скачать книгу бесплатно
Дима пожал плечами.
– Работал там, где нужен был. Сам не высовывался, но и за мамкину юбку не держался. С четырнадцати лет на заводе. Жили мы не богато, все деньги в дом. Даже на мороженое себе не оставлял.
Он замолчал, задумался. Молчал и Саленко. Потом вздохнул, кивнул Диме:
– Ну, продолжай.
Дмитрий продолжил:
– Так вот. Работаю, значит, планы разные строю. Но мы предполагаем, а начальству виднее. Вот так и со мной. Вызвал меня однажды директор. А директор каждый день завстоловой не вызывает. «Значит, проштрафился где-то, – думаю, – подготовиться надо». На всякий случай накладные, кое-какой справочный материал прихватил. Что б, если чего спросит, я ответить готов был. Захожу к директору. А он о работе моей, о столовой – ни звука. Ничего не спрашивает. Усадил напротив и сразу быка за рога.
– Хочу, – говорит, – тебя, Поляков, своим помощником назначить. Ты как?
Я рот открыл, а закрыть не могу. Обалдел. Вот это поворот! А Сергей Семёныч, директор наш, смеется:
– Что, не ожидал?
Как же – ожидал! Мне и во сне такое присниться не могло! Сижу, слова вымолвить не могу! А он продолжает:
– Ну думай, думай.
А я, о чем думать, не знаю. Хотел встать, решил: думать дня два буду, хоть не знаю о чем. Начал уж было приподниматься, а он грозно так:
– Куда? Здесь думай!
Я сел. «О чем, думаю, думать?» Голова пустая, как шарик воздушный. Ошарашил меня Сергей Семёныч, так ошарашил! А он смеется. Как будто мысли мои читает.
– Ты, брат, – говорит, – думаешь, о чем думать? И не знаешь? Так успокойся, сейчас я тебе расскажу. Ты не тушуйся. Не главным инженером тебе быть предлагаю. Я знаю, кто у нас на заводе на что способен. Для начала хочу, чтобы ты на заводской территории порядок навел. С этим-то справишься? А должность моего помощника – это так, для солидности. Чтоб от моего имени руководить этим делом мог.
Тут Дима оживился: о заводе он готов был часами рассказывать, почувствовал интерес со стороны начальника, ожил, щеки даже порозовели, и продолжил:
– То, что порядка на территории завода не было, это все знали. Все захламлено: ни пройти, ни проехать. Я это давно усек, возмущался, да и не я один. Только не мое это дело – порядок на территории наводить. Завстоловой и территория – вещи совсем разные. Я так понимаю: каждый должен своим ремеслом заниматься! Что ж я? Полезу в чужой огород? Еще и обижу кого-то, ведь должен быть человек, который за это отвечает? И его обижу, и сам по шапке получу.
Саленко заворочался на стуле, слегка отвалился от стола, по лицу поползла легкая улыбка. Дима смутился, замолчал. Спросил:
– Вам это, наверное, ни к чему? Заговорился я.
Иван Иванович покачал головой.
– Да нет. Хорошо говоришь, интересно. Продолжай.
Дима вздохнул и продолжил:
– Тут я сразу понял: это мне и по силам, и по душе. Согласился. По правде сказать, скучновато мне к этому времени в столовке стало. А тут и масштаб другой, и работа живая.
Сергей Семёныч говорит:
– Ну, вот и хорошо. Знал я, что согласишься. И знаю, что справишься. Иди, столовую начальнику производства своего сдавай, приказ о твоем назначении подписываю.
Достает из папки, что на столе у него лежала, приказ. И подписывает. Вон оно как: приказ у него, оказывается, уже готов был, а он меня еще думать заставлял! Но я не в обиде. Подписал он приказ, протянул мне.
– Ознакомься.
Потом вдруг руку отдернул, положил листок этот перед собой и спрашивает:
– А что ж ты о зарплате ни гугу? У тебя семья, дочь. Ну?
Я пожал плечами. Говорю:
– Работу интересную предлагаете. И с перспективой. А насчет зарплаты? Знаю, не обидите.
Так и стал я помощником директора. Территорией дело не ограничилось. С этим я довольно скоро справился, порядок навел. Потом директор стал мне разные другие поручения давать. То один вопрос решить надо, то другой. Не по производству, конечно. Туда я не лез, место свое знал. Все поручения были по хозяйственной части, по снабжению. И все в своем городе. В Киев, Москву, по министерствам разным я не ездил. Но в Орджоникидзе все ходы-выходы знал и все вопросы решал. Горком комсомола – это ж, знаете, кузница кадров. Время прошло, и многие товарищи мои по комсомолу руководящие или почти руководящие посты в городе заняли. Так что по любому вопросу мне было с кем пообщаться. Это не Ванька незнакомый с улицы зашел! Им тоже от завода кой-чего надо было. Завод-то наш – главный в городе. Так что интерес был обоюдный. Было о чем поговорить, былое вспомнить да и по стопарику между делом выпить. Так что место свое, вполне достойное, я занял. А вскоре почти все заводское снабжение на мне замкнулось.
Тут Димка спохватился, что слишком увлекся. Замолчал, с тревогой взглянул на майора.
Тот улыбнулся, покачал головой и сказал:
– Да, вижу: парень ты не промах. Теперь, если б мне сказали, что был ты заместителем директора завода, я бы поверил. – Он встал. – Ладно, служи. – Пошел к двери. Проходя мимо вскочившего Полякова, похлопал его по плечу. Добавил: – Что ж, удачи тебе. Увидимся.
И вышел.
Определили красноармейца Полякова писарем в продовольственную часть полка. Завел его в просторный кабинет продслужбы старшина роты, слегка подтолкнул в спину, буркнул:
– Вот вам новый писарь. Получайте.
И вышел. На Диму внимательно смотрели две пары глаз: одна женская, другая мужская. Женская – с интересом и приветливо, мужская – настороженно. Женщина была немолодая, полноватая, но симпатичная, в гражданском скромном платье. Мужчина – старшина, в военной форме. Он неторопливо встал из-за стола, подошел к Полякову, покрутил ему пуговицу на гимнастерке и спросил:
– Писарь, значит? А писать умеешь? Сколько классов? А то наговорили тут, чуть ли не министр к нам в писаря пожаловал. Как зовут?
Дмитрий стал по стойке смирно, приложил руку к головному убору, четко доложил:
– Красноармеец Поляков. Прибыл в ваше распоряжение на должность писаря.
Старшина довольно усмехнулся. Тут вмешалась женщина.
– Да брось ты, Ваня, начальство изображать. Вместе работать будем.
Она неожиданно легко встала, подошла к Димке, сказала:
– Меня зовут Мария Сергеевна. А старшину, – кивнула в сторону сердитого мужика, – старшина Суслин. Если захочет, пусть имя свое сам называет. А ты не смущайся. Тебя как зовут?
Она протянула ему удивительно маленькую, аккуратную ладошку. Поляков осторожно пожал ее и сказал:
– Дмитрий. Можно просто Дима.
Мария Сергеевна ободряюще улыбнулась, взяла его за руку и подвела к одному из пустых столов. Кивнула:
– Вот твое рабочее место. Садись. Начальника продслужбы сейчас нет, он позже подойдет, тогда и познакомитесь. А пока осваивайся.
Вмешался старшина:
– Ну, будем работать или не будем, мы еще посмотрим. Давай-ка проверим, как этот писарь пишет. – И к Полякову: – Бери бумагу, пиши. Я диктовать буду.
