Это

По рядам слушателей прокатилась волна возмущенного ропота.

– Нет уж, позвольте мне закончить! Вы свернули не туда! Прямые, ясные, лапидарные линии уступили место претенциозной замысловатости; причудливая выспренность нынче правят бал там, где раньше царили лаконизм и изысканная простота! Опомнитесь, господа; заклинаю, опомнитесь!

Обессиленный, я рухнул в шезлонг.

– Это было… божественно… – всхлипнул Мэтти.

Робби поднялся и провозгласил:

– Так, парни, теперь говорю я! Мы знаем Джо еще с тех пор, когда он мечтал сделать карьеру пассивного курильщика в китайских го-игральнях, чтобы подцепить саркому легких и отсудить у них четыре с половиной тысячи зеленых. И пускай этот нагло пользующийся своим шахтерским обаянием среднезападный фавненок был единственным из нас, кто, желая вкусить любви, хотя бы однажды не помышлял о рогипноле[5], но взгляните на него сейчас! Перед нами, между прочим, тот самый человек, который уже совсем скоро бесцеремонно сорвет свадебные покровы с изумительного тела моей сестры Стефании – и не окажется после этого на скамье подсудимых!

– Ну и зря. Эта ваша сестра не отличит Кандинского от кондитерской, – проворчал Мэтт, который лет пять назад совершил классическую ошибку новичка, и попытался из школьной лиги сразу перепрыгнуть в профи, подбивая клинья к Стеффи, – со всеми предсказуемыми трагическими последствиями.

– Не думайте, сэр, что голос крови способен заглушить мое возмущение по поводу грубого невежества этой особы. Помните мой грандиозный цикл батальных полотен из самого сердца Мидтауна, охваченного революцией?

– Тот, что был столь высоко оценен нашими собратьями по оружию?

– Тот самый. Так вот: она уверяла меня, что благодаря силе моего гения ей теперь ночами напролет будет сниться знаменитая конная статуя Марка Аврелия – вернее, один ее конкретный фрагмент…

– Полагаю, речь идет о лошадиной голове, что с дохристианских времен служила удобным насестом для нечистых апеннинских горлиц?

– Совершенно верно, сэр.

– Вы, дураки, просто не видели ее голой, – заметил я.

– Ну, я-то видел. И готов это доказать, – ответил Робби, вызывающе помахав у нас перед носом телефоном.

Мэтти сразу заволновался:

– Чувак, даю двадцатку! Хочу быть первым!

– Заметано! Так, где они…

– Мистеры, я не ослышался? Мне показалось, или вы вправду пытаетесь направить бурлящие денежные потоки в обход кармана автора этой фотосессии? Мои две трети на бочку, или сделки не будет! – заявил я.

– Бро-о… – с уважением протянул Робби, – у тебя стальная хватка… Шли еще фоток, будем делать бизнес!

– Лады. Но никакого хоум-видео – это категорически противоречит моим гражданским и художественным принципам… Вам, дети, просто не дано представить, каково это – быть с такой женщиной. Верите ли – иногда я чувствую себя, как тот чувак в костюме панды на вечеринке в доме Хью Хефнера…

Все принялись с вожделением стонать и подвывать, неприлично извиваясь.

– Друг, когда-нибудь криптографы Пентагона подберут ключи к твоим маленьким грязным чатикам, и наш военизированный папаша тебе яйца оторвет, – пропыхтел начинающий косеть Робби. – Стеффи вертит стариком, как новоорлеанская дева вертит картами Таро. Объясни, что ты тогда будешь делать? Я знал в колледже одного чувака, так у него…

– Поздно горевать. До свадьбы меньше недели.

Это были слова человека, мужественно смирившегося с последствиями выпавшего ему тяжкого жребия.

– Что-о-о? И ты ничего не сказал братьям-передвижникам?! – взбеленился Мэтт.

– Робби был в курсе.

– О, подлость и вероломство! Когда мальчишник? Что со стриптизершами? Мне необходимо посетить солярий! О-о!

– Господа! – снова взял слово Робби. – Думаю, даже наш друг Стивен не станет спорить, что стриптизерши – это malum necessarium[6]. От лица тех моих коллег, которые в пику критиканам тяготеют к строгим канонам неоклассицизма, добавлю, что хотя различным виброагрегатам дистанционного действия еще предстоит стать предметом отдельных дискуссий, но, разумеется, шипованные ошейники, бассейн со взбитыми сливками, съедобное нижнее… Что такое? Молчать!

