Пастух мертвых теней

– Офицер… – прохрипел я, брызгая слюной. – Помогите…

Он отпрыгнул, словно от прокажённого.

– Проходите! Живо! – заорал он, махая рукой в белой перчатке. – Уберите своих доходяг!

Мы прошли. Ветер ударил в лицо с новой силой. Я отстал от монахинь через квартал, свернув в переулок, пахнущий мочой и жареным луком. Выпрямился. Боль в суставах никуда не делась, но к ней примешивалось мрачное удовлетворение.

Люди видят то, что хотят видеть. Мундир видит опасность. Обыватель – уродство. Я – пятно на периферии их зрения.

Контора «Messageries Maritimes» на улице Республики. Массивные дубовые двери, бронзовые ручки, отполированные тысячами ладоней. Внутри пахло страхом, чернилами и табаком.

Толпа. Буржуа в пальто с меховыми воротниками, коммивояжёры с потёртыми саквояжами. Все они давили на высокую стойку, за которой, словно паук, сидел клерк.

Человек-функция. Лысеющий череп в свете газовых рожков, нарукавники и лицо с выражением вежливого безразличия.

– Я же сказал вам, месье, – его голос звучал монотонно. – Рейсов в Южную Америку нет. Карантин. Жёлтая лихорадка. Плюс шторм. Ни один капитан не выйдет из гавани.

– Но мне нужно! – толстяк у стойки комкал шляпу. – У меня контракт! Я заплачу вдвое!

– Хоть втрое. Мы не торгуем самоубийствами. Следующий.

Толстяка оттеснили. Я подошёл. Клерк не поднял головы, скрипя пером по бумаге.

– Билет до Картахены. Или любого порта на севере континента.

Клерк вздохнул, макая перо в чернильницу.

– Вы глухой, месье? Порт закрыт. Навигация остановлена. Приходите через две недели.

Две недели. За это время Уаскаран сдвинется на километр. Или я сдохну от заражения крови.

Я молча положил на полированное дерево паспорт. Сверху, на гербовую печать, опустил наполеондор.

Монета звякнула тяжело, маслянисто.

Перо клерка замерло. Капля чернил расплылась кляксой. Его взгляд приклеился к монете. Двадцать франков золотом. Половина его месячного жалования. Он огляделся. Очередь гудела, никто не смотрел.

– Официально, – прошелестел он, и я почувствовал запах чеснока, – порт закрыт наглухо. Префект рвёт и мечет.

– Мне не нужна бумага, – я накрыл монету ладонью. – Мне нужен корабль. Не дадите – я пойду к префекту и скажу, что вы предлагали мне пропуск за взятку. Кому он поверит? Мне нечего терять. А вам?

Клерк облизнул губы. На верхней выступил пот. Шантаж бил точнее золота. Золото давало выбор. Страх – нет.

– Есть один… безумец. Капитан Рурк. Шхуна «Изабелла». Стоит у четвёртого пирса, в Гнилом Углу.

– Почему он возьмёт пассажира?

– Потому что должен половине Марселя. И потому что он пьянь. Его шхуна – гроб.

– Где его найти?

– Если не на судне, то в «Синем Крабе». Таверна у доков.

Я убрал руку. Клерк смахнул монету в рукав.

– Спасибо, – бросил я.

Зеркало врало. Показывало старика с серым, одутловатым лицом, с полопавшимися в глазах сосудами. Рурк знал, что ему сорок два, но зеркало утверждало – жизнь кончилась лет десять назад.

Каюта «Изабеллы» ходила ходуном. Боль тупо пульсировала в висках, словно голову затягивали ржавым винтом.

«Надо побриться», – подумал он. Увидеть под щетиной своё лицо. Убедиться, что он ещё существует.

Руки дрожали. Лезвие опасной бритвы плясало у кадыка. Рурк натянул кожу, пытаясь поймать миг покоя между ударами сердца.

Вжик.

Лезвие соскользнуло, полоснув по подбородку. Кровь брызнула на грязную рубашку.

– Проклятье! – выдохнул он, роняя бритву в таз. Вода окрасилась розовым.

С пирса донёсся крик, пробиваясь сквозь вой мистраля. Голос Мсье Гро. Жирный, хозяйский.

– Рурк! Вижу дым из трубы, ирландская свинья! Выходи! Или прикажу рубить швартовы и продам твоё корыто на дрова!

Рурк закрыл глаза. Гро не шутил. Векселя просрочены, команда разбежалась, в трюме – крысы.

Долговая яма. Тюрьма Святого Николая. Медленное гниение.

Взгляд упал на бритву.

Вскрыть вену проще. Вдоль. Лечь на койку. Через пять минут станет холодно, потом темно.

Он потянулся рукой в воду.

– Рурк! Даю тебе десять минут! – орал Гро.

Он вытащил бритву. Поднёс лезвие к левому запястью.

«Прости, Изабелла», – шепнул он.

Страх тюрьмы был велик. Но страх небытия оказался сильнее, выжигая изнутри даже эту решимость. Рурк заскулил, ненавидя животное, цеплявшееся за жизнь в его теле.

Таверна «Синий Краб» была аппендиксом порта, где скапливался гной.

Я толкнул дверь. В лицо ударила стена тепла и запаха – кислый дух вина, перебивающий вонь немытых тел.

