Майские страсти

– В нравственном. Выходи. Твоя очередь. Давай. Покажи, какие мы с тобой. Показывай своё сердце.

– Ничего я тебе показывать не стану.

– Да?– взвизгнула Искупникова.

– Да.

– Это мы посмотрим.

– Ты уже проглядела. Яськов-то изменился.

– Не о нём сейчас речь. Его сердце показывать нельзя, а то все сгорят.

– А я могу своё лицо показать,– сказал Мелюков.

– Не надо, а то я ослепну,– хихикнула Алина.

Клинкин с задумчивой нерешительностью тушил ногой окурок. Его тело покрывалось мурашками трепетной тревоги.

– А чегоо ты такая дерзкая, вытянул шею Мелюков.

– Хорошо,– твёрдо сказал Дмитрий.

– Что?– Алина чуть не поднялась на цыпочки.

– Дерзкая,– повторил Мелюков.

– Да я не тебе, дурень. Ты молчи,– махнула на него рукой Искупникова.– Что «хорошо?

Твёрдым взглядом она смотрела на Дмитрия.

– Хорошо. Я скажу,– пробормотал он.

Яськов схватился руками за грудь, сделал шаг к Клинкину, но понял, что если молния сверкнула, то грома уже не избежать. Андрей в бессильном, стыдливом отчаянии опустил голову.

– Я поведую,– начал Дмитрий, – не исповедь, а просто историю конца. Благо до исповеди не далеко. Конца, вы думаете? Конца! Меня много раз спрашивали, почему так вышло. Мне всего-то сколько? Двадцать пять? Да? Точно уж не помню. А я такой отседевший. И я молчу им на это. Дураки! Какие двадцать пять. Я и в девятнадцать уже был таким! Ты, Искупникова, молодец! Про лист как-то на днях говорила. А я тебе скажу про дерево. А есть ещё и трава. Вот только молния сначала бьёт по макушке дерева, а потом по траве. Вот поэтому-то я поседел… умер тогда, когда другие только рождались. Так слушайте, слушайте, потому что никогда вы уже не услышите про жизнь от мёртвого человека. Но были и умные люди. Говорили, езжай в москву. Может, там тесно не будет. И что я там увидел? Там… там не такое солнце, как здесь. Солнце в Москве согревает, а это солнце, орловское солнце сжигает. Эх, я не привык согреваться, я привык сгорать. Здесь вся моя любовь, все мои страдания. Вот почему я здесь. И эти мои страдания были, как будто ещё до меня. С этим чувством я и пришёл к людям. Я слишком рано попробовал любить, я слишком рано попробовал предавать. Разве не чудо – предать любимого человека. Земля всё равно полнится кровью умерщвлённых, уже лучше пусть это будет кровь любимая. Да ещё и Богом себя почувствуешь. Хотя мне и не хотелось этого поначалу. Мне хотелось меньшего. Я думал, что быть подлым – это модно, так и было поначалу, а в итоге оказалось, что быть модным – это и есть подлость. Я попробовал яблоко, мне захотелось сахара. Я попробовал соль, мне захотелось водки. Я попробовал поцелуй, мне захотелось секса. Я попробовал порезаться, захотелось удавиться. Зашёл в церковь, захотел построить тысячу церквей. Сделал подножку, а потом захотелось изувечить. Погладив по голове, я умирал, не целовав. Оскорбив, я умирал, не уродуя. Меня стали любить, и я стал предавать ещё чаще. Я попросил у бога наказать меня, а он наказывал других за то, что они меня любили. Надо мной смеялись на небе, когда я смеялся на Земле. И я прошу вас! Пусть никто не плачет обо мне. Большего страдания я не вынесу. Большего унижения я не испытаю уже никогда. Как это по-предательски – плакать о том, кто никогда не плакал. Запомните мои слова. Они вам пригодятся.

– Во опять загнул!– пожал плечами Мелюков и запил шампанским свой пьяный голос.

Потом все помолчали. Был момент какой-то скорбный, даже слегка романтически-трогательный.