– Позор! Долой! Так и сыплет латинскими словечками! – негодованию аудитории не было предела. – Вы-таки когда последний раз имели секс, дедуля? В восьмидесятых? Специально для вас вызовем медсестер-близняшек, с ног до головы обклеенных крестами из красной изоленты – пусть вставят вам катетер под Фила Коллинза!

– К порядку, господа, к порядку! Я всего лишь стремлюсь призвать вас к осмотрительности. Напоминаю: отец только и ждет повода, чтобы избавится от Джо! Запросто может послать шпиона, и уверяю вас: это точно будет морской пехотинец, переодетый в стриптизершу…

– Я, кстати, однажды имел coitus spurius[7] с морским пехотинцем, – вставил я. – Правда, он был жен…

– Прошу прощения, милейший, но сколько именно вы готовы поставить на то, что этот ваш так называемый «морской пехотинец» и вправду был женщиной?

– Пять… нет, пожалуй, три к одному. А что?

– То есть минимум один к трем, что наш морской пехотинец окажется щетинистым верзилой вот с та-а-акенным кадыком? А теперь представьте нас, одетых, как и полагается, нацистами и грудничками, отражающих яростные лобовые атаки перевозбужденного защитника отечества под аккомпанемент мерзких визгов нашего друга Стивена! Как вам такой пейзажик, любезнейший дон?

Лица пацанов озарились тициановским внутренним сиянием, что происходило всякий раз, когда нам удавалось выжать целую серию гомо-трансфобных панчлайнов из диалога, поначалу не казавшегося им хоть сколько-нибудь перспективным.

– А я не могу не обратить внимание на отвратительное поведение нашего друга Стивена: весь вечер он нам рта не давал раскрыть! Лил ушаты грязи на мою невесту; бахвалился анальным сексом с морскими пехотинцами; а теперь спит, как ни в чем ни бывало…

И пока группа одухотворенных молодых людей, смелых исследователей самых потаенных глубин сексуальности, обменивалась тонкими, интеллектуальными замечаниями, мои глаза закрылись, и мне привиделась жуткая, но невероятно реальная картина:

Я лежу в холодной гнилой жиже, прикованный к склизлой деревянной стене, о которую снаружи яростно бьются волны, и пытаюсь криком отогнать крыс, рвущих на части мою плоть. Сверху открывается люк, и я вижу спускающегося по веревочной лестнице человека в грязной шляпе с соколиным пером, черном, шитом золотой нитью камзоле явно с чужого плеча и ржавым топором, заткнутым за широкий кожаный пояс с оловянной пряжкой, рядом с которой я вижу связку ключей.

Я точно знаю, что один из них – от моих кандалов, а еще – что этот человек собирается разрубить меня на куски, и спастись я смогу, только если притворюсь мертвым. Сквозь полуприкрытые веки я вижу, как он вытаскивает топор, и, подходя ко мне, скалит кривые, почерневшие от табака и тухлой солонины зубы. Ближе… ближе. Тут, главное не поспешить и выбрать правильный момент, иначе я лишусь не только жизни, но и шанса прильнуть к прохладному источнику, одного глотка из которого мне бы хватило, чтобы навсегда утолить мою неизбывную жажду, растянуть, увековечить эти внезапные – и такие короткие! – вспышки мгновенного чистого постижения, что преследовали меня еще…

Но тут меня растолкали, и я, сразу забыв о своем сне, как ни в чем ни бывало вернулся к жарким обсуждениям нюансов моего последнего холостяцкого загула, включая различные извращения и прочие циничные акты попрания моральных устоев общества.

Да и что я видел? И видел ли? И есть ли вообще смысл доверять словам рекламщика? Обязательно задумаетесь об этом, когда вам на глаза попадется очередной абсолютно лысый сенбернар, истязаемый укусами миллионов злобных блох, суровых бойцов с тяжелыми челюстями, которых теперь уже не проймешь вообще ничем, включая прямое попадание из шестидюймовой армейской гаубицы – и все благодаря той самой чудодейственной эссенции из тюбика с надписью «На-ка, выкуси!»©

А пока не показалось ли вам, что чего-то не хватает, некоего финального аккорда, без которого весь этот волшебный вечер, а вместе с ним и третья глава этой книги остались бы незавершенными? И тут вы правы! Наш друг Стивен, несколько последних минут не принимавший активного участия в обмене мнениями, вдруг очнулся, открыл рот, издал ужасный рев и изверг лавину…

Глава 4

В которой никого не тошнит, а я знакомлюсь с будущими предками своих детей

В магазин для новобрачных я приехал минут на сорок позже назначенного – уже, честно говоря, немного паникуя. К моему счастью, Стеффи, примеряющая великолепное подвенечное платье с перьями и стразами, была слишком занята, чтобы злиться.

