Старый новый дом

– Это правда, – я взял ложку и спросил. – а вы не будете кушать?

– Я уж позавтракала. Это вы, барин, спали до полудня.

– Прошу прощения.

– Да ладно, – снисходительно и протяжно выдала она. – кушай, сынок. Тарелку и кружку – в раковину, я вымою потом.

– Спасибо, – ответил я и принялся уплетать манную кашу.

Через десять минут завтрак был окончен. Старые часы с маятником отбивали ритм. Стрелки показывали на пятнадцать минут первого. Я убрал тарелку и сполоснул кружку, после чего направился прямиком в гостиную. Песни больше не играли, пластинка стояла на столе, облокотившись о стену. Звук граммофона сменили голоса из радио. Они были не такими глубокими и лиричными, как те напевы из прошлого, но были отличным фоном. Елена Матвеевна сидела в кресле и читала газету.

– Ну-ка иди заправляй кровать. Я покажу, как нужно.

– Уже бегу, – я кивнул и резко направился к кровати.

Технология и впрямь была необычной. Я, если мне и приходилось когда-нибудь заправлять кровать, делал это примитивно: сложил одеяло пополам, положил, сверху покрывало. Но тут была своя система: простыня разглаживалась и края плотно заталкивались под перину; одеяло складывалось вдоль несколько раз до состояния червяка; сверху нужно было положить покрывало так, чтобы край свисал на двадцать сантиметров; Затем взбивалась подушка, один ее угол заправлялся внутрь, чтобы создавалось подобие треуголки, и подушка ставилась сверху, словно вишенка на торте.

– Ну вот, молодец!

– Это необычно. Никогда так не заправлял кровать.

– Да где твои годы! Научишься еще, – она была бодра и весела.

– Когда-нибудь научусь.

– А теперь пойдем, поможешь мне.

– С радостью, Елена Матвеевна, – сказал я и поплелся за ней, воодушевленный ее настроением.

Помощь была нетрудной, но требовала достаточно времени. Полчаса я пытался настроить телевизор, пока не понял, что нужно было просто поправить антенну. Затем около часа я искал нормальные гвозди, примерял и вешал полку. После этого мне нужно было перенести некоторые вещи на балкон, передвинуть диван на кухне, прикрутить плинтус, перевесить картины в комнате Елены Матвеевны. Неспешно сделав все, я заметил, что на часах около четырех дня. Солнце светило все так же ярко, пока мы обедали. В конце концов, убедившись, что моя помощь больше не требуется, я пошел в комнату, чтобы немного передохнуть и снова двинуться в путь.

Во мне было уже меньше уверенности в том, зачем я иду на крышу. Так ли необходимо мне нужно было подниматься туда? Если после падения у меня была определенная цель, то сейчас я знал только то, что назад пути нет. Что-то не давало мне спуститься вниз и заняться своими делами, и я должен был вновь подняться на злосчастную крышу. Может быть я просто должен увидеть то, что видел перед падением. Вдруг я вспомнил слова Юрия Алексеевича. Может, я должен почувствовать что-то? Почувствовать уверенность в чем-то, определенность. Или же просто подняться, без какой-либо идеи и спуститься. Я все меньше понимал, зачем мне это. Оправданием для самого себя в голове звучало только то, что не нужно об этом думать. Нужно просто идти.

Мои размышления прервала Елена Матвеевна, включившая граммофон. Из соседней комнаты был слышен голос неизвестного мне советского артиста. Он пел про солдата, вспоминающего о любимой, будучи на фронте. Я вышел из комнаты, чтобы было лучше слышно, как сладко говорил винил. В гостиной не было никого. Я сел в кресло и оттуда мне было видно зеркало в комнате Елены Матвеевны. Она стояла перед ним в черно-оранжевом платьице. Оно было ей не по размеру, возможно, его время прошло давным-давно, когда она была еще молода. Она прихорашивалась, словно влюбленная студентка. Как неизменна женская сущность. Девочки с младенчества ведут себя так, и порой это забавляет и заставляет улыбнуться. Но эта картина почему-то навеяла на меня грусть.