Взял из шкафа какую-то книгу и начал диктовать. Довольно быстро. Дима еле успевал за ним писать, но делал это молча, не поднимая глаз. Исписал примерно полстраницы. Суслин, не говоря ни слова, подошел, забрал листок и, сев за свой стол, начал читать. Глаза его расширились, он бегал ими то по тексту, то по лицу Димы. Потом замер, долго смотрел на потолок, затем удивленно спросил:
– Маш, так говоришь, сам Буденный прислал нам это чудо?
– Ну да, сам.
Суслин покачал головой и выскочил из кабинета. Но скоро возвратился, кивнул Диме:
– Пошли.
И повел его к Саленко. Зашли. Иван Иванович сидел за столом, рассматривая Димин диктант. Махнул рукой Суслину:
– Иди. Надо будет – вызову.
И Полякову:
– Садись.
Саленко покачал головой, кивнул на Димкину писанину. Сказал:
– Ну ты, брат, даешь. Где ж ты так писать выучился? – Протянул ему исписанный листок. – Сам-то прочесть можешь?
Дима глянул на свои каракули, пожал плечами:
– У нас в семье, кто грамотный, все так пишут. Батя, бывало, напишет чего, а потом меня просит, прочти, мол, я сам своего почерка не разберу. Ну и я так же. А у брата моего старшего, Жорки, еще похлеще будет – вообще ничего не понять. Так что…
– Так что, – перебил его Саленко, – не бывать тебе писарем. Писарей с таким почерком не бывает. Да и с грамотешкой у тебя беда. Десять строчек написал, пять ошибок сделал. Что скажешь, Поляков? Даешь ты, парень. – Снова покачал головой. Посмотрел на него задумчиво. Сказал, как будто про себя: – Да, это я маху дал. Не проверил. – Поднял глаза. Продолжил: – А как же ты работал? На заводе какие-то документы тоже надо было писать?
Дмитрий не смутился:
– На заводе-то проще было. Там и делопроизводители, и машинистки. Им скажу, чего надо, они и пишут. А то машинистке диктую, она на машинке как из пулемета строчит. Грамотная. – Пожал плечами. – Так что с этим проблем не было. Да и вам я, кажись, говорил, что писанина всякая – это не по мне. Я живую работу люблю, я …
Саленко не дал ему закончить, перебил:
– «Я, я…», «кажись», «надысь»… Помолчи! – Почесал затылок. – Вот что теперь с тобой делать? И в писаря ты не годишься, и отпускать жалко…
Так Дима оказался кладовщиком продовольственного склада полка. Дело было не просто знакомое, но и мелковатое для него. Порядок Дима навел быстро, а вот отношения с начальником старшиной Уховым не заладились – жуликоват был завскладом, вороват. Много украсть не мог, да и боялся, но по мелочи… Нес все, что не так лежало. А чтобы нести проще было, учет товаров велся так небрежно и безграмотно, что в нем, как говорится, черт ногу сломит. Дима переживал. Что он мог сделать? Он же пока никто. Солдат-первогодок. Салага. Недоумевал. Как же так: проверки-то бывают? А может, завскладом в сговоре с начальником? Тогда его же, Димку, если кому что скажет, виноватым и сделают. Из писарей погнали, погонят и со склада. Пожаловаться Саленко совесть не позволяла. Дворовые понятия чести и бесчестья накрепко засели в его голове. Доносить, стучать, что называется, стать сексотом – пусть лучше язык отрежут. Никогда! Мучился он, мучился и решил действовать по-своему: завел такой учет – каждый грамм любого продукта на счету. Стащит Ухов полкило масла, а Димка на следующий день перевесит и к завскладом с перепуганной физиономией, как будто мир рушится:
– Товарищ старшина, недостача! Масла не хватает!
Достал-таки этим начальника. Пошел тот просить Димке замену. Не справляется, мол, молодой. А кончилось тем, что завскладом перевели на другую должность, кстати, с повышениием, а Димку на его место назначили. Какое-то время он переживал: получилось все равно, что вроде он своего начальника подсидел, с хлебного места убрал. Ходил хмурый, злился на самого себя. Больше месяца успокоиться не мог, пока Саленко сам его не вызвал и мозги ему не прочистил. Оказывается, он давно догадывался о том, что подворовывает завскладом, только схватить за руку не мог да и заменить воришку некем было. Тут Поляков и подвернулся. Саленко вздохнул. На нового завскладом нарадоваться не мог. И переживания молодого бойца правильно понял. Зашел однажды на склад, усадил Димку напротив и без предисловий начал:
– Переживаешь? А напрасно. Не кори себя, что вроде сдал начальника. И без тебя я с ним разобраться должен был. Давно догадывался, чье рыльце в пушку, только руки не доходили. Да и защитничков он имел заинтересованных. А тут ты появился. С жалобами по начальству не бегал. Не стучал. Все было чин чинарем. Ты ж появился как бельмо на глазу. Вот он и решил от тебя избавиться. Но я не дал. А он отделался легким испугом, его же не уволили, а на другую должность, даже с повышением, назначили. Выслужился. А я рад, что от него избавился. Так что служи спокойно. Хорошо ты начал, но, – он погрозил ему пальцем, – не расслабляйся. Хлебное у тебя место, много искусителей пробовать на зубок будут. Ох много… – Покачал головой. – Так что держись. Хорошо начать – это полдела. А дело – хорошо закончить.
И Димка держался. Через год уже старшиной был. Служба потекла спокойно и размеренно. Конечно, в армии совсем спокойно и размеренно не бывает, на то она и армия. Но Поляков был, как говорится, человеком на своем месте. К концу срока службы Саленко начал исподволь подбивать его остаться на сверхсрочную или поступить в военное училище, очень уж симпатичен был ему этот парень. Но Дмитрий стоял на своем: честно дослужить – и домой! К семье и на завод. В отпуск один раз съездил. Но что отпуск? Десять дней пролетели как во сне.
Скучали оба: и Лиза, и Димка. Потом уговорил-таки он жену в последнее лето службы к нему в Москву приехать.
И повидаться, и подкупить кое-чего для детей. Вот тут их и застала война.
* * *
Немцы вошли в город через час после возвращения Юрочки.Cначала слышен был отдаленный гул. Он катился откуда-то через дома, сады и улицы и заполнял собой все городское пространство, до последнего закоулочка. И это наводило страх на людей. Непонятно было, что это за шум. И этот шум, этот гул не прекращался. Он равномерно расползался по всему городку, и казалось, ни конца, ни края ему не будет. На всякий случай Калугины сидели взаперти и гадали: где это что гудит и когда закончится. Сидели, пока Мотька не прибежал, его же в доме никакой привязью не удержишь, и не сообщил:
– Там, по проспекту фашистские танки идут. Во, силища! Два часа идут, и конца не видно!
Стало понятно, что за гул стоит по городу. За танками пошли грузовики с пушками на прицепе, с солдатами в квадратных касках, а там и пешие потянулись. Так и шли без остановки почти до утра. А потом все стихло. Город как будто вымер. Жители сидели по домам и гадали: что же будет? Тишина закончилась часам к двенадцати. Потом снова появились и грузовики, и легковые машины, и полевые кухни, и пехота. Эти не спешили. По-хозяйски обустраивались на новом месте. Заняли лучшие здания, выставили охрану у металлургического завода, водокачки, на железнодорожной станции. В родной Лизиной школе разместилась военная комендатура. Там у входа немцы вывесили свой флаг, на крыльце стоял часовой. Обо всем этом притихшим Калугиным рассказывал Мотька, неустанно мотавшийся по городу.