– Придурок не мог не опоздать, – задумчиво пробормотала она, разглядывая себя в зеркале.

А там, друзья мои, было на что посмотреть, поверьте! Я не считаю себя мастером высокого любовного слога, и для того, чтобы во всех подробностях описать Стеффи, мне пришлось залезть в сеть и отыскать там стихотворение следующего содержания:

Бежит ручей ее кудрейЛьняными кольцами на грудь.А блеск очей во тьме ночейПловцам указывал бы путь![8]

Поэт намекает, что некая Молли – очевидно, объект его матримониальных поползновений – пройдя необходимую подготовку, могла бы без труда освещать своим взглядом путь для тех, кому за какими-то чертями понадобилось устроить ночной заплыв в заведомо неприспособленном для этого водоеме. Судя по отзывам на странице автора, нашлось немало людей, которые в подобной откровенности не видят ничего предосудительного; я же склонен думать, что если все, чем Молли может похвастать – это желтоватые нечесаные патлы и лихорадочный блеск глаз, то служба маяком в английском захолустье – далеко не худший вариант ее трудоустройства!

А вот что касается Стеффи, у нее-то как раз было все, чего пожелаешь: и белоснежные струящиеся локоны, и надменные синие глаза, и пухлые алые губы, и сумасшедшая фигура… И, конечно, у нее была грудь! Да не просто грудь, а настоящая бомба с часовым механизмом под одно известное движение:

«В деле «Уволенные Беззащитные Невинные Личные Помощницы Против Сальных Похотливых Начальственных Свиней», внимательно и скрупулезно рассмотрев фотоматериалы из телефона свидетеля Роберта Марша, суд постановляет: дело прекратить, подсудимых освобо… порядок в зале! …порядок! …пристав, выведите из зала суда представителей прессы …п…пристав! …проклятье! …все на «п»!.. вот того с телефоном оставь! …который все снимает втихаря… Эй ты, с телефоном! Иди сюда! Что «ваша честь»? Сорок лет уже «ваша честь»! Вот сюда наведи! Видишь?! Увеличить хочешь? На, увеличивай!!! Теперь видишь?! Да потому, что он снимал ее в зеркале ванной, из коридора… сбоку!!! …А теперь скажи мне… нет, лучше не ты… эй, очкастая… что там у тебя на плакате? «Горите в аду, кобели!» …и когда только написать успела… ах, из дома принесла? Предусмотрительная? Так вот и скажи мне, очкастая, раз такая предусмотрительная: ну а как еще эти парни могли удостовериться, что от них не прячут парочку таких вот малышек?! Как?! Ка-а-ак?!»

Сегодня, по прошествии лет, когда мои мемуары только готовятся увидеть свет, я чувствую, что просто обязан сделать следующее заявление: признаю со стыдом, что речь этого несуществующего судьи далеко не всякой моей читательнице покажется безобидной. Попытки представить автора всего лишь невинной жертвой маскулинных заблуждений и вовсе обречены на позорный крах. Но есть один аргумент, который наверняка избавит меня от ярлыка de mauvais mouton[9] и вернет мне по праву заслуженное место в узком кругу нью-йоркского либерального истеблишмента: на самом деле очередное авторское упражнение в объективации нужно было лишь для того, чтобы отразить заоблачную крутизну его сюжетной арки; оно – что-то вроде десятицентовика, который кладут для памятного фото рядом с тушей выброшенной на берег касатки, в финале счастливо спасаемой мосластыми пляжными шалопаями.

К тому же теперь-то вы, надеюсь, получили некоторое представление о том, насколько Стеффи была хороша? И опять-таки, вам, наверное, интересно: как же мне это удалось? Ну хорошо, берите ручку и пишите: я был напористым, но не навязчивым… записали?.. веселым, но не вульгарным… нежным, но не плаксивым… откровенным, но не…

Пфф, дурачки! Вы опять попались! Всю эту околесицу я когда-то вычитал в «Космо» одной моей подружки. На самом же деле секрет прост: Стеффи, привыкшая к тому, что мужчины тряслись, как зайцы, приближаясь к ней на расстояние, с которого становился различим цвет ее машины, быстро сдалась, потому что я действовал, вместо того чтобы тупо таращиться, пыхтеть и пускать слюни!