Через пару минут бабушка вышла из своей комнаты. Она явно любовалась собой, пусть рядом и не было зеркал. Она улыбалась мне, пытаясь показать свое приподнятое настроение. Она пританцовывала и порхала из одного конца комнаты в другой. Было видно, что когда-то она была изящна и легка, потому как движения ее были уверенны. Но грация ушла под руку со временем, оставив свои следы на этой женщине. И она не казалась сумасшедшей, над ней не хотелось потешаться, но и восхищаться было также сложно. Это была печальная картина. Не из-за неуклюжего порой танца, не из-за платья не по размеру, не из-за несоответствия. Дело было в ее взгляде. В ее глазах томилось отчаяние, которое сложно было скрыть. Она смотрела на меня и улыбалась, но глаза говорили за нее. И говорили они о том, что она пыталась перекрыть всю свою боль.

Пластинка закончилась, и Елена Матвеевна обратилась ко мне:

– Что, думаешь, бабка совсем с ума сошла?

– Нет, почему же. Это было очень трогательно.

– Трогательно, – она вздохнула. – уже не так трогательно, как было раньше.

– Юрий Алексеевич сказал мне, что то, что было раньше не повторить. В этом и исключительность прошлого.

– Ох, Юра-то прав. Но в прошлом живут как радость, так и разочарование. И в этом тоже его исключительность.

– Я, конечно, не возьмусь советовать или наставлять. Но разве все, что было там и тогда не делает нас такими, какие мы есть? И есть ли смысл вообще оценивать прошлое, если оно неизменно?

– Ты понимаешь, в чем дело? Хорошо, когда ты молодой. Ты смотришь назад и думаешь, что вот ты такой сейчас благодаря тому, что было. Но впереди у тебя еще целая жизнь. А мне не так много осталось, сынок. Мне некуда смотреть, кроме прошлого. Кроме него у меня ничего и не осталось. А когда в твоем прошлом есть такой огромный кровавый след, – она запнулась. – ну, ты понимаешь, не оценивать его сложно. Остается только и мечтать, как бы все сложилось, поверни судьба иначе.

– Мне сложно понять, каково это. И лучше бы никогда не понять, – я уставился в пол. – мне так всегда говорила бабушка.

– Да. Врагу не пожелаешь такого. Мальчишки погибали, девчонки, из шебутных и смелых, погибали вслед за ними. Матери, отцы, деды и бабки, сыновья и дочери – всех коснулось. Ни еды, ни детства, не говоря уже о спокойствии. Даже после победы.

Елена Матвеевна все еще сидела в платье. С виду она была торжественна, по-летнему весела, задорна. Но ее скорбные глаза, в которых отсутствовало ожидание чего-либо, омрачали ее образ. А ведь такова и была победа. Такой нам ее сейчас и представляют. Торжество завоевателей, парады в честь окончания смертей. И ведь на то чтобы почтить память, нам выдают эту пресловутую минуту молчания. А на празднование – целый день. И за всей этой красно-георгиевской мишурой со звездами и танками стоят трупы. И лишь тихо смотрят, как маршируют те, кого они защищали.

Несомненно, радость от окончания войны оправдана, она нужна и это было действительно важно. Это была радость от облегчения. Но лишь в тот момент, когда это случилось. Год спустя, пять или семьдесят, не важно, сейчас это простое мерянье патриотизмом. Какую дань мы отдаем погибшим, проводя авиашоу и парады военной техники? Как георгиевская ленточка помогает чтить ветеранов? Разве наклейки «На Берлин!» на автомобилях поднимают дух тем, кто трудился, голодал и помогал в тылу? Никто из участников не хочет вновь видеть самолеты, танки, оружие, парады и многотысячные напоминания о тех временах, и только потому, что напоминать им не нужно. Они и так с этим живут. Я не берусь судить. Но сегодня мы наряжаем войну, грязную, окровавленную и бессмысленную, в платье, и ждем, что она будет улыбаться нам. И она улыбается. Но правда глубже – нужно только заглянуть в глаза, полные слез.

Солнце уже не радовало. Оно прожигало насквозь. Елена Матвеевна думала вместе со мной, но совсем о других вещах. Но вдруг она продолжила:

– И ведь воевали не за страну, как говорят. Воевали за свой дом, за своих родных, за себя воевали. И боялись, понятное дело. Боялись врага, боялись своих, потому что бежать нельзя, умирать боялись, – к ее глазам подступили слезы, но она взяла себя в руки. – благо, мир наступил. Пусть и большими жертвами.

– Если посмотреть, мир никогда не наступит. Относительный, разве что.

– И умирать будут всегда. Такова наша людская натура. От этого ценность жизни не пропадает. – на ее глазах выступили слезы. – жизнь выбирать не тебе… Видел обгоревшую дверь?

– Видел. Но не дверь. Дверь новая.

