Пастух мертвых теней

Евгений Задорожный

Пастух мертвых теней

Пролог

Макао, 1888 год

Воздух в верхней галерее «Золотого Лотоса» был таким густым, что его хотелось сплюнуть. Пахло не дешевой опиумной шелухой для бедняков, а сладким ядом высшей пробы, жасмином, женской пудрой и потом, въевшимся в лак.

Я стоял в тени тяжелой парчовой портьеры, дыша неглубоко.

Моя цель – генерал Ли – сидел за низким столиком из черного дерева. Он смеялся, запрокинув голову, и в свете ламп блестели золотые коронки. Вокруг суетились наложницы: лица выбелены до состояния фарфоровых масок, визгливый смех переплетался со звоном посуды. Ли выглядел довольным. Он имел на это право.

Прямо сейчас в его мозгу складывалась схема затвора, использующего энергию пороховых газов. Принцип, до которого Джон Браунинг дойдет только через год.

Ли был системной ошибкой. Сбоем. Грязью на линзе истории.

Я сунул руку в карман плаща. Пальцы привычно легли на рукоять ножа – дерево шершавое, металл гарды ледяной. Ни азарта, ни злости. Только тупая, ноющая усталость в коленях и желание поскорее закончить. Я не спасал мир. Я был уборщиком, который пришел вынести вонючий мусор.

Ли снова рассмеялся, хлопнув одну из девиц по бедру.

Пора.

Я шагнул из тени. Пять широких, экономных шагов по коврам мимо курительных приборов. Охранник у резной колонны дернулся, заметив движение боковым зрением.

Удар основанием ладони в гортань. Сухой хруст, будто сломали ветку. Охранник захрипел и сложился пополам.

Я перешагнул через него. Генерал Ли только открыл рот. В его глазах – не страх. Лишь глупое, детское изумление, как у ребенка, у которого на взлете лопнул воздушный шарик.

Я схватил его за промасленные волосы и рванул голову назад. Правая ладонь легла ему на лоб. Кожа к коже.

Стирание.

Всегда тошнотворно. Словно в череп вставили воронку и плеснули ведро помоев. В меня хлынуло. Чертежи поршня и пружин. Вкус утки в медовом соусе. Едкая гарь. Лицо какой-то плачущей женщины. Липкий страх перед сифилисом. Амбиция стать новым императором. Вся личность Ли, весь его опыт, украденный у будущего, вливался в мою память, вытравливая на ней клейма чужих грехов. Рот наполнился вязкой, горькой слюной, и я с силой стиснул зубы, чтобы не выплюнуть этот чужой, отвратительный груз.

Тело генерала обмякло. Взгляд потух, подернувшись мутной пеленой, а мышцы лица расслабились, превращая жестокого командира в пускающего слюни идиота.

Тяжелый, теплый запах перебил аромат благовоний. Генерал обмочился; темное пятно быстро расползалось по шелковым штанам.

– Всё, – выдохнул я, разжимая пальцы.

Тело Ли безвольно осело на пол. Наложницы забились в угол, зажимая рты ладонями.

Я отвернулся, вытирая руку о полу плаща. Работа сделана. Теперь – раствориться в лабиринте порта.

Удар пришел изнутри.

Это не было звуком. Будто мозг сжали в кулаке. Спазм был такой силы, что зрение отключилось. Я пошатнулся и рухнул на одно колено. Из носа горячим потоком хлынула кровь, капая на узорчатый ковер.

«Оно здесь».

Сквозь алую пелену я видел не притон. Я видел горы. Острые пики, пронзающие небо. Солнце – слишком яркое, белое, злое. Геометрия этих хребтов была неправильной: скальные массивы выглядели шаткими, словно собранными из кривых деталей, и линия горизонта изгибалась, как отражение в ряби.

Это не просто очередной изобретатель. Это был Разрыв. Ткань мира трещала по швам на другой стороне планеты. Сигнал был такой мощности, что мой ментальный барьер едва не лопнул.