– Ладно, – сказала Стеффи, смягчившись. – Садись, и молчок!

Я прошел мимо покрытых толстым слоем инея красавиц, помогавших Стеффи примерять платье, и развалился на диване.

Стеффи исчезла, и спустя несколько минут появилась в другом, кружевном, полупрозрачном, соблазнительно облегающем.

– Ты что, заказала два платья? – спросил я.

– Я заказала три платья.

– С ума сошла? Ты разоришь своего отца! И кстати, я даже отсюда вижу соски. Примерочная у них уже есть, но что им мешало завести мастурбационную?

– Это, кажется, ничего…

– Господи, Стефф – ну какая же ты в нем страшная! Можешь даже выиграть конкурс «Уродина месяца»!

Я запел:

– «Оу-оу-е-е-е, это самая страшная невеста месяца-а-а! Она бросает свой буке-е-ет, и все разбегаюца-а-а!» Кстати, все мои друзья, включая твоего братца, уверены, что я женюсь на тебе из жалости. Глупые идиоты не знают, что есть только одна причина, по которой я делаю это – твоя потрясающая задниц-а-а! И твои деньги. Две причины.

Стеффи, не обращая на меня никакого внимания, медленно поворачивалась, рассматривая себя в зеркале. На ее прекрасном лице появилось мечтательное выражение.

– Ладно, решу позже. А для этого подберите что-нибудь покороче, чтобы не пришлось сильно ушивать, – бросила Стеффи девушкам, пренебрежительно кивнув в мою сторону.

Когда примерно через час мы запихивали многочисленные пакеты в багажник ее «Бентли» (ярко-охристового), она сказала тоном, исключавшим любые возражения:

– Едем к отцу. Соберись!

– Что? Ты забыла, что случилось в последний раз, а? Да у меня, может, шрамы на всю жизнь останутся! Нетушки.

– Все очень просто – будешь кивать и поддакивать: «Да, мистер Марш!» «Конечно, мистер Марш!» …Вообще, когда видишь человека в униформе – любой униформе – на всякий случай лучше помалкивать. Поверь, дорогой: это раз в десять увеличит продолжительность твоей жизни!

– Родная, ты хочешь от меня слишком многого. Он такой серьезный, когда звенит своими медальками. Когда я вижу твоего папашу, единственная возможность не смеяться – это разговаривать, разговаривать…

Но, конечно, мне все равно пришлось согласиться. Эта крошка всегда знала, как получить то, чего она хочет.

Когда мы подъехали к воротам резиденции Маршей, к нам подошел охранник, вооруженный автоматическим оружием. Я вжался в кресло, прикрыв лицо рукой.

– Добрый день, мисс Марш. Этот джентльмен тоже приглашен? – спросил он, окинув меня неприветливым, мягко говоря, взглядом.

– Да, все в порядке, сержант, – ответила Стеффи. – Отец дома?

– Да, мисс, проезжайте.

Мы миновали широкую аллею, обсаженную вековыми дубами, и оказались у крыльца особняка устрашающих размеров. Навстречу нам выбежал Робби.

– Ребята, где вы были? Отец уже два раза спрашивал. Привет, Барби, ты растолстела!

Стеффи молча показала ему свой изящный средний пальчик, и мы вошли в дом. По пути к кабинету генерала я, собираясь с духом, замедлил шаг и сделал вид, что с интересом рассматриваю галерею портретов, изображавших, в основном, каких-то ужасно сердитых мужчин, одетых в парадные военные мундиры. В этом крыле дома я находился впервые, поэтому Стеффи пояснила:

– Это все мои предки, малыш!

Вообще-то, благодаря гуглу я уже кое-что успел узнать про этих ребят. И пока я не начал вам рассказывать, ну-ка, быстро все подкинулись, шапки долой, правую руку к сердцу, и «внемлите с благоговением» (что бы это ни значило):

Первым Маршем, имя которого сохранила для нас история, был Эздра Марш, один из величайших американских миссионеров начала семнадцатого века. Сей доблестный муж полжизни провел в диких лесах Онтарио, где терпеливо и самоотверженно учил индейцев пользоваться зубными нитями, аспирином и библиями, попеременно пуская в ход Катехизис и томагавк, но внезапно был скальпирован благодарными туземными почитателями его педагогического таланта.

