятву в любви и предлагать руку и сердце, и говорить, что навеки твоя. А мало она тебя перед этим мучила? А ты мечтаешь. Это сейчас! Я посмотрю на тебя, когда она тебе в любви признаваться будет и просить, чтобы вы всегда были вместе. Вот тут-то гордость у тебя заорёт… Вот тут-то искушение и поднимется. Вот тебе испытание будет. Спорю на миллион, что у тебя всё в душе будет чесаться, чтобы послать Искупникову ко всем чертям. А? Ну как? Выдержишь? Согласишься быть с ней? Ответишь ей: «Да, любимая!»? или нос кверху задерёшь?

– Поживём – увидим. А пока – молчок… обеим.

Пока они беседовали, две сестры страдали от самого пошлого презрения,– презрения к родному человеку.

– Ушли…зачем-то,– кивнула в сторону реки Настя.

– Я вижу… Не слепая.

– Нервничаешь?

– Отвали…

– О ком же они говорят? И что ему Дима наговорит?.. А ведь может… так, что Андрей совсем от тебя отвернётся. Он может ему мозги загадить.

– И без тебя знаю, что ты накаляешь!..

– Остынь, остынь.

– Да… он может… Только в любом случае говорят обо мне…

Андрей и Дмитрий вернулись в крайней тревоге. Клинкин ещё и в раздражении от инертности намерений Яськова.

– До чего договорились?..– сверкнула глазами Алина.

– Договорились до того, что надо молчать,– сказал Клинкин.

– Договорились до того, что будем молчать,– взглянул на него Андрей.

– Ага… Так я и думала,– усмехнулась Алина.

Молчали минуты две, пока Искупникова от души не засмеялась.

– Как дети,– сказала она, прикрывая, как от стыда, глаза ладонью. В этот момент Андрей почувствовал себя глупейшим из людей. Ему казалось, что и все остальные недостойны даже стоять рядом с Искупнковой,– до того её последний жест был наполнен бытовой мудростью и добротой.

– Оригинальный… у тебя способ злиться,– сказал Алине Дмитрий.

– А она не злилась,– с тяжёлой грустью во взгляде посмотрел на него Яськов.

– Ты уверен?

– Уверен. Я видел предостаточно зла, чтобы понимать, что такое настоящее добро,– с прежней грустью улыбнулся Андрей.

– Лизоблюд великий.

Андрей заулыбался шире. К тому моменту, он уже был тем, кого ни одно оскорбление зацепить не способно. Гения оскорбить можно. Яськов уже не был гением страдания, он был пророком страдания.

– Да что с тобой? Ты либо тронулся умом?– начал трясти его Дмитрий.

– Нет.

– Тогда что?– дрожа от неукротимого страха неведения, спросил Клинкин.

– А то!

– Чего?

– Нет большего самоунижения, чем… унижение других.

– Вот с такой идеологией ты точно в дурку попадёшь. А мне твоё страдание не нужно.

– А если человек будет задаром получать зарплату?

– Нет моей вины, значит это мои проблемы.

– Нет… Разве не для того нам нужно сознание вины, чтобы легче переносить мучение?

– Ходишь по улице с тупорылой, счастливой улыбкой и говоришь про страдание.

– Ох, прости Дим. Пугаюсь я за нас. Очень мы с тобой сегодня разные.

Андрей смотрел на покрасневшее лицо Клинкина, но в самом Яськове нежились тихие, равнинные чувства. Он равнодушно отвернулся от Дмитрия и заметил, как на него, словно из ада в рай, смотрела Алина и сжимала маленькие, белые кулачки. По её усталому взгляду Андрей понял, что она уже почти минуту злилась.

– Я, что, тут для украшения стою?– закричала Искупникова.

– Ну что ты…– начал Андрей.

– Заткнись. Ну-ка объясни мне.. Тьфу заткнись.

По своей привычке Искупникова возненавидела его так же сильно, как за минуту до этого любила. Она начала было смеяться, подавилась воздухом, закашлялась и, окончательно потеряв берега, ни с кем не стукаюсь стаканчиком выпила пятьдесят грамм конъяка.

– Хватит быть ло̀хом. Или лохо̀м? Не знаю, как правильно. Спроси у Мелюкова. Ему виднее,– сказала она Андрею, вытирая рукой губы.

– Пойдём-ка теперь мы отойдём,– сказала ей Настя.– Ей нужно прийти в себя.

Алина с вычурным спокойствием подчинилась сестре. Девушки удалились туда, откуда недавно пришли Андрей с Дмитрием.

– Бог с ними, пусть сами разбираются. А мы с тобой…– схватил за руку Яськова Клинкин.

– Что?

– Тогда она была, как в горе.

– Сейчас…

– Сейчас не то.

– Да, сейчас это просто дурь. Заигралась. А забегалась. А тогда… Ведь чуть раньше она была равнодушной.

– И даже иногда до этого.

– Вот и закончим на этом.

– Нет. Наоборот, начнём. Ты ей хоть тогда и не говорил, что отказываешь ей, но всё-таки ты, получается, отказал. Пусть не до конца, но, всё-таки, отказал.

– Ну?

– Она потому и была равнодушной, что ты ей отказал. Если бы она бесилась, ты бы уверился, что она в тебя по уши влюблена, понимаешь меня? Потому она и вела себя так

– Мелочи это всё.