– Яськов, тут же церковь рядом, так?– спросил Алина.

– Да. Я мимо неё проходил, когда того мужика встретил.

– Ага. Ну вот там нам и место. Прямо на паперти. Вот мы туда сейчас и пойдём.

– Зачем это?– взглянул исподлобья, как из-под крышки гроба, Клинкин.

– А нам там сподручнее спектакль ставить.

– Это не спектакль.

– Это твоё мнение.

– А там тем более.

– Это твоё мнение.

Искупникова резко отвернулась от Дмитрия и зычно, почти со злостью воскликнула:

– К церкви!

Глава 5. Как люди сходят с ума. Но не до конца

То ли случайно, то ли по воли интуиции каждого человека из той компании произошло так, что сначала двинулись из сквера в сторону церкви Мелюков с подругами Алины, затем Клинкин с Настей, а за ними Искупникова с Яськовым.

То ли случайно, то ли по воли интуиции они шли на таком расстоянии друг от друга, что не могли слышать, о чём говорили другие. А слышать это им бы не помешало.

Неважно, о чём беседовал Мелюков с подружками Искупниковой. Это и для него самого было неважно. А разговоры Андрея с Алиной и Дмитрия с Настей необходимо выдать в том виде, в каком их сотворили параллельные силы страстей; разговоры эти – наиболее искренние из всех, что между ними были.

Первыми начали беседу Яськов с Искупниковой.

Андрей: Чего ты меня так за руку тянешь? Мне даже больно…

Алина: Ты можешь не орать? Тихо, тихо. Ты же понимаешь, что надо разыграть комедию и трагедию? Поможешь? Сделаешь? Господи, ты же должен это понимать! Дашь Клинкину в морду?

Андрей: Ты что! Уймись!

Дмитрий: Ты слышишь, что они говорят?

Настя: Нет.

Дмитрий: Хорошо. Значит, будем с тобой по-честному.

Алина: Враждовать со мной вздумал?

Андрей: Да ни с кем я не вздумал… Ни дружить, ни враждовать… вопреки себе. Ну разве не козёл? Разве не урод?

Алина: Чего ты?..

Андрей: Вчера, когда ты была на мальчишнике…

Алина: Позавчера.

Андрей: Позавчера… Ведь это всё не серьёзно было?

Настя: Будем.

Дмитрий: Боишься потерять?

Настя: Да.

Дмитрий: А измены прощать будешь?

Настя: Да.

Алина: Тебе нужно доказать, что ты не придаешь всему этому значения. Ты обязан это сделать. Тебе обязательно нужно любить меня после того, как я тебя застыдила.

Андрей: Да… В этом есть правда. Я хочу в любви… Я хочу, чтобы эта любовь меня унижала… усиленно. В этом особенный класс.

Алина: Хорошо. Но и сейчас у церкви… Когда буду беситься, не перечь мне. Чтобы получше увидеть светлую сторону, нужно показать тёмную, правда же?

Настя: Ты… будешь дальше… пить?

Дмитрий: Когда?

Настя: Да вот…сегодня же, а?

Алина: Так? Да так. Прошу тебя не лезь туда, куда тебя не просят. Не перегибай палку. Тут такая ситуация для тебя! Ты в лучшем случае не засмеёшься, а в худшем заплачешь.

Андрей: Ладно! Понял…

Алина: Только когда будешь говорить, пожалуйста, не запинайся, не бормочи набекрень, а чётко говори…

Андрей: Да понял я.

Алина: И под ногами не путайся.

Андрей: Ну скажи ещё слово, попробуй.

Дмитрий: Нет. Да. Увидишь…

Настя: Зря, я думаю.

Дмитрий: Что? Какая же ты!..

Настя: Ох, опять не то.

Дмиой: А в ту субботу… Успокаивала меня. Никогда я тебе этого не прощу.

Алина: Помолчи и слушай меня внимательно! Вот чего я хочу!.. Точнее, не хочу, но по-другому не могу. Я могу… да… могу быть с тобой только, если буду уверена, что ты уверен, что я тебя не люблю.

