Это

«Беги, мой мальчик, беги и позови кого-нибудь на помощь!»

– Да уж это и так сильно больше того, на что я рассчитывал… Разве только, не могли бы вы отменить приказ охране стрелять на поражение, если я появлюсь в радиусе…

– Посмотрим. У меня все, – отчеканил он и мгновенно обрел прежнее хладнокровие.

За дверью нас поджидал встревоженный Роберт.

– Ну, как все прошло?

– Жить буду. Но вряд ли долго. Быстрее налей мне выпить – не то ленточки и банки придется привязывать к катафалку…

Видимо, здесь пора бы ненадолго отвлечься и объяснить: а зачем, собственно, я во все это ввязался? Ведь и так же было очевидно, что добром эта женитьба закончиться ну никак не могла! Как, спрашивается, я выполнял бы супружеские обязанности, если бы опасался побоев, кастрации, выстрелов в голову? И если до вас еще не дошло, мне никак не обойтись без метафоры, или притчи – тут как кому больше понравится. Ну, а вам, соответственно, никак от нее не отвертеться:

Представьте ковбоя, который гонит овечье стадо «по зарослям чапараля» куда-то там. Не имеет значения, куда именно. И вот он встречает Мудрого Говорящего Койота. Представили? Нет? Плевать я на это хотел! И молвил Мудрый Говорящий Койот:

– Йо-хоу, Сэмми, а вот не надо бы тебе ходить туда, куда ты там собрался!

– Это еще почему?

– Да потому, что быть тебе там Сраным Безмозглым Овцетрахом! – глумливо протявкал облезлый мерзавец – и исчез!

Но наш Сэм был слишком упрям, чтобы его могла остановить какая-то вульгарная исчезающая шавка, и поскакал он дальше. Долго ли, коротко ли, да только поймали его индейцы, и привели к старому вождю по имени Отважное Бизонье Вымя. И изрек старый вождь:

– Приветствую тебя, о Бледнолицый Друг Коров и Свиней, и разрешаю тебе женится на моей дочери, Одинокой Кривой Реке! А если откажешься, то придется тебе ночевать со своими овцами, так что выбора у тебя, думаю, нету никакого…

Однако Сэмми был совсем не дурак и быстренько все посчитал: «Индейцу на вид лет четыреста, а значит, дочке его под двести пятьдесят минимум. Так что лучше ночь поспать с моими дорогими овечками, чем потом всю жизнь с древней кривой скво!»

Короче, на утро наш овчар выползает из загона, с головы до ног покрытый фекалиями, и встречает юную индианку неземной красоты.

– Кто ты, о Луноликая Дева Прерий? – простонала несчастная жертва индейской патетики.

– Я дочка вождя, Одинокая Кривая Река, можно просто Мэри; учусь на экономическом в Стэнфорде; приехала на каникулы, чтобы помочь папе вести дела в нашем казино. Ну, а вы, сэр, насколько я понимаю…

Глава 6

В которой меня снова спасает мертвая старушка

Предварительно получив от Стеффи всю необходимую информацию насчет последствий, которые наступят в случае, если я издам хотя бы один чертов звук («Я не шучу, Джо, только пикни!»), я прилизал волосы, почесал все места, которые могли почесаться в течение ближайшего часа и направился в столовую. Там нас поджидала парочка офицеров. Один из них, высоченный красавец-капитан морской пехоты, и как потом оказалось, сослуживец старшего брата Стеффи и Робби – Оливера, с нежностью посмотрел на меня и промурлыкал:

– Здравствуйте, мисс Марш!

Только тут я понял, что он обращался к Стеффи, идущей следом. Затем он ястребиным взором окинул мою неубедительную фигуру и обратился в лед.

– Р-р-равняйсь! Смир-р-рно!!! – вскричал я, и взял на караул.

Но, разумеется, про себя.

Второй офицер, пожилой полковник, тепло поприветствовал Стеффи, а нас с Робби попросту проигнорировал. Когда вошел генерал и занял свое место доминантного самца, мы расселись в следующем порядке: по правую руку от него расположился кэп, затем я, стул с противоположного от отца края стола пришлось занять Робу, Стеффи села напротив меня, а полковник дислоцировался справа от нее и соответственно – слева от начальства.

Мать Стеффи отсутствовала по уважительной причине, поскольку уже несколько лет как счастливо пребывала в мире, где нет ни погон, ни аксельбантов, денно и нощно воздавая хвалу милосердному господу за блаженную возможность еще как минимум вечность не услышать ни единой ноты из «Глори, глори, аллилуйя!»

Пока я мучительно вспоминал инструкции миссис Гэвино, моей учительницы в начальной школе, о том, какую мину следует считать подобающей для такого случая, генерал сурово проинспектировал выправку вверенного ему армейского и гражданского контингента. Все застыли. Выглядело это так, будто внезапная вспышка стробоскопа застала нас на месте разделки тушки диджея. Наконец он остановил взгляд на капитане, заметно при этом смягчившись.

– Говард, сынок, рад тебя снова видеть!

– Спасибо, сэр, большая честь для меня!

– Да брось. Давай-ка без церемоний. Расскажи, как у тебя дела? И как там мой Оливер?

– Спасибо, сэр. Признателен вам за доброту. Только вчера с самолета. Майор Марш все еще в госпитале, но очень быстро идет на поправку. Когда уезжал, застал его за чисткой берцев… Вы, сэр, конечно, знаете, что нашему батальону там крепко досталось – но позвольте сказать вам, сэр… и вам, мисс Марш… – тут он всем туловищем повернулся к Стеффи, – что ваш сын, сэр, и ваш старший брат, мисс, проявил себя как настоящий американский герой. Даже будучи тяжело раненным, он вынес из-под ураганного огня двух рядовых…

Ни один мускул не дрогнул на лице генерала. Всем своим видом он подчеркивал: «Нас, Маршей, ничем таким не проймешь, пустяки, и что тут обсуждать».

Капитан продолжал:

– Вообще, должен отметить, сэр, что в последние месяцы до нашей… эвакуации… обстановка сильно осложнилась. Было опасно передвигаться как по воздуху, так и по земле. Мою фуражку однажды прямо на базе пробило пулей снайпера. Если хотите, – он снова повернулся к Стеффи, – я потом покажу… отверстие…

Как только я услышал про «отверстие», по железобетонному фундаменту несокрушимого здания моей выдержки поползли едва заметные трещинки. Всхрюкнул я разве самую малость; считай, и не всхрюкнул почти! Но все равно заработал яростный взгляд моей нареченной.

– …Дело усугублялось несогласованностью командования, сэр. Войскам очень вас не хватало, сэр, но я помню все ваши уроки и могу сказать без преувеличения, что они не раз спасали мне жизнь в самых безвыходных ситуациях… сэр!

– Спасибо, мой мальчик, мне очень приятно, – ответил генерал.

– Нет, сэр! Это мне очень приятно!

Полковник, с чрезвычайно мрачным лицом жующий салат, подал голос:

– С вашего разрешения: пока мы воюем, дерьмовые политики мутят здесь воду…

Он явно давал всем понять, что ему на старости лет дозволяется больше не сэркать и вообще, не таких он видал. Я заерзал на стуле. Различные слова и целые предложения в моей голове начали настойчиво скрестись, просясь на выход.

Капитан, покосившись на меня, ответил:

– Совершенно верно, сэр. Но дело ведь не только в политиках! Для меня, например, большим разочарованием было узнать, что за нашей спиной разного рода пацифисты и неформалы… «нефоры», как сами они себя называют… молодые люди, не испытывающие никакого уважения к нашему флагу, истории, традициям – более того, фактически играющие на руку тем, кто пытается уничтожить…

Уж тут я, справедливо заподозрив, что под всеми этими подонками и негодяями имеется в виду один конкретный человек, сидящий сейчас за столом, прочистил горло и тихо сказал:

– Спасибо, конечно, офицер, но…

– Заткнись, Джо, – так же негромко прервала меня Стеффи.

– О, прошу вас, не обращайте внимания на мистера Стоуна. Очевидно же, что он просто застрявший в пубертате незрелый идиот. Я хочу сказать вот что: мы здесь, у себя, вполне способны разобраться с пацифистами. Проблема в другом… – с мягкой вроде бы улыбкой начал генерал.

Я набрался храбрости и снова посмотрел на Стеффи. Вместо грома и молний, которые я ожидал увидеть, ее лицо выражало лишь покорность судьбе. Она точно знала, что произойдет дальше. Хрясь! Генерал вдруг со всей силы треснул кулаком по столу и заорал:

– …Черт дери, мы воюем, как кучка застенчивых школьниц: «Ах, простите! Ой, извините! Осторожно, я сейчас туда выстрелю, бога ради, не пораньтесь!» Мы забыли, что война и гуманизм – разные вещи! Вспомните, как воевали наши предки: коренные всех-чертей-им-в-глотку американцы дохли от одного только страха перед тем, что с ними сделают, если они останутся в живых! Один мой предок знал шестьдесят четыре разных способа умерщвления коренного американца! Вот это были люди! А япошки? Вы думаете, камикадзе были героями? Да они просто предпочитали умереть, лишь бы не думать о том, что будет с их женами, когда мы доберемся до них, черт бы их всех побрал! Во времена моей молодости воевали так – десять тонн напалма на деревню чарли; тому, кто выжил – пулю в лоб, и до свидания! А теперь, будьте любезны, посмотрите, как это происходит сейчас: мы только тем и заняты, что уговариваем каких-то идиотских «старейшин» загибаться не от наших бомб, а от укусов вшей в их вонючих кишлаках! Я уже не могу попросить задрипанного лейтенанта спалить куст, пока в каком-нибудь гребанном «Гринписе» не удостоверятся, что в нем не прячется ни один, черт бы его утащил, краснокнижный сурок! Мирные жители, говорите? Женщины и дети? А кто они такие, эти женщины и дети?! Подойди и сорви с нее паранджу – увидишь бороду и «Калашников»! У каждого пацана пояс шахида вместо штанов! Война сначала, демократия потом – и никак не наоборот!!!

Генеральский рев метался по комнате, с грохотом и звоном отражаясь от различных поверхностей, но цель у него была только одна: проникнуть прямиком мне в мозг, где вся эта человеконенавистническая муть мгновенно вступила в реакцию с моими собственными мыслями и преобразовалась в термоядерный заряд чудовищной разрушительной силы. Теперь кому-то оставалось лишь открыть чемоданчик, набрать верный код и нажать красную…

– А вы что думаете обо всем этом… а, мистер Стоун? – повернувшись ко мне, осведомился капитан.

Как вы понимаете, его злодейский замысел моментально принес свои плоды. Но прежде, чем вы услышите мой ответ на этот коварный вопрос, мне придется снова взять небольшую паузу и кое-что прояснить:

Большинство людей, к примеру, придя на хоккейный матч и наблюдая за тем, с каким воодушевлением игроки размазывают друг друга о борт, снова и снова покушаясь на убийство, которое ни по справедливости, ни по закону, принятому в нашем просвещенном обществе, не повлечет абсолютно никаких правовых последствий – так вот, все эти люди продолжают лакать свое пиво и жрать свои сосиски. Однако, где-то на трибунах непременно сидит человек, натура весьма нежная и щепетильная, который не в силах оставаться безучастным, когда на его глазах творятся такие жуткие дела. Поэтому он вскакивает и пытается оторвать соседу голову, не разбирая, что у того написано на майке.

Можем ли мы его за это осуждать? Ни в коем случае! Мы, разумеется, понимаем: этот мужчина (или женщина) таким образом просто демонстрирует нам, что происходящее на площадке ему небезразлично, что он (или она) чувствует свою вовлеченность – и даже, если хотите, ответственность!

Но хватит с вас объяснений. Объяснениями сыт не будешь! Мы остановились на том, как сволочь-капитан безо всяких околичностей спросил: «А вот прям интересно – что же мистер Стоун думает по этому поводу?!»

Я уже был на ногах, и ничего уже не могло меня остановить:

– Что я думаю?! Сейчас скажу, что я думаю! В семьдесят втором брали мы одну деревню в Сайгоне. Кругом пальба, взрывы и дерьмо; я кричу сержанту – сердж, мать твою, ты что, совсем на хрен ослеп?! Не видишь, что это сраный детский садик?! Бросай гребанную гранату в окно, а не то все ублюдки мигом разбегутся!!! Оборачиваюсь к сержанту – а у того уже башки нет; все кишки наружу; кровищ-щ-щи – гребанный фонтан!!!

И чтобы наглядно проиллюстрировать свой брутальный очерк, я схватил булку и, насадив на палец, сбил ее ударом другой руки – да так удачно, что она попала прямехонько капитану в суп! Тот в ярости вскочил, и будьте уверены: весь его парадный мундир был равномерно покрыт останками морских гадов!

И тут мы все услышали очень спокойный голос генерала:

– Мэлрой, голубчик, забери, пожалуйста, тарелку у мистера Стоуна. Стефани и ты, Роберт, проводите мистера Стоуна до ворот и проследите, чтобы его по дороге не загрызли собаки. Всего доброго, мистер Стоун!

Сопровождаемый моей взбешенной невестой, я быстро ретировался. Робби замыкал конвой. Генеральский стек, который я незаметно прихватил с тумбочки, чтобы отбиваться от собак, сразу мне пригодился, потому что отбиваться пришлось от Стеффи, которая гнала меня до самого входа в ее комнату, так и норовя врезать побольнее.

– Ты совсем кретин?! – завопила она, затолкнув меня внутрь (Роб остался стоять в коридоре на часах). – Не можешь помолчать полчаса? До свадьбы меньше недели… дай сюда! – Она изловчилась и отобрала у меня мое оружие. – Возьми уже себя в руки, а то придется справлять ее в Тихуане! И что мне тогда делать со всей этой вырвиглазной мутотенью?! – Она ткнула пальцем, указывая на кровать, заваленную всякими свадебными безделицами.

Посчитав это приглашением, я раскидал свертки и пакеты и улегся, взяв в руки «Таймс» с обведенным объявлением про нашу свадьбу. О которой, если честно, уже начинал сожалеть.

– Тихуана? Отличная мысль, пупс, а объявление мы переделаем. Как тебе такое: «Счастливы сообщить, что свадьба мисс Стефании Марш и мистера Джозефа Стоуна состоится на муниципальном пляже «Поко Маргарита Чика Инстантаменте»[11], после коровника сразу налево. Скидка на начос 30 %, если вы священник!»

Стеффи продолжала сверлить меня своими чудесными синими глазищами. Я подумал, что уже не помню, когда в последний раз она смеялась над моими шутками. Потом в уме всплыло мимолетнее выражение лица генерала перед тем, как мы покинули его кабинет. Это вызвало у меня легкий приступ паники, за которым…

«Ни слова больше! – сердито оборвут меня мои самые принципиальные читатели, ибо без труда раскусят этот дешевый трюк, используемый начинающими литераторами с целью унавоживания почвы перед тем, как ввести в сюжет веснушчатую деревенскую простушку, припрятанную ими на такой случай в сарае с разной буколической утварью. – Ты думаешь, что мы будем тут сидеть и безучастно наблюдать, как на наших глазах свершается гнусное клятвопреступление?!»

А я парирую, торжествуя в осознании своей правоты: «Неужели ради дюжины порнографических открыток из Лагуны Бич вы собираетесь ввергнуть меня в унизительный мезальянс с женщиной, которая запросто может скрутить в тугой бараний рог необузданные месопотамские орды? О-о-о! Как же вам сейчас должно быть стыдно!»

Моя победа была бы безоговорочной, если бы не одна деталь: никакой веснушчатой простушки не существовало и в помине! Погребальный звон венчального колокола все отчетливее звучал в моих ушах, и не оставалось ни одного…

«Письмо! Как ты умудрился забыть про письмо, олух?!» – мелькнула спасительная мысль.

– Слушай, хотел тебе кое-что показать. Вот, получил вчера.

Я достал из кармана куртки и протянул ей записку поверенного.

– «М-ра Джозефа Стоуна, живущего, согласно нашим сведениям, в Нью-Йорк Сити, просят связаться с м-ром Хьюиттом Келли, поверенным в делах миссис Джулии Елизаветы Стоун, оставившей этот мир 25 сентября 2023 года. Оглашение завещания состоится 1 октября 2023 года в Клермонте, округ Суррей, Вирджиния, в 5:30 пополудни». Что за птица, эта Джулия Стоун?

– Моя тетя.

– Впервые слышу, что у тебя есть тетя.

– И я должен туда поехать.

– Что?! За шесть дней до свадьбы? Ты с ума сошел? Забыл, что мы до сих пор так и не купили все эти дерьмовые фейерверки?

– Стеффи, родная, ты правда сейчас хочешь поговорить про фейерверки? Я, кстати, единственный из ее живых родных.

– И что с того? Ты никогда не вспоминал о том, что у тебя есть тетка, а теперь срываешься, бросаешь меня с этой кучей сам знаешь чего?

– Я никогда не говорил о ней, потому что у меня были причины. После смерти родителей она взяла меня к себе, воспитывала до десяти с половиной, а потом куда-то уехала и отдала меня в католическую школу в Питтсбурге. Я сильно обозлился на нее за это, а в четырнадцать сбежал оттуда, пристроился здесь и больше с ней не общался.

– Узнаю твой неповторимый стиль… Так где это, говоришь? – спросила Стеффи как-то подозрительно миролюбиво.

– Под Ричмондом.

– Ричмонд? Вроде недалеко… Не могу не задать тебе один вопрос по поводу твоей скопытившейся родственницы.

– Дай-ка угадаю… Сколько ей было? Любил ли я ее?

– Ты же знаешь, я не очень сентиментальна.

– Ага, генеральская дочь, как же… Так что там за вопрос?

– А сам-то как думаешь? – насмешливо поинтересовалась моя циничная красотка.

– Ну, ясное дело. У этой женщины одни деньги на уме. Да! Она была богата! Это ты хотела узнать?

– Вот, оказывается, какой ты у нас умный? Тогда посмотри на эти туфли и угадай: сколько они, по-твоему, стоят, а? Немного помогу тебе: выбери свое самое смелое предположение, а потом сразу умножь на восемьдесят! Теперь понимаешь, о чем я?

«В этой семье совсем свихнулись на обувной теме», – подумал я.

– Не раскатывай губу, детка. Все, что могло быть поделено, уже давно поделено между Господом и его друзьями. В христианском мире нет вообще никого, кто знал бы, что там идет дальше после «Отче наш…» и хотя бы раз не получил от нее за это чек на рождество.

– Ладно. Решено. Езжай и выясни, не припрятала ли она чего от этих обскурантов в своем ночном горшке. Но чтобы через два дня был здесь. Джо, воробушек, я тебя люблю, но пора уже тебе браться за ум. Подведешь меня еще раз, и мне придется сделать тебе очень больно. Я серьезно!

– Вся в папу, что и требовалось…

– Зато у меня есть еще шанс сделать из тебя человека.

– Тогда я одолжу твою машину?

– Нет!

– Ладно, возьму машину у Кэти. Но я все еще тебя люблю!

– Катись. Два дня!

Я попросил верного Роба подбросить меня до города и с грустью покинул эту гостеприимную обитель, оставив безутешную невесту в отчаянии лить слезы у окна в ожидании новой встречи двух любящих сердец!

Глава 7

В которой каждый получит лишь то, чего я не заслужил

«Путешествие! Что может быть приятнее, увлекательнее и полезнее для почек? Какие чувства испытываем мы, когда трусливо семеним по древним улочкам, уворачиваясь от огромного томата, брошенного не знающей промаха крестьянской рукой; упираемся в воображаемую линию, соответствующую представлениям аборигенов о том, на что похожа вертикаль, пока один из них с ненавистью тычет в экран нашего мобильника; головою вниз несемся в бездну, уповая на эластичность ветхой привязи и верность такелажных расчетов пигмея с явно человеческой берцовой костью в ухе? Какие мысли посещают нас, когда мы лежим на грязном асфальте, наблюдая, как полицейская собака возбужденно обнюхивает дверь нашего пикапа, в которой припрятано семьдесят четыре килограмма безупречно чистого метамфетамина, сваренного безногим химиком из Ногалеса Эрнесто Освальдо Ривейрой по прозвищу Святой Августин? И самое главное: зачем я забиваю себе голову всем этим? Не затем ли, что точно знаю, уверен прямо-таки на сто миллионов процентов, но не желаю признаваться, что с этой поездкой определенно что-то нечисто?»

Вот приблизительно то, о чем я думал по дороге в Ричмонд. Ведь стоило мне выехать из Нью-Йорка, как меня переполнили наимрачнейшие предчувствия. С детства будучи немного суеверным, я часто обращаю внимания на разные знаки и знамения (что, безусловно, одно и то же). Так вот: в пути мне казалось, что птицы взлетали лишь затем, чтобы с размаху врезаться в мое лобовое стекло; номера попутных машин наводили на мысль, что их обладатели организованной колонной направляются на коронацию самого Князя Тьмы; а водители фур норовили спихнуть меня в кювет, когда я, повинуясь неписанному закону водительской солидарности давал им понять, что вижу немалый потенциал усовершенствования их водительского мастерства.

В Клермонт я приехал засветло, минут за сорок до встречи в доме поверенного. По всей видимости, лучшие времена этого городка пришлись на середину позапрошлого века, когда процветала торговля табаком и еще действовал речной порт. Сейчас же он состоял лишь из трех-четырех десятков обветшалых домов, пары потрепанных лавок и крохотной католической церквушки. Заброшенные пристани и ржавые остовы речных барж, уткнувшихся в затянутый тиной берег, нагоняли тоску.

Я некоторое время поколесил по разбитым улочкам, тщетно пытаясь вспомнить дорогу к тетиному дому. Меня терзал страх задавить цыпленка. Местные жители, завидев машину, останавливались и таращились, выпучив глаза, мол: «Уж не сынок ли это Пэдди и Эбигейл к нам пожаловал?!»

Наконец, спросив дорогу у весьма пасмурного вида женщины, тянущей на верёвке упирающуюся козу, я увидел покрытый свежей ярко-желтой краской дом поверенного, который до этого каким-то странным образом не замечал, проехав мимо него буквально раз семьсот. Ах, да, забыл добавить: еще меня немного смутило, что та женщина как-то слишком уж демонстративно и размашисто перекрестила вслед мою машину!

Не знаю, сработало ли так скоро крестное знамение дрессировщицы козы, но на крыльце дома я встретил пожилого священника латиноамериканской наружности. Он было вперил в меня пристальный взгляд, но вдруг расплылся в широкой добродушной улыбке:

– Джо, мальчик мой! Как же давно я тебя не видел!

– Что ж, вот и настал конец всем вашим горестям, падре… Кстати, мы знакомы? – с достоинством ответил я, поскольку вовсе не собирался поощрять фамильярность первого же встречного служителя господа – пусть даже и такого симпатичного.

Священник радостно вскричал:

– Ну еще бы! Это же я, отец О’Брайен!

– О’Брайен? Вы сами-то в это верите?

Но священник, обязанный, видимо, своей жизнерадостностью непонятно как затесавшимся в его родовое древо ирландским предкам, восторженно продолжал:

– Так написано в моем свидетельстве! Вообще-то, странно, что ты меня совсем не помнишь. Было время, в воскресной школе доставалось тебе от меня. Признаться, это ведь я посоветовал твоей тете отправить тебя в Питтсбург. Но тогда я думал, что избавляю тебя от бо́льших неприятностей; может, даже от тюрьмы – уж слишком ты был темпераментным! – и он захохотал.

– Ну, спасибо вам большое, отец! А что я вам такого сделал? На алтарь пописал? Кобру подложил в ваш пилеолус? Церковь сжег вместе с паствой?

– Джо, малыш, ты совсем не изменился! – простонал священник, держась за бока от хохота, но вдруг посерьезнев, добавил: – Вообще-то, я хотел перед тобой извиниться. Насколько я помню, тебе там не очень понравилось.

– Да бросьте отец, пустяки. Зато теперь я точно знаю, что делают грешники в чистилище – учат бревиарий наизусть! Так что больше я не грешу. На небесах поди ждут меня, не дождутся, думают: «Джо, чувак, ну где там тебя черти носят, давай уже скорее к нам!»

– Мальчик мой, ты все тот же, – снова просиял он, и снова поник. – Да! И прими мои соболезнования насчет тети. Нам всем очень ее не хватает!

Легкомысленное поведение отца О’Брайена немного подняло мне настроение, и в дом я входил уже с легким сердцем. Священник сразу провел меня в кабинет хозяина. Сидящий за массивным письменным столом поверенный – маленький, седовласый, щегольски одетый, чрезвычайно энергичный человечек лет семидесяти вскочил и с подъемом приветствовал меня:

– Джо, дорогой мой! Ну наконец-то!

Он раскрыл объятия, крепко прижал меня к груди, а затем схватил мою руку и стремительно повлек по направлению к сидевшей в кресле хрупкой темноволосой девушке:

– Посмотри, кто здесь!

Девушка подняла голову, и не проронив ни слова, взглянула на меня очень темными, почти черными глазами.

Вспоминая ту самую первую нашу встречу, я совершенно не в состоянии описать, во что она тогда была одета. Мои первые впечатления о ее внешности также покрыты мнемонической дымкой. Я, кажется, даже не смог определить, сколько ей было лет – сидит ли передо мной девочка-подросток, или это была уже взрослая женщина? Зато я очень ясно помню, что от ее пристального взгляда я сразу потерялся – а это ни капельки мне не свойственно – и простоял несколько секунд в нелепой, принужденной позе, пытаясь выдавить из себя хоть слово.

В комнате повисла мертвая тишина. Спиной я чувствовал, как поверенный и священник внимательно наблюдают за происходящим. Опомнившись, я сделал пару шагов, встав сбоку от девушки, и с какой-то, опять же, непривычной для меня церемонностью проговорил будто чужим голосом:

– Здравствуйте, мисс. Позвольте представиться: меня зовут Джозеф Стоун. Могу ли я узнать, как мне следует к вам обращаться?

Стоя рядом с ней и рассмотрев ее получше, я пришел к выводу, что ей, пожалуй, могло быть лет шестнадцать, но могло быть также и двадцать три с четвертью, что у нее весьма утонченные черты лица, белая кожа, длинные прямые темно-каштановые волосы и глаза очень необычной формы и цвета. Причем понять, что же такого необычного было в ее глазах, которыми она внимательно и безо всякого стеснения разглядывала меня, я почему-то все никак не мог.