Америка не могла не оценить этот замечательный подвиг подвижничества, и один из его потомков, Артур Марш, получил концессию на доставку из Африки чернокожих переселенцев. Многие из них, услыхав восхитительные истории о прекрасной и загадочной земле обетованной, с удовольствием воспользовались услугами его пароходной компании, чтобы добраться до далеких гостеприимных берегов.

К сожалению, несколько человек скончались по дороге, отравившись недостаточно свежим креветочным коктейлем, а другие почувствовали небольшое недомогание по прибытии. Поэтому Артур, и еще несколько видных представителей Демократической партии разработали программу, впоследствии названную Obama care, с целью оказания необходимой медицинской и психологической помощи этим добрым пилигримам. Для их акклиматизации был придуман комплекс физических упражнений на хлопковых плантациях.

Предположительно, своим названием программа была обязана популярной в то время песне Oh, moon of Alabama, штата, принимавшего активнейшее участие в трудоустройстве дорогих гостей. Но, как все мы помним, республиканцы торпедировали эту нужную и полезную программу, что привело к созданию Конфедерации и объявлению войны.

Руфус Марш, наследник великой семейной традиции, начинавший войну в чине капитана в войсках конфедератов, покрыв свое имя неувядаемой славой благополучно закончил ее генерал-лейтенантом армии федералов, и в награду получил несколько нефтяных скважин в Пенсильвании. После этого, ясное дело, ни один Марш никогда больше не становился сторонником демократов. В качестве ответной любезности наш герой поклялся, что отныне семья Маршей будет приносить на алтарь Свободы по одному агнцу из каждого поколения, и с тех пор всех первенцев мужского пола в семье пеленали в звездно-полосатое знамя и оставляли на ступенях «Вест-Поинта»[10].

Не избежал этой участи и отец Стеффи и Роберта, Бенджамин Марш. Поскольку ни одному его предшественнику со времен его прапрадеда Руфуса Марша так и не удалось закончить карьеру, имея на погонах меньше трех генеральских звезд, его судьба была предрешена еще до его рождения. Дослужившись до чина генерала, если только мне не изменяет память, годам к восьми, он не посрамил честь своей страны: с помощью огня и меча он добился того, что словосочетания «Аллах Акбар!» и «Соединенные Штаты» в некоторых странах вовсе перестали употреблять по отдельности.

Вот почему я не без трепета переступал порог кабинета генерала Марша. Хотя, чего, собственно, мне было опасаться? Старик сам частенько признавался, что любит меня ничуть не меньше, чем своего старшего сына, майора морской пехоты Оливера Марша, в то время продолжавшего дело своего отца где-то на востоке. И если бы вы узнали меня немного получше, то у вас не осталось бы никаких сомнений, что он никогда, никому и ничего подобного сказать не мог!

Глава 5

В которой я обсуждаю некоторые нюансы моего брачного контракта

Когда мы вошли в кабинет, генерал уже сидел за своим столом, ожидая нас. Вокруг висели тысячи фотографий, на которых в компании с моим будущим тестем увековечили себя все президенты, начиная с Дуайта Эйзенхауэра, а от золотых наградных пистолетов так и рябило в глазах.

Хозяин кабинета был заядлым охотником, о чем свидетельствовали многочисленные трофеи, украшавшие стены. На мордах несчастных животных застыл невыразимый ужас, поскольку последнее, что они увидели в жизни, был кошмарный бледно-голубой глаз старого таксидермиста, многократно увеличенный в оптическом прицеле его винтовки. И я ничуть бы не удивился, если бы среди бобров, антилоп и носорогов вдруг обнаружил иссохшую голову самого Усамы бен Ладена!

Стеффи подошла к отцу и поцеловала его в гранитную щеку.

– Здравствуйте, мистер Марш, – сказал я беззаботно, – счастлив вас снова видеть!

– Здравствуй, сынок, – вроде бы благодушно встретил меня генерал. – Слышал, слышал о твоей сделке с Мак-Дагглом. Поздравляю!

– Значит, снова друзья?

– Да, конечно. Кстати, мне надо кое-что тебе по-дружески шепнуть. Стеффи, дорогая, не оставишь нас?

– Папа, пожалуйста…

Он не обратил на нее никакого внимания, продолжая смотреть на меня, но теперь уже с чуть жутковатой улыбкой. Стеффи вышла, на прощанье сделав мне знак рукой, чтобы я помалкивал.