– Да, та совсем сгорела. Вместе с квартирой. Восстановили, слава богу. Вещи я уже сама потом привезла из деревни. Граммофон, книги, комоды эти дореволюционные.

– Кто-то поджег вашу квартиру?

– Кто бы знал, – Елена Матвеевна начала бесшумно плакать. – спасибо тебе, сынок, за помощь.

– Вам спасибо, Елена Матвеевна, за то, что приютили.

– Будет тебе.

– Елена Матвеевна, – я вкрадчиво спросил. – а что за соседи этажом ниже, с иконами?

– А я и не знаю. Приезжают время от времени, про Бога своего все говорят, мол хранит он меня, – она улыбнулась сквозь слезы. – меня вот хранит, а кого-то не хранит. Я особенная, что ли?

– Вы необычная.

– Ой, хватит тебе, – она отмахнулась и, кажется, немного повеселела. После этого она оставила меня одного, принявшись что-то готовить на кухне. Я лежал около пяти минут и наконец долежался до мысли, что мне нужно идти. Теперь это было целью. Выяснение причин и мотивов я оставил на тот момент, когда буду оглядывать город. Я собрал вещи и начал обуваться. Елена Матвеевна вышла из кухни:

– Ты уже уходишь?

– Я пойду, Елена Матвеевна.

– Эх, – она по-доброму посмотрела на меня. – ну, хозяин-барин.

– У вас отличная библиотека. И граммофон, конечно, волшебный. Но самое лучшее – удобная кровать.

– Ой, спасибо-спасибо, внучок.

Я оделся и стоял на пороге:

– До свидания! Еще раз спасибо.

– Пожалуйста.

– Передавайте от меня привет Юрию Алексеевичу.

– Передам, Олежа, передам. Удачи тебе! Будь аккуратнее, – с капающими на морщинистые от улыбки щеки, произнесла Елена Матвеевна.

– До свидания!

За дверью осталась торжественно одетая бабушка, слезы которой смыли радость от солнечных лучей. Я посмотрел на фотографию на венке: «Значит, будем знакомы, Олег» Мне было до боли жалко старушку. И я не мог представить, каково это, ощущая близкую смерть, оглядываться назад и видеть там ее же. Каково это не суметь смириться.

Вдруг я заметил на лестнице двух мужиков. Один из них говорил другому:

– Слышал последние новости?

– Слыхал.

– Ух как наш президент их место поставил!

– Да он им показал, кто мы такие. Советский Союз раньше боялись. И сейчас пусть боятся, – оба разразились самодовольным хохотом.

– Да у них же техника вся в нашей грязи потонет, если сунутся.

– Или замерзнет. А мы-то к этому готовы!

– По одному отстреливать будем. А потом и по Нью-Йорку бахнем!

– А мы можем! – мужики снова расхохотались.

– Разрешите, – сказал я.

– Да-да, проходи, дружище, – сказали они вразнобой.

Я прошел мимо запаха перегара, почувствовав острую боль. Эти разговоры лишь дополнили мою нелюбовь к патриотизму, который у нас, так принято, граничит с массовым самолюбованием. Потому как раньше воевали за мир, вынужденно и боясь. Теперь же страх карался, а поэтому и рассудок тонул в бесстрашии. Под двумя боровами лежали окурки, рядом с которыми были разбросаны лепестки с венка. Плевали они туда же. И я вновь убедился, что до мира нам далеко, тем более до нормального. С этими мыслями я поднимался на шестой этаж, а солнце провожало меня, пытаясь пробудить жизнерадостность.

Светило, казалось, не собирается покидать этот день. Оно так и норовило пробиться сквозь окна. Оно слепило глаза. Оно было, и с ним сложно было бороться. Впрочем, и не хотелось. Лестничная клетка шестого этажа была словно расписана под хохлому. Во всю стену красовался рисунок жаркого лета. На нем были деревья, большие озера, птицы, дети и, кажется, сама жизнь. Глядя на стены, хотелось улыбаться, вдыхать свежесть и теплый ветер. Непонятно зачем, но я глубоко вдохнул. Наверное, чтобы почувствовать чарующие запахи летних дней. Но единственное, что я почувствовал – раздражение в носу. Я чихнул и сквозь прищуренные глаза увидел еще один элемент картинки. Я совсем забыл о главной летней напасти. Это был тополиный пух. Пусть только нарисованный, но он так отчетливо напоминал о себе. Это же была просто пыль. Я пару раз шмыгнул и продолжил оглядывать этаж.