Ноябрь выдался холодный. Листья с деревьев опали, и студеный ветер гонял их по опустевшим улицам. Калугины из дома не выходили. Екатерина Ермолаевна переживала: знала бы, что в эвакуацию не уедут, запаслась бы продуктами, а так – шаром покати, везде пусто! Частично Мотя выручил. В тот же вечер, когда немцы вошли в город, притащил целый мешок всякой съестной всячины. Фёдор Николаевич всплеснул руками:
– Ты что, сорванец, воровать вздумал? А ну, тащи обратно!
Матвей насупился, но сказать ничего не успел. Вмешалась Екатерина Ермолаевна:
– Куда это – обратно? Чтобы фашисты нашим салом обжирались, сил набирались и в наших же ребят стреляли? Что ты, дед, совсем спятил? Да там, в магазинах этих брошеных, все до зернышка подобрать надо! А чего подобрать не успеем – спалить! Все спалить, чтобы супостатам не досталось! – Кивнула Матвею: – Много там еще осталось? И где закрома эти? – Повернулась к мужу: – Давай-ка, Федя, с сыночком еще раз туда сгоняйте. Прихватите, сколько можно, пока власти нет. – Вздохнула: – Наши-то теперь не скоро вернутся, а немцы к завтрему свою охрану выставят – ничего не возьмешь. – И, опережая пытавшегося что-то сказать Фёдора Николаевича, продолжила: – Не воровство это. Свое берем. Не фашисты этот хлеб растили и скот откармливали. Наше это все.
Екатерина Ермолаевна не мешкая сняла с вешалки пальто, подала его мужу и поторопила:
– Идите, идите поживее. Там небось умников уже немало набралось. Да и немцы очухаться могут, охрану выставят. А вы поосторожнее. Если что, не ввязывайтесь. Солдат увидите – сразу домой.
Она проводила их, перекрестив у порога, и сразу Лизе, кивнув на Мотькин мешок:
– Давай-ка, донька, быстренько разберем, чего тут Матвей притащил, и в погреб снесем. Все припрятать надо, да чтоб не попортилось. Как при новой власти жить будем, кто ж его знает. А наши, судя по всему, не скоро вернутся. – Она вздохнула. – И за что нам напасть эта? А жить-то надо… – Кивнула на притихших Леночку и Юрочку. – И детей растить. – Задумалась. Помолчала, покивала головой. Тихонько продолжила: – Ну да на все Господня воля… Бог даст – выживем.
Вскоре вернулись Матвей с отцом. И с пустым мешком. Фёдор Николаевич развел руками.
– Там столько народу набежало – не подступиться. Магазинов таких бесхозных в городе, может, один-два, а людей – море. И свои, и беженцы. Всем надо. – Вздохнул: – Вон Мотька чего принес, и за то спасибо.
Калугины затаились. Только Матвей шустрил по городу и приносил новости. Он и сообщил, что в городе военных видимо-невидимо, но немцев мало. А других военных со всей Европы нагнали. Кого теперь здесь только нет: и венгры, и хорваты, и финны. Даже испанцы есть. Но больше всех итальянцев и румын. Все школы и детские сады под казармы приспособили.
Фёдор Николаевич удивился:
– И откуда ты все знаешь? С испанцами по-испански поговорил? Или с финнами по-фински?
Матвей покачал головой.
– Не. С финнами вообще не поговоришь. К ним и подходить боязно. Хуже немцев. Вот итальянцы или, например, румыны. Эти нормальные мужики. Итальянцы вообще как наши. С ними можно запросто. Только они по-русски ни бельмеса не понимают. А румыны, кукурузники, некоторые по-русски почти все понимают. Там один так по-русски чешет, похлеще наших. Говорит, в Одессе раньше жил. Он и рассказал, кто тут кто.
– А почему «кукурузники»? – спросила Лиза.
– Ну, кукурузники или мамалыжники. Потому что у них главная еда – мамалыга. Кукурузная каша такая. Вкусная, нас угостили.
Лиза возмутилась:
– И вы ели? Подачки из рук фашистов?