Андрей: Это не так. И с Димой… Тоже не надо… драться.

Алина: Запинаешься, потому что знаешь, что не прав по поводу Клинкина. И в другом поэтому не прав. А я права. Я могу быть с тобой только с тем условием, о котором тебе рассказала.

Дмитрий: Да и ты этого не забудешь.

Настя: Не… забуду.

Андрей: Ни к чему. Оно не нужно.

Алина: Оно позарез нужно. Если ты не кретин, то согласишься с этим. У тебя должно быть такое же мнение, как и у меня.

Андрей: Ладно.

Алина: Так! С этим уяснили.

Дмитрий: Не оборачивайся.

Настя: Я и не думала.

Дмитрий: Мы придём быстрее, чем они, и когда придём тоже поначалу не оборачивайся.

Настя: Я всё поняла.

Дмитрий: Ха, что ты поняла?

Настя: Ты меня прости, я если уж начну то до слюней… Я всего лишь утешение, как похмелиться утром после пьянки, это всё ничего… ничего это не значит. Я как проклятая. Со мной всегда так было. Я всего лишь утешение.

Андрей: Ну-ка посмотри на меня.

Алина: Ха-ха, зачем?

Андрей: Ты когда смеёшься и говоришь… У тебя так классно точечки выступают около…там где уголки рта.

Алина: Ха-ха, замолчи!.. Не отвлекай. Дай мне идти рядом со своими ощущения.

Дмитрий: Прощено.

Андрей: А сейчас так хмуришься!..

Алина: Отстань, тебе говорят!.. А ты… ты меня любишь?

Андрей: Я не скажу тебе правду, потому что ты её знаешь.

Дмитрий: Говори шёпотом…

Настя: Ну и ты.

Дмитрий: Ага.

Настя: Помнишь, ты мне говорил, что сегодня скажешь о своей главной тайне.

Дмитрий: Да. Вот она!.. Я ненавижу ненавидеть. Поэтому есть только одна…очень сильная штука, которая меня тянет сейчас к церкви.

Настя: Какая?

Дмитрий: Ты её знаешь

Алина: Ладно. Сейчас подходим… Ох, мне интересно. Кто из вас разоткровенничается. Кто первый?

Андрей: Да никто.

Алина: В каком смысле?

Андврей: В церковном.

Алина: Хватит играть со мной! Можешь напрямую сказать?

Андрей: Я не буду откровенничать, потому что Клинкин ещё не закончил.

Алина: Неправда!

Андрей: А вот сейчас увидишь.

Дмитрий: Интерес. Интерес моих ощущений.

Мелюков взглядом указывал девушкам на жёлтый купол церкви, окрашенной в розовый и белый цвета. Те глядели на него с удивлением тупоумия.

Через полминуты после них подошли Клинкин с Настей, а Яськов с Искупниковой – ещё через минуту.

– О чём ворковали?– спросил Мелюков, глядя на Алину. Было почти по-ночному темно, и ему пришлось щуриться, чтобы точнее рассмотреть, с каким выражением лица на него уставилась Искупникова.

Алина растопырила правую ладонь и указательным пальцем левой руки слегка била по пальцам правой руки, коотрые чуть опускались после нежных касаний:

– Первое – о погоде, второе – о церкви, третье – о вас, четвёртое – о нас, пятое – о них.

– Хоть не до конца соврала,– сделал от неё два шага в сторону Клинкин.

Искупникова то ли улыбнулась, то ли ухмыльнулась. Она с нарочно неталантливо подделанным сладострастием прикусила нижнюю губку. Дмитрий морщился, словно предвосхищая громкую реакцию, но Алина не сказала ему не то что ни слова, Алина не сказала ни взгляда.

– Оказывается, я плохо себя знаю,– разочарованно сказал Дмитрий.

– Я просто вижу твою душу,– ответила Алина.

Их компания стояла на узком тротуаре напротив входа в храм. Редкие прохожие перебирались на противоположную сторону улицы, глядя на хмельного Мелюкова и не намереваясь наткнуться на возможные неприятности.

Чуть в стороне, между церковью и двухэтажным зданием военкомата, на коленях стояла старушка. Она ни разу не взглянула на молодых людей, что впоследствии вызовет некоторые эпатажные поступки с их стороны.

Фиолетево-синий вечер разлёгся на тротуаре. Молодёжь напряглась: Искупникова начала обнимать Мелюкова. Гордости этой девушки нужно было показать, что с прошедшего вечера ничего не поменялось, и Искупникова могла прыгать на шею кому угодно.

Алина поцеловала Мелюкова в ухо. Роль была сыграна, и Искупникова подошла к подругам.

– А всё-таки Настя изменилась. В детстве… да даже и не в детстве она была другой,– сказала она и посмотрела на Андрей, ожидая его поддержки или согласия.– Да, другая.

Яськов медленно достал из пакета бутылку шампанского, открыл, отхлебнул пару глотков и с несдерживаемой злобой сунул под мышку Мелюкову.

Настя наблюдала за этой сценой, часто моргая, словно пытаясь отогнать набегавшие слёзы. Она казалась растерянной, но сквозь эту растерянность, как и у всех красивых девушек, проглядывала лишь усилившаяся. девственная прелесть страдания. Настя приоткрыла рот, будто пытаясь что-то сказать. Её губы побледнели. Есть в несчастных людях особенная прелесть, какая-то живопись жалости.

Настя, действительно, была другой, хотя и не об этом говорила её сестра. Алина не всё знала об отношениях Андрея и своей родственницы.

По скрытым от этого романа причинам пару лет назад из настиного тщеславия начала произрастать скромность, которая впоследствии жестоко это тщеславие поглотила.

Вот о чём размышляла Настя, глядя на сестру, стоявшую возле церкви.

– Это не понимают либо тупые, либо кретины,– сказала Искупникова, продолжая предыдущую мысль.

– Она, наверное, раньше страдала сильнее, чем сейчас,– пробормотал Андрей таким тоном, словно Искупникова его вынудила вырваться откровенностью.

– Ну а ты уж и рад подскочить… Вот он! Как услышит «страдание», так вот! Прибежал! Прискакал! Тут как тут! Со своими разберись…

– Со своими я разберусь.

– Только винить никого не надо… и кричать тоже.

– Да я никого не виню. И бога за свои страдания прощаю. Но не прощаю Его за чужие страдания. Но…похоже… что я заслужил видеть, как мучаются другие.

– А я и без этого прожить могу,– как будто обиделась Алина и отвернулась.

– Да… ты и без шампанского прожить можешь, без этого яда. А что это будет за жизнь для тебя?..

– Что?– Искупникова вновь напряжённо вглядывалась в глаза Андрея.– Ах, да! Ну да… Мне надо пить, конечно!

– Чтобы грешить?– спросил Клинкин, осушив свой стаканчик и бросив его на асфальт.

– Чтобы тебя вспомнить,– со снисходительной улыбкой на лице Искупнкова премило опустила головку, как это делают, когда жалеют другого человека.

– Ты – талантливая грешница,– якобы мечтательно, подняв глаза к небу, сказал Клинкин.– А вот я… у меня… хватило таланта отказаться от этого таланта.

Мелюков, злясь, что Алина слишком долго отсутствовала вблизи его шеи, сожмал в кулаке пустой стаканчик.

– И у меня тоже,– сказал он так, как будто перебил Дмитрия, но, опасаясь это делать, дождался пока тот закончит говорить.

На Искупникову свалилось равнодушие: она слишком быстро уставала от кипевших страстей. Но ум её работал. Она взглянула на купол церкви.

– У храма всё-таки. Может, милостыню подать?– сказала она полушёпотом, чтобы это было так, словно Искупникова думала вслух на случай, если её мысль проигнорируют,– настолько она боялась оконфузится в тот вечер.