Генерал дождался, пока дверь закроется, и обратился ко мне:

– Думаю, мальчик, ты наверняка уже и сам догадываешься, что эта свадьба очень скоро станет самой большой ошибкой в твоей убогой жизни. Ты просто не ее поля ягода. Оно и ладно бы, ведь при должном терпении даже поганого опоссума можно выучить играть на банджо. Но я совершенно уверен: от тебя толку не будет никогда, потому что ты бездельник. Эта твоя сделка ничего не меняет, кроме того, что ты на некоторое время перестанешь быть нищим бездельником…

Хотя отец Стеффи выкладывал все это как-то бесцветно и монотонно, у меня вдруг возникло едва уловимое ощущение, что в его словах присутствует некий глубоко завуалированный намек. «Что он имеет в виду? А вдруг… Нет, это совершенно исключено… Нонсенс», – пронеслось у меня в голове.

Задумавшись, я машинально зажег монументальную зажигалку из белого матового стекла в форме Статуи Свободы, стоявшую на столе – подарок Стеффи на его день рождения – и мгновенно получил болезненный удар по руке стеком для лошадей, который, как оказалось, генерал держал все это время наготове!

«Ааааауч!.. Ну вот теперь, кажется, все потихоньку проясняется, – подумал я, потирая ушибленную руку. – Похоже, эта кровожадная милитаристская обезьяна и впрямь меня недолюбливает».

Тем временем, генерал, как ни в чем ни бывало, продолжал свою речь, однако стало заметно, что ему потребовались некоторые усилия для того, чтобы сохранить хладнокровие:

– …зато останешься тупым бездельником. Она ведь тебя живьем съест. С костями заглотит. И пусть эта стерва упрямее танка, но поверь: я еще упрямее. Я вытерплю тебя хотя бы ради удовольствия понаблюдать, как она растирает в порошок последние крупицы твоего самоуважения…

– Генерал… – попытался я вставить слово.

– Молчать! Я не закончил! – вдруг рявкнул он. – Не пройдет и месяца, как она выбьет все заблуждения из той лужицы жидкого дерьмеца, которая у тебя плещется вместо мозга; через два ты сам захочешь убраться в ту крысиную нору, откуда выползла вся твоя гнусная раздери-ее-клятые-черти семейка; а через три они там будут хором богу молиться, чтобы им удалось наполнить тем, что от тебя останется, хотя бы обувную коробку! Вопросы?

– Э-э… генерал, огромное спасибо за заботу обо мне, пусть и ничем незаслуженную… я ведь всего лишь тот, кто через неделю женится на вашей дочери… И откуда вам было знать, что вся моя гнусная семейка давно оставила этот бренный мир, а сам я вырос без родителей? Поэтому можно ли мне будет изредка – пусть и всего только эти три месяца – называть вас «папулей-сладулей»?

Генерал сумрачно разглядывал меня некоторое время, пока лицо его медленно наливалось кровью. Затем он снова заговорил:

– В Америке есть одна проблема: слишком уж много оружия здесь оказалось в руках черт пойми у кого. Случайный выстрел – и угадай, чьи мозги разлетятся в разные стороны? Это если ты вдруг когда-нибудь изменишь моей дочери, скомпрометируешь ее, или просто сделаешь что-нибудь, что ее расстроит. Задумаешь такое – помни: в этой стране тебе больше не жить. Прячься в Москве или гребанном Пхеньяне. Последнее: еще хоть раз назовешь меня «папулей-сладулей», заживо соскоблю всю твою поганую шкуру ржавой пехотной лопатой… Ясно?!

– Да, п… да, генерал! – Я ткнул пальцем в сторону стены с фотографиями. – Это вы там с Мэрилин? Ай-яй-яй, старый вы…

Слава тебе господи, в этот самый момент в дверь заглянула встревоженная Стеффи:

– Папа, вы закончили? Обед готов. Ты ведь разрешишь Джо остаться?

– Черт с ним! Пусть остается! Но только если пообещает, что закроет свой чертов рот и будет есть молча! – прорычал генерал.

– С закрытым ртом? А как же тогда мясо и овощи окажутся в… – Тут я получил чувствительную затрещину от Стеффи. – Уй! Да без проблем! Ну сказали бы сразу… драться-то зачем…

– Ладно… – пробурчал генерал, устало откинувшись на спинку кресла. – Ладно. Могу ли я еще что-нибудь для тебя сделать, сынок?

На долю секунды мне вдруг показалось, что вместо этого он хотел сказать: