Пастух мертвых теней

Поднявшись на палубу, я проверил барабан своего Кольта. Все шесть патронов были на месте. Я посмотрел на юг, туда, где за бесконечным горизонтом разрасталась опухоль, пославшая свой первый метастаз на борт моего корабля. А потом наверх. Звёзды. После шторма воздух был чистым, и они висели в черноте, острые и холодные, как иглы. И – правильные. Они висели на своих местах. Кассиопея, Орион, Полярная звезда. Порядок. Хоть где-то в этом мире ещё оставался порядок. Я глубоко вдохнул солёный воздух, и впервые за много дней нутро молчало.

Глава 6

Четвертый день штиля сменился туманом, плотным и мокрым. Он сожрал горизонт, приглушил звуки до скрипа снастей и глухого плеска волн о борт. Я стоял на юте, пытаясь поймать в окуляр секстанта бледное пятно солнца, и каждое движение отзывалось тупым толчком под ребрами, будто внутри ворочался зажатый камень. Попытка вдохнуть глубже закончилась спазмом, перекрывшим горло. Я согнулся, врезавшись плечом в шершавую, просоленную древесину грот-мачты, и ждал, пока легкие снова начнут подчиняться. Мир, лишенный четких линий, давил, превращая шхуну в одинокий ковчег, затерянный в этой белесой хмари.

Я выпрямился, ощущая, как зыбкая, неестественная прохлада пробирается под остатки одежды, и наткнулся на взгляд рулевого. Молодой парень по имени Диего, с лицом, еще не до конца обветренным морем, вцепившись в штурвал, тупо пялился на нактоуз. Взгляд его был застывшим, губы беззвучно шевелились. Я проследил за его взглядом. Медная стрелка компаса не дрожала, не билась в конвульсиях. Она совершала ровный, выверенный оборот за оборотом, отрицая сам принцип своего существования. Словно единственный закон, который держал этот мир в узде, отменили. Без предупреждения.

Внутри не шелохнулся страх. Лишь глухая усталость. Будто я смотрел на очередной симптом давно знакомой болезни. Галерея в моей голове молчала, но я почти физически ощутил присутствие одного из ее экспонатов – финикийского капитана, который три тысячи лет назад так же тупо смотрел на звезды, не понимая, почему они сбились в незнакомые узоры. Это было не воспоминание, а инвентаризация навыка, всплывшего из глубин памяти, как труп утопленника.

– Смотри на парус, парень, – мой голос прозвучал хрипло и оттого неожиданно громко. – Ветер с бакштага. Держи его наполненным.

Матрос вздрогнул. Лицо его было лишено цвета. Он торопливо перекрестился, бормоча что-то про Святую Эльвиру и морского дьявола. Я подошел ближе. Привкус металла во рту стал отчетливее. Затылок зудел, словно под кожей копошились насекомые. Искажение набирало силу. Оно больше не шептало. Оно начинало говорить в полный голос.

Я прикрыл глаза, определяя положение солнца по теплу на веках, сопоставляя его с направлением зыби и едва заметным движением воздуха. Мы шли примерно на юго-запад. Примерно. В этом океане точность была роскошью. Я открыл глаза. Диего снова пялился на компас.

– Держать курс, – отрезал я.

Он подчинился. Но его движения стали дергаными. Он боялся не шторма. Он боялся того, что мир перестал подчиняться правилам.

Я отошел к борту. Вода была странного, невозможного цвета. Густая, почти черная, покрытая тонкой, как нефтяная пленка, радужной пеленой. От нее поднимался едва уловимый запах воздуха после близкого удара молнии.

Дверь капитанской каюты со скрипом отлетела в сторону, и на палубу вывалился Рурк. Он едва не рухнул, в последний миг вцепившись дрожащей рукой в косяк. Его лицо было одутловатым, а взгляд мутно скользил по палубе, пока не зацепился за радужную пленку на воде. Зрачки резко сузились, и пьяный ступор сменился яростью.

– Ты! – прорычал он, ткнув в мою сторону дрожащим пальцем. – Опять твои фокусы, ублюдок? Что это за дьявольская отрава?!

Он бросился ко мне. Его руки вцепились в ворот моей рубахи, рывком впечатав меня спиной в леер. Воздух вышибло из легких, а мир на секунду сузился до белого шума. Я не шелохнулся, даже не моргнул. Сломанные ребра протестующе сдвинулись, но я заблокировал дыхание, став мертвым грузом. Эта мгновенная, неестественная неподвижность напугала его больше, чем любая гримаса ярости. Хватка Рурка ослабла.

Он нуждался не в правде, а в стене, чтобы отгородиться от этого безумия. Я был готов дать ему кирпичи.

– Это планктон, – сказал я ровным голосом, глядя на переливающуюся поверхность воды. – Особый вид. Он цветет в этих широтах. Носитель спор того грибка, о котором я говорил.

Рурк молчал, тяжело дыша мне в лицо перегаром. Он искал в моих глазах хоть намек на обман, но находил лишь холодную уверенность. Я строил для него маленькую, уродливую, но крепкую клетку логики, в которой он мог спрятаться.

– Говорят, он светится по ночам, – добавил я. – Лучше не смотреть. Может выжечь глаза.

Он отшатнулся, наконец разжав пальцы. Мои ребра горели, но я держал мышцы лица мертвой хваткой, не допуская ни малейшего сбоя в маске безразличия. Иллюзия контроля требовала безупречной неподвижности.

– Грибок… – прохрипел Рурк.

– Размножается спорами, – я понизил голос до шепота. – Они поднимаются с поверхности воды. Дышите через платок, капитан. Если не хотите, чтобы у вас в легких выросло… это.

Я указал подбородком на радужные разводы. Я превратил явление в личную, физиологическую угрозу, и теперь он будет бояться не абстрактной дьявольщины, а конкретной заразы. Страх, направленный в нужное русло, – лучший рычаг.

Рурк попятился, споткнулся о бухту каната и почти бегом скрылся в своей каюте. Дверь захлопнулась. Через секунду я услышал звон – горлышко бутылки ударилось о край стакана. Он был напуган до смерти.

Я подошел к низкой, обитой железом двери в носовой части. Она вела в кладовую. Матросы, чинившие парус, расступились, провожая меня взглядами, в которых был только глухой, суеверный страх. Я был для них таким же чудовищным явлением, как вращающаяся стрелка компаса.

Из-за двери доносились удары. Пако колотил в переборку. Когда он услышал мои шаги, удары прекратились.

– Сеньор! Сеньор, выпустите меня! – Голос его надломился. – Клянусь Пресвятой Девой Гваделупской, я ничего не делал! Я не помню! Я… я хороший моряк, сеньор! Я не ведьмак! Пожалуйста!

Я молча присел на корточки, просовывая в щель под дверью оловянную миску с солониной и галеты. Его мольбы становились истеричными, он плакал, клялся всеми святыми, какими только мог.

Я слушал его, безразлично отмечая, как ломается человек. Сначала отрицание, потом торг, следом – вой, в котором не осталось ничего человеческого. Сострадание – непозволительная роскошь. Пако перестал быть человеком. Он был моим барометром, живым доказательством того, что зараза Короля расползается на тысячи миль.

– Пожалуйста… – голос за дверью перешел в тихий плач.

Я поднялся и, не сказав ни слова, пошел прочь. Холодный прагматизм пугал команду больше, чем крики капитана. Они не понимали меня. А потому боялись. И пока они боятся, они будут подчиняться.

Сьюдад-дель-Соль, Анды. 21 октября 1888 года.

В лаборатории, расположенной в сердце Башни Солнца, пахло раскаленной медью и статическим электричеством, от которого едва заметно потрескивали волосы на руках. Арис Торн, не спавший третьи сутки, склонился над своим творением. Большой стеклянный аквариум, наполненный идеально прозрачной, мертвой на вид водой, был окружен массивными катушками электромагнитов, гудящих от напряжения. От аквариума тянулись провода к осциллографу его собственной конструкции – закопченная стеклянная пластина и тонкая игла. Он пытался измерить безумие.