– Можно ли не помогать людям, когда мы… такие… и всё равно как-то желаем друг другу добра!– тоже вполголоса сказал Яськов.

В эту минуту по противоположному тротуару шёл тучный мужчина в дорогом костюме под руку с тоненькой, высокой красоткой, одетой в застиранное красное платье. Он, словно хвастался нервным, пьяным шагом, выпячивал живот, видимо, имея дерзость за свои деньги не только находиться рядом с молоденькой девушкой, но ещё и нравиться ей.

Парочка перешла дорогу и приближалась к церкви.

– Э, молодые!– крикнул мужчина, ещё не подойдя к стоявшим рядом Андрею и Алине.

Те обернулись.

– Ах, ты баловник, мне подражаешь,– мужчина подошёл к Яськову и, глядя на Алину, потрепал его по плечу.

– А ну пошёл отсюда, пока рога тебе не срезала,– с крайним отвращением вскрикнула Искупникова так, что мужик не по-детски испугался и чуть ли не галопом понёсся обратно на противоположный тротуар. Красотка за ним не успевала. Она только у перекрёстка смогла доскакать до своего кавалера. Такие донжуаны вечно бегут ото всего, даже от возлюбленных. Правда, они их, действительно, любят, но так же любят и покой уюта любви. А этот кавалер оказался ещё и пьяным.

Искупникова уже чувствовала, что прошлая сцена с парочкой сильно воспалит её нервы. Ей хотелось что-то непременно сделать и она выпила стаканчик шампанского.

Мелюков, держа в руке мелочь для милостыни и нарочно изображая подлеца, чтобы потом отчётливее стали видны его добродетели, сказал:

– Теперь он даже на её звонки отвечать не будет, когда ей будут нужны монеты. Гад, в общем.

– А ты не такой уж и дурак,– с робким удивлением ухмыльнулась Искупникова.

Она пошла к старушке вслед за Мелюковым. Он бросил мелочь в ладонь бабушки, а Алина нагнулась к ней и, хихикнув, не бросила ничего.

Они вернулись под смех подружек Искупниковой.

– Почему ты не подала?– спросил Клинкин.

– Чтобы ей напомнить о бедности?– выдавила из себя Алина.

– Ты дура? Она же сама просит. А то она и так не понимает.

– Значит, она слепая, если это понимает. Значит, должна прозреть. Вот он мой Бог, а не этот,– сказала она, показывая пальцем на купол.

– Теперь я понимаю, почему ты меня…– осёкся Яськов.

– Что? Ну что тебя?– закричала Алина.– Нужен больно! Чтобы я тебя…

Искупнкова задрожала, словно голая на морозе. Она кричала, а Андрей настолько растерялся, что не сознавал, о какой подоплёки противоположности слов Алины должен был догадаться:

– Не нужен! Не нужен!..

– Почему? Как?

– Как той девке тот мужик не нужен!

– Вот от того, что не нужен, он и будет счастлив!

Мелюков размашисто засмеялся и подавился, словно своим же смехом. Он кашлял и краснел.

– Бога бы побоялся!– улыбнулась Андрею Алина и взглядом указала на церковь.

– Он сам боится,– сказал Яськов.

– Чего?

– Конкурента.

– Какого?

– Как и я. Он уверен, что у него есть противоположность. Он верит в дьявола.

Клинкин громко и коротко засмеялся.

Мелюков, прекратив кашлять, смотрел то на Андрея, то на Дмитрия, явно подозревая какую-то подоплёку. Он оглянулся и снова начал на них смотреть, чтобы все наверняка увидели, что он всё видит.

Андрей стал протирать глаза то ли от какого-то неприятного нравственного ощущения, то ли от недосыпа.

– Что тебя так мучает?– спросила его Алина и, не давая опрокинуть свою уверенность в том, что его что-то мучает, кинулась к Мелюкову и начала рассказывать новую клубную байку.

Вышло так, что Искупникова больше хихикала, чем рассказывала. Её речь обрывалась в самым неожиданным образом, как это бывает, когда человек говорит об одном, а смеётся, думая о другом. Алина порой оборачивалась погядеть на Андрея.

В последний раз речь о клубных сплетнях оборвалась, когда Искупникова в нетерпениии махнула рукой на Мелюкова и повернулась к Дмитрию.

– Я понять не могу,– начала она,– этот всё мучается, что ли?

Искупникова так умоляюще смотрела на Клинкина, как она это делала, когда ждала поддержки.

– Похоже, мучается,– быстро проговорила Алина.

Она глубоко вздохнула. Теперь уже не она ждала. Теперь ждали все, кроме неё.

– Я в детстве знала одного извращенца,– улыбаясь, заговорила Алина.– Он делал из платочков парашютики для котят. Таких маленьких…кошечек… он… этот душегубец-подросточек ловил их во дворе по ночам, чтобы никто не видел. А мне… подруга рассказала. Она всё видела, ха-ха. Подруга! Так вот… Этот придурок привязывал платочки к шейкам котят, поднимался на крышу пятиэтажки и бросал котят оттуда вниз. Те разбивались на смерть. А он быстро спускался и плакал над ними. Потом хоронил их там же во дворе.

– Какая жуть,– сплюнул Мелюков.

– Ты думаешь?– как-то без издёвки усмехнулся Дмитрий.

– Ну хотя… как посмотреть… Если смотреть, как тот придурок… то ничего страшного. Для него, то есть. Хотя он и плакал. Получается, хотел плакать,– Мелюков без успеха выдавливал из души слезу и почти расплакался от того, что у него это не получилось. Он опустил голову и окончательно рухнул в грязь в глазах Искупниковой.

– Слабак,– сказал она.

– К тому же мучитель. Так мучить самого себя,– засмеялся Клинкин.– только ты можешь себя мучить сильнее, чем он.

– Ага,– кивнула Алина.– Скажи ещё, что я на мосту концерты устраивала…перед девственницами.

Она невольно смотрела то на Андрея, то на подруг в надежде на одобрение или смех.

С удовлетворённой поспешностью Яськов приблизился к Алине. Он ломал себе руки и глядел то в землю, то на Искупникову.

– Это ничего… что ты… страдаешь. Если тебе это надо, то пускай,– тихо сказал он.

– Не так надо было. Не так!– закричала Алина.– Про страдание правильно… но не так. Оно мне… Не нужно оно мне теперь. Понимаешь. Теперь! Ты всё испортил, всё. Чего ты лезешь вечно? Чего ты полез? Не лезь больше ко мне. Не лезь!

– Ладно.

Алина от ужаса и удивления вытаращила глаза.

– Как? Ну и… не лезь. Не лезь!

Только сейчас Андрей понял, что он чего-то не понял в замыслах Искупниковой. Яськов схватился за голову и, как от первого шока горя, зажмурил глаза.

Невольное несчастье некоторых страдальцев состоит в том, чтобы доставлять боль только самым близким.

Когда в переполненную маршрутку заходит полная, например, стокилограммовая женщина, она задевает телом других пассажиров не от того, что хочет доставить им неудобства или даже ударить локтем в бок, а от того, что слишком большая.

Об этом с терзавшимся от случая рока сердцем думал Андрей. Но тут была и ещё одна особенность, мысль о которой обошла Яськова. Искупникова, сознавая удивительную болезненность своей души, чувствовала, что наступил момент, когда она может излечиться. Андрею просто-напросто надо было проявить формальную настойчивость и сказать, что по каким-то причинам он не в состоянии не вклиниваться в жизнь Алины. Однако, он сказал ей: «Ладно.» Яськов не настаивал на том, чтобы Искупникова поверила в его безразличие; чувствовал, что для Алины пришла важная минута, и, не угадав намерения её души, не пожелал стеснять Искупникову участием, став нравственной жертвой, поглощающей все силы окружающих и вынуждая их невидимо страдать вынужденностью сочувствия.

Деликатное желание не мешать – избыточное, по-роковому глупое самоустранение, характерное для поседевших душой людей.

Такое Яськовское самоустранение было как раз перебором. Тут подмешалось и отсутствие твёрдого, брутального кокетства.

В отчаянии держась руками за голову после того, как сказал «Ладно», он понимал, что переборщил. Если на рану вылить чересчур много йода, он может обжечь кожу, особенно нежную.

Искупникова обожглась.

Раньше она ощущала, что Яськова слишком много в её жизни из-за того, что он от избытка души желает помочь, иногда только мешаясь. По стопам этих ощущений Алина и выдумала крики со словами «Не лезь!» Но соль в том, что она хотела именно участия Андрея в момент перед тем, как он схватился за голову.

– Ну и не лезь,– рыдая сердцем, уже без подоплёки намерений сказала Алина.

– Теперь точно не полезет,– зевнул Клинкин.

Яськов опустил руки и слабо, обречённо улыбнулся, чувствуя свою ошибку; чувствуя трагизм ситуации для него, для Алины и для него с Алиной, как единого целого; чувствуя излишнюю, неуместную, вальяжную злобу насмешки Клинкина,– улыбнулся улыбкой мудреца.

– А он ещё и лез!– сжал кулаки Мелюков.

– Нет,– махнул на нег рукой Дмитрий.– Получила? Вот и обтекай. Но прощение он заслужил.

– Простить-то можно, но понять!..– задыхаясь, вскрикнула Алина.

Зная глубину и широту души Яськова, Дмитрий только сейчас увидел, ч Искупникова Андрею ни в том, ни в другом не уступала. Разом Клинкина накрыли бешеные, как будто кипятком облитые чувства, подожжённая ненависть на весь мир. Он смотрел в чёрное, ночное небо, как в зеркало своей судьбы. Какое-то сладкое, долгожданное презрение заставило его надрывно засмеяться. Он с упоением жаждал увидеть душевную грязь людей, оказавшихся с ним рядом в то мгновение.

А в то мгновение всё сложилось, словно запрограммированно. Всего было много тогда. И страх, и ужас, и боль, и предвкушение. Небоскрёб какой-то случился.

Искупникова подумала, что Клинкин смеялся на ней и Андреем. Она от разочарования и досады ногой ударила Яськова в живот и опять влюбилась.

Андрей не шевельнулся.

Дмитрий посмотрел в глаза сначала Алины, потом – Андрея. Ему ещё сильней захотелось видеть ничтожество людей, когда они будут слушать о его ничтожествах и восхищённо радоваться им.

– Спектакль-то не закончен,– сказал он.

– Да-да! Мы помним! Давай!– задорно прищурилась Искупникова.

– Когда я был святым, я влюбился в девушку.

– Так…

– По-настоящему.

– Так…

– По-рыцарски. Только мне этого не нужно было. И ничего у нас получиться не могло, потому что полюбил я её из-за того, что ненавидел самого себя. Мне нужно было её предать! И я это сделал! Вот тогда-то я почувствовал, насколько мне тесно в этом мире, а миру тесно со мной! Я не могу просто любить. Мне от этого становится скучно. Я от этого задыхаюсь. Этот мир слишком маленький для меня, а я слишком большой для него. На меня так пристально смотрят сверху, с небес, только из-за того, что я выше, мощнее их обоих вместе взятых. Я признаю Бога, я признаю дьявола. Я принимаю Бога, я принимаю дьявола. А вот они не принимают меня, потому что… завидуют. Один завидует моей любви, нежности. Другой – моей ненависти, предательствам. Я это давно понял и с тех пор совершаю зло, чтобы мне не завидовали святые. Совершаю добро, чтобы не завидовали преступники. Я презираю вас за то, что вы слышите мою исповедь. Я смеюсь над вами. Я насмехаюсь над миром.

Когда он говорил в его взгляде было как будто что-то страдальческое, полурухнувшее, сгорбленное. Клинкин стоял ссутулившись и, словно от бессилия, опустив голову.