Южная Америка. Анды.

Я судорожно втянул воздух, захлебываясь кровью. Меня вырвало желчью прямо на сапог охранника, который всё еще хрипел рядом. Катастрофа.

Комната над складом стоила гроши и воняла клопами.

Я стоял над жестяным тазом с мутной водой. Плеснул в лицо, смывая засохшую корку под носом. Кусок мыла пах щелочью и немилосердно разъедал кожу.

В голове гудело, как в телеграфном столбе во время бури. На столе стояла миска с холодным рисом. Я жевал тупо, глотая безвкусную, как бумага, массу. Вкус не важен. Это топливо. Регенерация сожрала весь сахар в крови за пять минут.

За окном, за сплошной стеной дождя, ревел порт. Жизнь шла своим чередом. Никто из них не знал, что мир уже стоит на краю обрыва.

Я проглотил остатки риса. Отдыха не будет. Сна не будет. Мне предстояло пересечь океан и два континента. Добраться до источника боли и вырезать его.

Шляпу – на глаза.

Дождь в порту Макао не смывал грязь, а только превращал пыль в черную жижу. Причал был скользким от рыбьей чешуи, угольной пыли и пролитого масла. Капитан клипера «Нефритовый Змей» стоял у трапа, кутаясь в промасленный плащ. Старая морщинистая черепаха с глазами-бусинками.

– Пятьдесят соверенов, – бросил он, сплюнув в воду. – И спишь на палубе с кули.

– Двадцать, – ответил я. Голос был сорванным. – И каюта.

– Проваливай, белый дьявол. Мой корабль не возит нищих.

Я шагнул к нему вплотную. От китайца несло чесноком и перегаром.

– Двадцать, Ван. Иначе в «Золотом Лотосе» узнают про твой шелк. Тот, что якобы утонул в шторм. Деньги, что твоя жена положила в банк в Сингапуре, – хорошее тому доказательство.

Ван замер. Кадык на тощей шее дернулся.

Он не мог понять, откуда у чужака эта информация. Он не знал, что полчаса назад эти секреты принадлежали генералу Ли, который держал порт за горло. Теперь они принадлежали мне. Чужие грехи – единственная валюта, которой у меня было в избытке.

– Кто ты такой? – просипел Ван, отступая. Его рука дернулась к поясу, но тут же опала. Он увидел в моих глазах не угрозу – он увидел свершившийся факт.

– Пассажир. Мы отплываем сейчас.

Ван молча посторонился, пропуская меня на трап.

Я поднялся на борт. Палуба качнулась под ногами. В висках снова запульсировала боль – далекое, злое эхо того, что ждало меня в Андах.

Глава 1

Трюм клипера «Нефритовый Змей» смердел застарелой рвотой, и этот едкий, уксусный дух пропитал просмолённое дерево, тюки с чаем и, казалось, саму мою кожу. Качка здесь, в брюхе корабля, ощущалась не плавным движением, а серией жестоких, рваных ударов, от которых желудок пытался вывернуться наизнанку, сокращаясь в пустой, болезненной судороге.

Я стоял на коленях перед деревянным ведром, уперевшись лбом во влажную переборку, а побелевшие от напряжения пальцы впивались в края так сильно, что под ногти забивались щепки. Нутро гудело низкой, больной вибрацией – эхо, последствия Стирания. Организм отторгал чужую память, как отторгает испорченное мясо.

Перед глазами, в темноте, разрываемой лишь тусклым светом масляной лампы, плясали фантомы другой жизни, навязывая чужие воспоминания. Я видел не грязные доски, а шёлковые занавеси дворца в Макао, слышал не скрип мачт, а визгливый смех наложниц, и во рту до сих пор стоял приторно-сладкий вкус опиумного дыма. Генерал Ли, чью личность я стёр три недели назад, цеплялся за существование с упорством застарелого паразита.

Я сплюнул в ведро кровь. Прикусил щёку.