– Арис, ты должен отдохнуть, – голос Элены был настойчивым. Она стояла в дверях. – Ты доведешь себя до истощения.

– Нет! – резко оборвал ее Торн. – Они сходят с ума по расписанию, Элена! Волна идет от побережья. Это не болезнь, это… физика. Какая-то вибрация, инфразвук. Я почти поймал его. Еще немного.

Он щелкнул рубильником. Игла на закопченном стекле лениво прочертила ровную линию. Ничего. Торн выругался сквозь зубы.

– Это бессмысленно, – прошептал он, отворачиваясь от установки.

Именно в этот момент, за тысячи миль от него, в темной Атлантике, вахтенный на шхуне «Изабелла» закричал, увидев на горизонте призрачный город. И в то же самое мгновение игла осциллографа в лаборатории Торна резко дернулась. Она метнулась в сторону, заскрежетала по стеклу и начертила невероятно сложный, идеально симметричный узор, похожий разом на снежинку и на древовидный разряд молнии.

Когда Торн обернулся на звук, он увидел это. Усталость слетела с него, сменившись эйфорией.

– Вот оно! – закричал он, смеясь. – Вот оно, Элена! Я же говорил! Сейсмический резонанс! Смотри на эту структуру! Этот узор… он повторяется в себе самом, снова и снова! Как морозный узор на стекле! Такой след может возникнуть только при резонансе тектонических плит! Эпицентр где-то на побережье!

Он не понял, что прибор зафиксировал не геологическую волну. Он зафиксировал всплеск искажения самой реальности. Узор на стекле был автографом разрушающегося мира. Но Торн видел лишь то, что хотел видеть – подтверждение своей гениальной, но ложной теории.

– Готовьте экспедицию! – приказал он. – Берем лучшие сейсмографы, хронометры. Мы найдем источник этого инфразвука и нейтрализуем его. Мы вылечим этот мир!

Он шел по ложному следу, пока настоящая болезнь – та, что не подчинялась физике, – пожирала мир снаружи.

Ночь была безлунной. Крики вахтенного выгнали на палубу всю команду. Я вышел одним из последних. На горизонте, там, где не могло быть ни земли, ни кораблей, горели огни.

Миллионы ярких точек складывались в невероятные силуэты. Прямые линии устремлялись в черное небо, образуя гигантские прямоугольные башни, усеянные светящимися окнами. Между ними двигались другие огни. Быстро. Плавно. Как падающие звезды. Это был город. Город из будущего, возникший миражом над темными водами Атлантики.

Паника ударила по команде, как шквал. Люди падали на колени, кто-то выл. Старый боцман, седой и суровый мужчина, плакал навзрыд.

Из каюты, шатаясь, вышел Рурк. Мертвецки пьян. Увидев огни, он замер. На его лице появилась блаженная, идиотская улыбка. Он тяжело опустился на колени, протянул руки к призрачному городу и прошептал:

– Ангелы… Господи, ангелы…

Я подошел и, схватив его за шиворот, грубо поднял на ноги. Я же смотрел на эти огни без страха, так, как врач смотрит на разросшуюся раковую опухоль. Это был не мираж. Это был прорыв, разлом в реальности, ставший настолько большим, что сквозь него начали просачиваться образы из других временных линий.

Огни погасли так же внезапно, как и появились. Тьма снова стала плотной. Я отпустил Рурка, и он обмяк, стекая на доски палубы, погрузившись в пьяное забытье. Мир снова стал прежним, но теперь каждый на этом корабле знал, что он хрупок.

На следующий день Рурк заперся в кают-компании, и я застал его за столом, где он раскладывал пасьянс. Его движения были медленными, почти ритуальными; он не пытался выиграть, а просто перекладывал картинки, словно пытаясь найти в этом ускользающий порядок.