В одном углу стояли цветы. Кажется, они стояли на каждом из этажей выше второго. Не удивительно – чего только бабушки не тащат с рынков и неохраняемых клумб. В другом углу стоял аквариум, полный диковинных рыбок. Преимущественно он переливался золотистым блеском, но там были и черные металлические силуэты, и красные с белым, будто игрушечные, рыбки, и перламутровые королевы, поражающие размерами, и совсем небольшие серые мальки. Они жили в своем водном мире. Они ежедневно наблюдали лето, и никогда не чувствовали холода. У них была своя размеренная жизнь. Пусть и в четырех прозрачных стенах, но они, наверное, довольствовались этим.

Я думал о том, что до крыши мне еще совсем далеко. Да и не хотелось расставаться с этим пейзажем, пусть и нарисованным на обычной медленно разваливающейся хрущевке. Здесь жило само умиротворение. Так я думал, пока дверь одной из квартир не открылась и оттуда не вышел замученного вида студент.

– Шолом! – кинул он и двинулся к окну.

– Шолом. – ответил я.

Он закурил. Мне все еще было тяжко от разговора с Еленой Матвеевной, и я обратился к нему с просьбой:

– У тебя не будет сигареты?

– Да, держи.

– Спасибо, – я прикурил от спички.

Я еще несколько секунд не решался спросить, да и не видел смысла в этом, но наконец, чтобы избавить нас от гнетущей тишины, я внезапно выпалил:

– А ты не знаешь, что случилось с квартирой ниже? Ну, с той, которая горела.

– Ну, – он начал припоминать. – ее вроде подожгли, как мне говорили. Из личных соображений. Хотели выкурить соседку с ее сыном, а потом квартиру себе забрать.

– Родственники, что ли?

– Вроде того.

– Кровные узы не обязывают к уважению, да?

– Ага. Оказалось, что бабушки этой не было дома. А сын ее был. Он вещи пытался вынести, кота вынести, да все подряд. Тушить пытался. И в итоге сгорел сам. Вот так вот.

– В общем, вещи спас, а себя не смог.

– Как-то так.

– Люди дичают в последнее время, не замечал?

– А как же. Все, начиная с обычных, казалось бы, работяг, до глав государств, дети и старики, порой даже животные – все с ума сходят.

– То ли у всех разом лыжи перестали ехать…

– Вот-вот. Сейчас как раз пишу об этом.

– Пишешь? – я удивился.

– Ну, рассказ, – он замялся. – ничего особенного, бред бредом, не обращай внимания.

– Да я просто сам пишу. Поэтому удивился, – я сделал паузу. – и как успехи?

– Потихоньку, – он докурил. – еще по одной?

– Ну, давай. Нервы, что ли?

– Их уже нет, – он прикурил сигарету и протянул спичку мне. – сессия все съела.

– Да ладно, все сдашь. Всегда так. Так даже, наверное, должно быть – сначала переживаешь, мечешься, а потом сдаешь. Иначе бы так не радовался.

– Наверное.

– Ну, я вот не радовался. Я все сдавал и знал. И не было у меня сессий как таковых.

– Мне бы так.

– А вот черт его знает. Ты на каком курсе?

– На первом.

– Тогда вообще не переживай. Дальше – проще.

– Буду надеяться.

Мы докурили, перекинулись еще парой слов и попрощались. Перед тем, как уйти, он вынес мне бутылку пива. Это было добрым жестом и мне все больше начинал нравиться этот подъезд. Голова кружилась от первой за день сигареты. Пейзажи стали чуть реалистичнее, а на озерах как будто начали появляться волны. Я снова увидел тополиный пух, нарисованный с фотографической точностью, чихнул и начал подниматься выше, туда, откуда слышалась музыка.

Студент был одним из самых положительных героев моего небольшого путешествия по этому подъезду. И что удивительно, он писал. В нем бушевал странный энтузиазм, амбиции лились через край, а желание было заметно невооруженным взглядом. Наверняка он начал писать не так давно. Это самые лучшие времена, когда только-только находишь свое дело. Ты видишь в нем свою жизнь, тратишь месяцы на то, чтобы довести до идеала банальную писанину, потому что веришь в то, что делаешь. И ведь в написанном чувствуется душа.

Только студент ушел, я почувствовал невыносимую тоску. Мне захотелось позвонить в дверь, позвать его выпить пива и поговорить о его рассказах, его жизни и том, что его гложет. Я почти принял предложение безумного мозга, закипающего под лучами яркого солнца, но, в конце концов, отказался от этой затеи. Сейчас мне нужно было думать о себе нынешнем, стоящем в пыльном подъезде. Я должен был идти, не задумываясь, стремительно. Мысли о прошлом были бы не лучшим спутником, поэтому я уверенно зашагал навстречу седьмому этажу.

Он был куда ярче шестого. Складывалось ощущение, что, поднимаясь все выше, умелые художники находили все больше красок. Желтые, зеленые, оранжевые и голубые цвета казались насыщеннее, и по-настоящему грели, казалось, именно стены, а не пресловутая система отопления. На них был изображен город, с витринами магазинов, аллеей, яркими автомобилями, уходящими в безбрежный голубой океан. Солнце, уничтожавшее всякую скуку, пробивалось сквозь окно и оглядывало свой портрет, наполняя его своей живой силой. Город жил, оставаясь неподвижным, и манил к себе. Но нужно было в прямом смысле разбиться в лепешку в попытках в него попасть. Музыка, льющаяся из квартиры, подкидывала дров в костер, заставляя этаж все больше кипеть жизнью. Краски, музыка, жар и любовь – все это витало в воздухе, и посреди этого манящего безумия был я.

По водопроводным трубам текла вода, напоминая звуки далеких ручьев. В воздухе хаотично носились мухи, а сплетенные пауками ловушки лишь терпеливо ждали свою добычу, покачиваясь на ветру в укромных углах под самым потолком. Лифт все еще не работал, и из шахты, вместо шума железной коробки, доносились знакомые голоса:

– Совсем про нас забыл, – был слышен голос Ильи.

– Еще тебе? Я спрашиваю еще? – разъяренно вопил служивый.

– Потом прочту твои рассказы, – мяукала Юна.

– Живи – главное, – успокаивающе добавлял Юрий Алексеевич.

– Благо – мир наступил, – будто вытирая слезы тихо добавляла Елена Матвеевна.

– Все с ума сходят, – заканчивал этот вой из прошлого нервный студент.

Ничто не заставило бы меня остаться здесь, кроме торжественных стен и навеянных ими мыслях о лете, но, как водится, мне пришлось задержаться. Как только открылась дверь, музыка перестала глухо бить в стену и по подъезду пронеслась волна разнообразных звуков. Из квартиры вышли знакомые мне лица.

– О, неужели ты живой, – удивленно восклицал Илья. – мы думали, что ты в овощ превратился. А ты погляди какой, высокий, статный, холеный.

– А ты все еще льстив, как безнадежная проститутка.

– Рад тебя снова видеть!

– Шолом, – я повернулся к Севе и спросил. – ты как?

– В порядке, спасибо.

– Что со мной тогда было вообще? – с экспрессией сказал я. – я такое видел! А потом выключился и вас уже не было.

– О, ну я тебе сделал новогодний подарок, – спокойно отвечал он. – таблетка, растворенная в коньяке. Все ради тебя.

– Какой ты заботливый!

– А то!

– Я ничего такого не вытворял, не говорил?

– Ты был похож на сдержанного эпилептика. Того, у которого нет пены изо рта и трясется он поразительно свежо, – заметил Илья.

– Я старался.

– Хе-хе.

– Шолом, Ваня, – сказал я.

– Здорово, – он холодно пожал мне руку, но не сдержал легкой улыбки.

– А вы откуда и куда?

– Я тут живу, – сказал Ваня.

– Давно? – удивился я.

– С тех пор, как мы перестали общаться.

– А почему не сказал?

– А ты не спрашивал.

– Резонно, – я обратился ко всем. – ну, так куда вы?

– Мы тут в приставку играем, пьем, курим и, в общем-то, веселимся, – отвечал Илья. – но вход у нас по спискам, так что не надейся.

– Я в списке, – я достал бутылку пива и показал ему.

– Вход стоит две бутылки.

– Пожалей убогих, – сказал я.

– Жизнь никого не жалеет, – сказал Илья. – особенно тебя. Ты лицо свое видел?

– Может, мы пойдем уже? – недовольно протягивал Ваня.

– Да, пойдемте, – Илья повеселел еще больше.

– А чего вы вышли-то вообще?

– Покурить.

– В таком случае, дайте мне сигарету.

– Прошу, – сказал Илюша и протянул мне сигарету.

Около трех минут я слушал разговоры парней, пока, в конце концов, Ваня не впустил нас к себе. Это была обыкновенная квартира, по убранству которой можно было понять, что здесь живет одинокий молодой человек. Полы были чем-то заляпаны, и никто явно об этом не переживал. Куртки были брошены в зале, несмотря на обилие вешалок. Зал же был просторен, в силу отсутствия в нем мебели, кроме раскладного дивана, тумбочки, шкафа и телевизора. В целом комната напоминала довольно дешевый, но уютный номер в хостеле.

Мы прошли на кухню. Тут и становилось понятно, что ни одна хозяйка не прикладывала руку к этой квартире. Скатерти на столе не было, зато куча круглых кофейных отпечатков от кружек складывались в геометрически правильную картинку. Посуды было мало, и вся лежала в раковине. Около холодильника стояла сушка для белья, полная черных носков и трусов. Остальные вещи, я полагаю, лежали в корзине для грязного белья. На столе стояли пустые и не очень бутылки из-под пива. Рядом с ними стояла стеклянная пепельница, пустая и сверкающая, словно только принесенная из ювелирного магазина. Повсюду были разбросаны мелкие фантики и пыль. Я чувствовал себя, как в общежитии. От этого становилось намного теплее.

– Вот времена были, на самом деле, друзья, – говорил Илья, подбадриваемый пивом. – шатались по улицам, в одном дворе жили, вечерами бездельничали, пиво пили, девчонок делили. А сейчас, что с нами стало? У всех свои дела, все разбрелись, кое-как время находим встретиться.

– Ага, родительские запреты, алкоголь не продают, – говорил Сева.

– Да, конечно! А ларек у тети Любы чем тебе не угодил? Все продавали. А запреты – это еще ничего, – отвечал Илюша.

– Да нет, все эти уроки, учителя, самодеятельность – все это не по мне было, – отвечал Ваня. – самое хорошее время – детство. Тогда на улице мы только и проводили время. Дома только в обед бывали и когда спать нужно было ложиться. Вот тогда было куда беззаботнее.

– Тут не поспоришь. Вообще ни о чем не думали, – отвечал Илья. – но и толком не понимали ничего.

– Согласен, – поддерживал Сева. – какой смысл в счастье, когда не ощущаешь его в то же самое время?

– В том, чтобы вспоминать и ощущать его? – неуверенно заявил Ваня.

Я лучше всех понял, о чем он говорит, но промолчал.

– Вы ничего не понимаете, – парировал Сева. – вот когда уже повзрослели, людьми стали, окуклились, тогда и было хорошо. Тогда хоть что-то осмысленное стали делать, пусть и глупое. Когда нам лет по двадцать было, тогда мы и вечеринки устраивали, и девчонки подросли, и жизнь новыми красками заиграла.

– Тебе бы только вечеринки, девчонки и красочная жизнь, – с упреком сказал Илья.

– А тебе нет? – отвечал Сева.

– В принципе, – Илюша замешкался. – ты прав, но я тебя презираю.

– Мы тут, как старики сидим. Мы же еще молодые, – втиснулся я. – прелесть в том, что мы не растратили эти воспоминания и можем вот так сейчас посидеть, повспоминать. В том и счастье, что моменты неповторимы.

– Звучало, как тост, – одобрительно кивнул Илья.

– Ну тогда, черт возьми, выпьем за это! – торжественно подтверждал я.

– Но все равно грустно, – добавлял Ваня.

– Без этого никуда. Но грустим-то мы все равно здесь и сейчас, вместе.

– Ты прав.

– Еще бы, – горделиво отвечал я, вспоминая слова Юрия Алексеевича.

Мы выпили и перешли в комнату. Казалось, что все встало на свои места. Я был в своей компании, не думал ни о чем, и уж тем более, не корил себя за самого себя. Неужели так мало нужно было, для того, чтобы перестать ощущать никчемность своего существования? Просто друзья рядом, воспоминания, не приправленные тоской, и пустая квартира? А что было бы дальше, если все так просто? Посиделки бы приелись, пиво осточертело, появились бы ссоры. Или жизнь так неспешно и катилась бы дальше? А может, это дало бы толчок к новым подвигам? Как живительный эликсир, вдохнул бы новых идей и подарил мешок с амбициями. А может все это появилось бы из необходимости? Никто не знает, как бы все было. Да и плевать, по большому счету. В данную секунду нужно жить, и не думать, как завещал одинокий мудрец.

Пока Сева с Ильей играли в футбол на приставке, Ваня позвал меня на кухню:

– Поможешь немного прибраться?

– Да, давай, тебе бы это не помешало, – охотно отозвался я и обратился к Илье. – следующий матч я играю с тобой. Готовь вазелин.