«Сдохни, – подумал я, обращаясь к призраку внутри черепа. – Тебя нет. Ты – мусор».

Тяжело, со скрипом в суставах, я поднялся. Пол ушёл из-под ног. Руки затряслись мелкой, противной дрожью – тело требовало дозу. Генерал Ли был законченным наркоманом, и теперь эта память, въевшаяся в нервы, требовала своего. Быть бессмертным инструментом коррекции реальности и страдать от ломки покойника, которого сам же и ликвидировал, – это было унизительно.

Я пошарил в кармане промокшего пальто, висевшего на гвозде, и пальцы нащупали грубую ткань кисета, единственной вещи, которую я оставил от Ли как напоминание. Внутри был табак, смешанный с крошками опия-сырца, и его резкий, землистый запах ударил в нос, обещая мгновенное облегчение.

Я поднёс кисет к лицу. Втянул ноздрями этот аромат; слюнные железы свело спазмом, а дрожь в руках унялась, сменившись предвкушением. Всего одна щепотка. Просто чтобы унять этот тремор, чтобы нормально собрать револьвер.

«Слабость», – отрезал я про себя.

Одним резким движением, не давая себе времени передумать, я перевернул кисет над ведром, и тёмная труха посыпалась в зловонную жижу. Я смотрел, как нервы взвыли от разочарования, требуя вернуть утраченное. На большом пальце осталась прилипшая крупинка, и я, поднеся палец к губам, слизнул её. Горечь обожгла язык. Только после этого я возненавидел себя по-настоящему. Я сжал пустой кисет в кулаке и швырнул его следом.

Всё. Точка.

Я сел на узкую койку, застеленную серым, влажным одеялом, чтобы занять руки. Механика – лучшее лекарство от метафизики. Я потянулся к мешку, вытащил тяжёлый, завёрнутый в промасленную тряпку свёрток с револьвером «Webley» – куском английской стали, надёжным, как могильная плита.

Металл тускло блеснул в свете лампы, и я начал разбирать оружие, заставляя пальцы, всё ещё подрагивающие, двигаться точно. Я нажал на фиксатор, и барабан подался в сторону с мягким, маслянистым звуком. Каждая деталь – боёк, пружина, спусковой крючок – была якорем, удерживающим меня в 1888 году, на борту этого проклятого клипера. Я взял ветошь, капнул на неё масла – густой, технический запах наконец-то перебил сладковатую вонь опиумного призрака.

Я – Гермес. Моя задача – добраться до Парижа. Моя цель – Южная Америка.

Я вгонял патроны в каморы. Щёлк. Щёлк. Щёлк.

Барабан встал на место. Я сунул револьвер в кобуру и вытер масляные пальцы о штаны. Руки больше не дрожали. Пока что.

Ночь в Индийском океане не приносила прохлады, она лишь сгущала влажность до состояния, когда воздух приходилось не вдыхать, а пить. Палуба «Нефритового Змея» была скользкой от росы и соли. Восток серел. Линия горизонта, до этого скрытая тьмой, проступила тонкой чёрной чертой, отделяющей воду от неба. Самое время.

Я стоял у фальшборта, вцепившись левой рукой в мокрые ванты, и держал в правой секстант. Небо над головой было пепельным, усыпанным гаснущими звёздами. Горизонт в окуляре плясал, и требовалось нечеловеческое терпение, чтобы прижать его к неподвижной точке звезды. Нужно было поймать Канопус, зафиксировать его высоту, свериться с хронометром и понять, где, чёрт возьми, мы находимся.

Я поймал звезду. Зеркало секстанта совместило её с проступившей линией горизонта, и я, зафиксировав дугу, опустил прибор, поднося его к тусклому свету фонаря. Пальцы пробежали по шкале нониуса.

– Тридцать четыре градуса, двенадцать минут… – пробормотал я, доставая тяжёлый морской хронометр.

Внутри черепа начались вычисления. Широта. Долгота. Поправка на рефракцию.

Результат отказывался повиноваться математике. Геометрия не сходилась. Никак.

Я стиснул зубы до скрипа. Согласно хронометру, мы должны были быть на шестьдесят миль западнее. Согласно звёздам – мы были здесь. Разница в две мили – погрешность. Разница в шестьдесят – катастрофа. Или сломанный хронометр. Но механизм Гаррисона был надёжен, я лично проверял его в порту.

Значит, врали звёзды.

Или, что хуже, врала сама планета.

К горлу подступила желчь, не имевшая отношения к качке. Я знал это ощущение. Геометрия мира начинала «плыть», и парадокс в Андах был настолько мощным, что его тень дотягивалась даже сюда, искривляя свет звёзд.

«Началось», – выдохнул я.

В голове что-то сухо щёлкнуло, будто сместилась кость. Я думал, у меня есть месяцы. Ошибка. Мир уже трещал по швам.

В кают-компании воздух был спёртым, пропитанным чесноком и табачным дымом. За длинным столом сидели только двое: я и капитан Ван, грузный мужчина с лицом, похожим на старую глиняную маску. Его маленькие глаза, не отрываясь, следили за мной.

Я ел механически. Рис был сухим, рыба – пересоленной. Топливо. Команда шепталась, называя меня «гуй» – призрак.

– Мы отстаём от графика, – произнёс Ван на ломаном французском. – Ветер… плохой.

– Мы идём по курсу, – ответил я, проглатывая кусок рыбы. – Я проверял.

– Мои люди говорят, что на корабле… тяжесть, – Ван наконец поднял взгляд. – Балласт, который тянет на дно. Иногда балласт нужно… сбрасывать.

Угроза. Завуалированная, но несомненная. Если я просто богатый чудак, меня можно зарезать во сне.

Я медленно отложил вилку. Не потянулся к ножу. Я просто смотрел на него, и взгляд мой миновал капельки пота на его верхней губе, дрогнувший мускул под глазом, чтобы остановиться на том, что виднелось под воротом рубахи.

На шее капитана, на красном шнурке, висел нефритовый амулет. Карп. Но у карпа был отколот верхний плавник, и скол был старым, заполированным кожей. Нефрит был дешёвым, с характерной меткой, которую ставят в ломбардах триады «Зелёный Лотос» на вещи должников. Ван выкупил амулет, но не выкупил себя.

– Балласт, – спокойно повторил я. – Интересная мысль, капитан. Я слышал, в этом году «Зелёный Лотос» очень… настойчив в сборе долгов. Даже с тех, кто думает, что океан достаточно широк.

Ван посерел. Палочки в его руке дрогнули и с тихим стуком упали на стол. Он не боялся демонов, но «Зелёный Лотос» был реальностью, и упоминание клана превратило меня из странного пассажира в кого-то гораздо более опасного.

– Я… – голос Вана дал петуха. – Я имел в виду сажу. Топливо. Мы сожгли много угля, вот в чём дело.

– Понимаю, – кивнул я. – Надеюсь, больше проблем с балластом не возникнет. Мне нужно в Марсель. Живым. А вам, полагаю, нужно золото, чтобы закрыть… старые вопросы. Ешьте, капитан. Рыба остынет.

Марсель встретил запахом гнилой рыбы и угольной гари. Шлюпка ударилась о склизкие камни причала. Я заставил мышцы напрячься, вытолкнул тело из лодки, и ноги коснулись твёрдой земли.

И мир опрокинулся.

Вестибулярный аппарат, привыкший к качке, воспринял неподвижность как падение. Горизонт накренился. Я рухнул на четвереньки. Каменная набережная качнулась и поплыла, словно палуба, вышибая воздух из лёгких. Пришлось вцепиться пальцами в грязные камни, чтобы не дать миру окончательно перевернуться.

– Эй, гляньте! – раздался хохот. – Китаец уже нажрался!

Я сжал зубы. Mal de debarquement. Земляная болезнь. Тело, способное регенерировать пулевые ранения, оказалось бессильным перед инерцией жидкости во внутреннем ухе. Жалко.

Медленно, преодолевая головокружение, я выпрямился, чувствуя под пальцами рыбью чешую и угольную крошку, и поднял на смеющихся грузчиков пустой, серый взгляд. Смех оборвался. Они отвели глаза.

Я сделал первый шаг. Потом второй. Шатко, как новорождённый жеребёнок, я двинулся вглубь каменного лабиринта порта.

Очередь на таможенном посту напоминала загон перед бойней. Люди потели. Толкались. Воздух был густым от запаха немытых тел. Впереди, за барьером, стоял офицер и врач в заляпанном халате с лицом человека, который ненавидит всё живое.

– Следующий! Документы!

Я подошёл и положил на стол свой паспорт. Александр Смирнов, торговый агент.

Офицер посмотрел на мой землистый цвет лица, на красные глаза.

– Азия? «Нефритовый Змей»? – это прозвучало как диагноз.

– Да.

– Карантин, – офицер швырнул паспорт обратно. – Холера в Бомбее. Сорок дней в лазарете. Следующий!

Сорок дней. Невозможно. Бюрократия. Санитария. Этой машине плевать на судьбы.

Я медленно выдохнул, рука скользнула во внутренний карман за золотым «Наполеондором», моим стратегическим резервом, который теперь превращался в пропуск.

Я достал монету. Апатия в глазах врача сменилась цепким, оценивающим взглядом. Я небрежно прижал золото к столешнице большим пальцем, ощущая, как металл холодит кожу.

– Доктор, – тихо произнёс я. – У меня нет холеры. У меня морская болезнь. Я готов оплатить… ускоренный осмотр.

Врач скосил глаза на офицера, занятого спором с итальянской семьёй, и отвёл меня за ширму, якобы для проверки на сыпь. Его холодная, влажная рука скользнула под мою рубаху, и монета исчезла.

– Симптомов нет, – быстро пробормотал он, возвращаясь к столу. Он схватил печать и с размаху шлёпнул её на страницу паспорта. Фиолетовые чернила расплылись пятном, похожим на синяк. – Здоров. Пропустить.

Я забрал паспорт. Я чувствовал не облегчение, а пустоту в том месте, где раньше лежало золото. Теперь я был банкротом.

Вокзал Сен-Шарль гудел, и воздух здесь был сухим, пахнущим углём и раскалённым железом, пока я сидел на жёсткой скамье. Пустой желудок свело от запаха хлеба, требуя еды с такой силой, что перед глазами на миг потемнело. Я смотрел на прилавок буфета, где лежали свежие багеты.

Я пересчитал мелочь. Хватит либо на плотный обед, либо на билет до Парижа и газету.

«Заткнись», – мысленно приказал я своему телу.

Я встал, купил билет – самый дешёвый. На сдачу взял вчерашний номер «Le Petit Journal». На еду осталось ровно столько, чтобы купить стакан воды и чёрствую булку.

Вернувшись на скамью, я развернул газету, жадно пробегая глазами по колонкам в поисках хоть чего-то о Южной Америке. Ничего. Никаких сообщений о странных огнях в Андах. Плохо. Это означало изоляцию.

Зато на первой полосе красовалась гравюра металлического скелета, поднимающегося над Парижем, – Эйфелева башня. Статья захлёбывалась восторгом: «Триумф инженерной мысли!», «Символ новой эры!».

Я смотрел на чертёж с холодным отвращением. Вы строите игрушки из железа, пока фундамент вашего дома гниёт. Я скомкал край газеты. Бесполезно. Мир был слеп. Я откусил кусок чёрствой булки, чувствуя, как она царапает горло, и закрыл глаза, ожидая объявления посадки.

Поезд дёрнулся и пополз прочь от перрона, унося меня в набитый битком вагон третьего класса. Духота здесь была плотной, пахло чесноком, перегаром и потом. Я сидел у окна, и вибрация колёс передавалась через скамью прямо в позвоночник.

Ритм колёс отдавался в черепе двумя слогами: Па-риж. Па-риж.

За окном проплывали грязные пригороды Марселя, но я не смотрел на пейзаж.

Париж. Кладбище Пер-Лашез. «Мёртвый ящик» Койота – Стража Северной Америки, который исчез год назад. Там лежали ответы, ведь Койот был сильным, и если он погиб, значит, враг в Андах – это не просто очередной попаданец с учебником физики.

Ритм колёс убаюкивал, веки отяжелели, и усталость, наконец, потянула сознание на дно.

И тогда открылась Галерея.

Это не было сном, это было проклятием моей памяти. Они стояли передо мной в темноте сознания, бесконечные ряды: инженер из XXI века, пытавшийся построить паровой танк в Древнем Риме; студентка-медик, пытавшаяся синтезировать пенициллин в Лондоне времён чумы; политик с автоматом Калашникова; и теперь – генерал Ли.

Все они смотрели на меня. Молча. В их глазах я видел только одно отражение – себя. Чудовище.

«Я делаю то, что должно, – мысленно сказал им я. – Вы – ошибка. Я – лекарство».

Но в ритме колёс мне слышался другой ответ.

Убийца… Устал…

Я плотнее прижался лбом к холодному, вибрирующему стеклу. До Парижа оставалась ночь пути. Ночь наедине с мертвецами.

Глава 2

Поезд выплюнул меня на перрон Гар-де-Лион в облаке пара, пахнущем угольной пылью и машинным маслом. Этот дух, тяжёлый и дурманящий, забил ноздри, на время заглушив даже голод. Голод больше не просил – он грыз сухими зубами под рёбрами, превращая внутренности в ссохшийся жгут. Я попытался выпрямиться, но тело обмякло, отказываясь держать спину. Сделал шаг. Камень под ногами качнулся, как палуба. Мир на мгновение поплыл – фантомное эхо недель, проведённых в плену у океана. Пришлось схватиться за край чугунной скамьи, вцепившись пальцами в холодный металл, пока вокзал не перестал вращаться.

Грохот прибывающего состава, шипение пара, пронзительный свисток – звуки били по нервам. Я заставил себя игнорировать дурноту и непослушное подёргивание пальцев – наследие не только морской болезни, но и призрачной ломки, что оставил в моей крови генерал Ли. Я ненавидел эту дрожь в коленях; тело требовало пощады, которую я не имел права себе позволить. Двинулся сквозь людской поток, плотный и хаотичный; каждый встречный – лишь препятствие, часть враждебного ландшафта Парижа, очередного каменного лабиринта.

Мой взгляд, заточенный веками на поиск угрозы, выцепил из толпы жандарма. Тот не смотрел на меня, но его поза была слишком прямой, плечи – чуть напряжены. Профессионал. Мой вид – измождённый мужчина в потрёпанной одежде, с лицом, не выражавшим ничего, кроме смертельной усталости – мог привлечь ненужный интерес. Не меняя темпа, я плавно сместился влево, за спины портовых грузчиков, чьи широкие плечи скрыли меня от взгляда закона. Я стал тенью. В этом городе, одержимом блеском, на таких, как я, старались не смотреть.

У стены вокзала, под огромными часами, я отыскал карту города. Пальцем со сломанным грязным ногтем прочертил маршрут. Не самый быстрый, но самый безопасный. Пешком. Фиакр слишком заметен. Путь лежал на восток, через лабиринт рабочих кварталов к кладбищу Пер-Лашез. Там, среди мёртвых, меня ждал тайник Койота.

Путь по Парижу оказался пыткой. Каждый шаг отдавался в костях глухим ударом, а морозный воздух обжигал лёгкие. Я шёл, не чувствуя земли, погружённый в монотонный ритм, не оставлявший места для мыслей. Город вокруг кипел жизнью, чужой и безразличной. Прогрохотала конка, полная смеющихся людей. Из дверей булочной пахнуло свежим хлебом, вызвав приступ голодной тошноты. Мальчишки-газетчики выкрикивали заголовки, которые я не слушал.

Я поднял голову, и взгляд зацепился за устремлённую в серое небо ажурную конструкцию. Эйфелева башня, ещё не достроенная, – уродливый скелет из перекрещённых балок. Люди внизу задирали головы с восхищением. Я видел лишь груду железа, которая через пару веков превратится в ржавчину, а потом в пыль. Эта мысль не принесла ни утешения, ни горечи, лишь привычное ощущение вселенской тщеты.

Из-за угла вышла женщина. Рыжие волосы, выбившиеся из-под шляпки, яркие губы. На мгновение в памяти вспыхнул другой образ: таверна в Субуре, запах дешёвого вина, смех такой же рыжеволосой куртизанки, которую я знал, когда Рим ещё был столицей мира. Воспоминание было острым, как укол иглы, и тут же исчезло, оставив после себя глухую пустоту. «Галерея» никогда не спала.

Я почувствовал лёгкое касание у бедра, и в то же мгновение моя рука сжала чужое запястье. Мальчишка-воришка с испуганными глазами замер, не успев понять, как его пальцы, бывшие в сантиметре от кошелька, оказались в тисках. Я не изменился в лице. Мои серые глаза смотрели сквозь мальчишку, словно тот был не живым существом, а пятном на стене. Взгляд был пустым, безразличным – и оттого страшнее любой ярости. Я молча разжал пальцы. Парень, спотыкаясь, бросился бежать. Я даже не посмотрел ему вслед.

Но через пару кварталов тело снова взбунтовалось. Резкий приступ головокружения ударил внезапно, мир качнулся, и вывески на домах поплыли. Кости внутри словно стали полыми. Я успел опереться о влажную кирпичную кладку, закрыв глаза. Понимал, что нахожусь на краю. Ещё немного, и я просто рухну здесь, на грязном тротуаре. Умереть не от клинка ассасина, а от голода и усталости – ирония, которую я не был готов принять. Глубоко, рвано вдохнул, оттолкнулся от стены и заставил себя сделать следующий шаг.

Кладбище. Пер-Лашез встретило меня шелестом осенних листьев и криками ворон. Я опустился на скамью у входа, приняв вид уставшего от горя посетителя. Каменные ангелы смотрели на меня с молчаливым укором. Для меня это место не было ни священным, ни жутким. Просто архив костей.

Мимо прошла молодая женщина в чёрном, её плечи сотрясались от беззвучных рыданий. Я проводил её взглядом, но не почувствовал ничего. Её горе было реальным, острым, но для меня – лишь ещё один штрих на картине человеческих страданий. Я отвернулся.

По главной аллее двинулась похоронная процессия. Все смотрители, как по команде, вытянулись, провожая её взглядами. Это был мой шанс. Я поднялся. Быстрым шагом направился вглубь кладбища, в старую, заросшую плющом часть, где надгробия покосились, а имена на них стёрло время.

Взгляд зацепился за склеп семьи де Монфор – Койот любил иронию. Массивная каменная плита, закрывающая вход, была монолитом. Я упёрся в неё плечом, напряг мышцы. Камень не сдвинулся ни на миллиметр. Проклятье. В иное время я бы справился, но сейчас тело было предателем. Огляделся. Никакого лома, никакой помощи. Я был один на один с камнем.

Провёл пальцами по стыку, ища слабое место. Нашёл. В одном месте старый известковый раствор выкрошился, обнажив щель. Достал нож и попытался расширить её, но лезвие упёрлось в гранит, и кончик со скрежетом отломился. Я выругался сквозь зубы. Гневным движением отгрёб горсть земли, и под ней блеснул острый, словно клинок, осколок чужого надгробия. Камень, вырванный из могилы, – единственный инструмент, который предложило мне это место.