Он перевернул очередную карту. Дама пик. На долю секунды ее нарисованное лицо изменилось. Губы тронула живая усмешка. Рурк замер. Он протянул дрожащую руку и перевернул другую. Червовый валет. Краска на картоне потекла, словно акварель под дождем, и вместо нарисованного юноши на Рурка взглянуло живое, испуганное лицо Пако.

Рурк не закричал. Он издал тихий, сдавленный стон и отдернул руку. Его лицо стало серым. Я молча наблюдал из дверного проема. Искажение проникало в быт, в самые мелкие детали, отравляя суть вещей.

Медленным движением Рурк сгреб колоду в кучу. Он подошел к иллюминатору, открыл тяжелую медную задвижку и вышвырнул карты за борт.

Я вышел на палубу. Карты не тонули. Они лежали на поверхности радужной пленки. Я опустил руку в воду. Она была теплой и маслянистой на ощупь. Растерев ее между пальцами, я не почувствовал соли. Это был бульон, в котором варилась реальность.

На рассвете следующего дня нас разбудил запах. Он был приторным, как перебродившее вино, и одновременно едким, словно гнилое дерево выпустило из себя ядовитый газ. Он пропитал сам корабль.

Мы спустились в трюм. Вся еда сгнила. За одну ночь. Но это была не обычная гниль. Мясо превратилось в серую, волокнистую массу, которая слабо пульсировала. Сухари покрылись не плесенью, а черной, маслянистой слизью. Из мешков с мукой сочилась бурая жижа. Всё сгнило за одну ночь.

Это стало последней каплей. Ужас сменился яростью. Они окружили меня. Их лица были искажены голодом.

– Это он! Колдун! – закричал один из матросов. – Он навлек на нас проклятие! За борт его!

Он замахнулся тяжелым багром. Кольцо людей сжалось. Я не потянулся за револьвером. Вместо этого я подошел к последней бочке с пресной водой. Снял с крюка оловянную кружку, зачерпнул и, выдержав паузу, позволил воде тонкой струйкой стечь на доски.

Матрос с багром замер.

– Еще один шаг, – мой голос был ровным, перекрывая шум волн. – И я проломлю топором эту бочку. Еда сгнила. Без воды мы все умрем от жажды через три дня. Гораздо быстрее, чем от голода. Выбор за вами. Либо вы беретесь за весла и гребете к берегу, который должен быть близко. Либо мы все вместе умираем здесь.

Жестокий прагматизм подействовал лучше любой угрозы. Я предложил им выбор между двумя способами умереть. Один из них давал призрачный шанс. Плечи матроса обмякли. Багор глухо стукнулся о палубу. Бунт угас, не успев начаться. Я опустил руку, которой опирался на бочку, и только тогда заметил, как свело пальцы. С силой разжал кулак, впиваясь ногтями в ладонь, чтобы вернуть им жизнь.

На рассвете вахтенный хрипло закричал:

– Земля! Земля на горизонте!

Все, кто мог стоять, высыпали на палубу. В утренней дымке проступала темная полоска берега. Измученные, голодные люди закричали от радости. Они обнимались, плакали, благодарили Бога. Они были спасены.

Я молча взял подзорную трубу. Мои руки не дрожали.

То, что я увидел, заставило металлический привкус во рту стать почти невыносимым. Это были не дикие джунгли, которые должны были встречать нас. Вместо хаотичных зарослей я видел ровные ряды деревьев. Их стволы были идеально гладкими, без единой ветки, и отливали тусклым металлическим блеском. От основания каждого такого «дерева» к земле тянулись толстые, похожие на канаты, корни, которые не уходили в почву, а тянулись в сторону океана, словно силовые кабели.

Береговую линию укрепляли бетонные волноломы идеальной шестиугольной формы, складывающиеся в узор, напоминающий пчелиные соты. А на пляже, там, где должен был лежать песок, виднелась серая, мелко перемолотая порода.

Я медленно опустил трубу. Команда все еще праздновала, не замечая ничего. Их глаза видели лишь то, что хотели видеть – землю, еду, жизнь. Я же видел другое. Мы не приплыли к спасению. Мы приплыли в самое сердце опухоли. Мои руки сжали холодную латунь трубы, и я ощутил, как усталость ушла, оставив лишь холодную, режущую ясность. Работа только начиналась.

Глава 7

Рассвет над этим берегом – оскорбление. Небо на востоке не оживало. Оно просто меняло цвет. С чернильного на мертвенно-серый, словно кто-то притушил газовый рожок в огромной, пустой комнате. Свет не нёс тепла, лишь выявлял детали, которые хотелось забыть: ржавые подтёки на палубе, восковые лица матросов, пустые ящики из-под солонины, качающиеся в такт ленивой зыби. Вместо запаха соли и гниющих водорослей ветер с суши нёс химический запах озона, который я помнил из лаборатории стёртого мной физика-ядерщика. Этот запах царапал нёбо.

Я стоял на баке, уперев подзорную трубу в ограждение, чтобы унять дрожь в руках. Дрожь не от холода – от истощения. Несколько часов подряд я сканировал береговую линию, игнорируя тихие стоны за спиной и урчание в собственном желудке. Берег был чудовищен. Идеальные бетонные соты волноломов уходили вдаль, насколько хватало глаз – шрам, нанесённый природе с геометрической точностью. Это была стена. Не защита от моря, а карантинная ограда, возведённая против самого хаоса жизни. Но даже в самой совершенной системе всегда есть трещина. Я искал её.

И нашёл. Там, где в океан впадала небольшая речушка, идеальная геометрия была нарушена. Бетон потемнел, покрылся зелёным налётом, а в нескольких местах из него торчали ржавые клыки арматуры, оставляя на сером бетоне бурые потёки. Пресная вода, терпеливая и вечная, делала свою работу. Мой внутренний компас – тянущее чувство в затылке, указывающее на источник искажения, – стал почти осязаемым: воздух сделался вязким, насыщенным озоном, подтверждая, что я у цели.

– Спустить шлюпку, – мой голос прозвучал глухо и чужеродно в утренней апатии.

Никто не ответил, но трое матросов, двигаясь с медлительностью утопленников, поплелись к шлюпбалкам. Их подчинение было абсолютным, выкованным из страха и безысходности. Капитан Рурк сидел на палубе, свернувшись в узел у основания грот-мачты. Он обнимал колени и смотрел на бетонный берег невидящим взглядом. Его лицо, заросшее седой щетиной, застыло в тихом помешательстве.

Время, капитан. Эта шхуна – ваш гроб, но я из него выхожу.

Он медленно повернул голову. Красные, опухшие глаза сфокусировались на мне с трудом.

– Это мой гроб, – пробормотал он, похлопав ладонью по грязным доскам палубы. – Я в нём и останусь. По крайней мере, здесь всё знакомо.

В его голосе не было ни вызова, ни отчаяния, только безграничная усталость. Я кивнул. Спорить с мертвецом было бессмысленно.

Оставалась последняя формальность. Я подошёл к последнему бочонку с водой. Из ящика с инструментами извлёк старый коловорот, упёрся сверлом в толстую дубовую клёпку и начал методично вращать рукоять. Дерево скрипело, поддавалось неохотно. Каждый оборот заставлял задерживать дыхание, чтобы не скрипеть зубами от боли в рёбрах. Наконец сверло провалилось внутрь. Я вытащил его, и из небольшого отверстия тонкой струйкой полилась драгоценная влага.

– По одному. Кружку каждому. Пьёте здесь.

Они выстроились в очередь, протягивая щербатые оловянные кружки. Я наполнял их, глядя, как каждый жадно, захлёбываясь, пьёт свою долю. Когда последний матрос отошёл, я наполнил свою флягу и кружку для себя. Вода отдавала затхлостью, но была спасением.