Внутри было темно. Керосиновые лампы коптили, выхватывая из полумрака лица людей, давно переставших ждать хороших новостей. Матросы, грузчики, шлюхи. Гул стих, когда я вошёл. Десятки глаз повернулись. Чужак. Чистый плащ, саквояж. Добыча.

Я процедил взглядом полумрак.

В дальнем углу сидел человек в грязном морском мундире, опустив голову на руки. Рурк? Похоже.

Я двинулся к нему. Путь преградил шкаф. Портовый громила шириной с дверной проём, лысый череп, сломанный нос.

– Заблудился, папаша? – прогудел он.

Рука легла мне на грудь.

– Плати за вход. Или покажи, что в сумке.

Вокруг затихли.

Я мог бы разыграть карту болезни. Но я устал и мне нужен был авторитет.

Я шагнул к нему вплотную. Правая рука под плащом легла на рукоять Кольта. Я взвёл курок. Щелчок утонул в шуме ветра, но громила почувствовал его животом. Ствол упёрся ему под рёбра, в печень.

– Убери клешню, – прошептал я на ухо. – Или сделаю тебе вторую дырку в заднице, но спереди.

Громила замер. Посмотрел в мои глаза и не увидел страха. Увидел скуку человека, убивавшего существ страшнее пьяного докера.

Он медленно убрал руку.

– Псих, – буркнул он, отступая. – Проходи.

Я прошёл мимо. Толпа расступилась, словно я нёс заразу. В порту понимают лишь сталь и безумие.

Человек в углу поднял голову. Серое лицо, порез на подбородке.

Пирс номер четыре оправдывал название «Гнилой Угол». Море пахло канализацией.

Шхуна «Изабелла» держалась на воде силой привычки. Облупившаяся краска, ржавые потёки. Но корпус был из хорошего дерева.

У трапа трое мужчин зажали Рурка. Один – в дорогом пальто, с лицом бульдога. Мсье Гро.

– Ты не понял, Рурк. Время вышло. Забираю судно.

Рурк стоял, прижавшись спиной к поручню. Бледен, руки дрожат.

– Гро, дай один рейс! Вернусь с деньгами.

– Ты банкрот. Хватайте его.

Я подошёл сзади.

– Сколько?

Гро обернулся.

– Тебе-то что, бродяга?

– Сколько он должен? – повторил я, доставая кошель.

Лицо Гро изменилось.

– Заём, плюс проценты за год. Сумма, которую тебе не поднять.

Цена за этот гроб. Почти всё моё золото.

Я развязал кошель. Высыпал на ладонь пять наполеондоров.

– Здесь сто франков. Живые деньги. Сейчас. Остальное – когда вернёмся.

Гро рассмеялся.

– Сто франков? Я забираю судно!

– Судно старое. Продашь его на дрова за триста. А Рурка посадишь. Тюрьма не платит. Мы можем утонуть – тогда ты потеряешь остаток. Но если заберёшь судно сейчас – потеряешь его наверняка.

Жадность победила. Гро выхватил монеты.

– Полгода, – буркнул он. – Не увижу денег – найду тебя, Рурк.

Он ушёл, забрав своих псов.

Рурк сполз по поручню, вытирая пот.

– Вы купили мои долги. Зачем?

– Мне нужен извозчик. Отплываем в прилив.

– На чём? – хохотнул Рурк. – Нет угля. Нет еды. Нет команды.

– Топливо и провизию обеспечу. Команда – ваша забота. Идите в порт, Рурк. Найдите падальщиков, готовых за гроши продать душу. Мне нужна шваль, которой нечего терять.

Рурк смотрел с подозрением. В его взгляде не было благодарности, только расчёт.

– Вы либо святой, либо в бегах, – прохрипел он. – И на святого не похожи. Везём опиум?

– Везём меня. Двигайся, Рурк.

Рынок у порта напоминал муравейник. Цены росли. Я купил две тонны угля – пыль со сланцем – по цене серебра. Купил кур, чтобы иметь свежую кровь и яйца против цинги.

Пять вечера. Небо стало цвета синяка.

У трапа «Изабеллы» лежала гора мешков. Возчик уехал, грузчиков не было.

– Сами таскайте, – сказал старший артели.

Прилив начинался.

Я посмотрел на гору угля. На свои руки.

– Ладно.

Взвалил первый мешок на плечо. Угольная пыль забилась в нос. Тяжесть придавила к земле, позвоночник хрустнул. Я шагнул на трап. Дерево застонало. Винтовка впивалась ремнем в плечо, золото давило на бёдра.

Свалил мешок на палубу. Вернулся.

Второй.

Мир сузился до пятна света под ногами. Вдох – хрип. Выдох – стон.

Руки горели. Бинты под перчатками промокли. Ткань прилипала к мясу, отрываясь при каждом движении.

На третьем мешке тело сдалось.

Я был на середине трапа. Шхуна качнулась.

Пальцы разжались. Мешок соскользнул, ударился о доски и лопнул. Чёрная лавина хлынула в воду.

Я рухнул на колени.

– Нет… – прохрипел я.

Попытался сгребать уголь руками, смешивая топливо с кровью. Жалкое зрелище. Бессмертный Страж ползает в пыли ради горстки камней.

На меня упала тень.

На палубе стоял Рурк. За ним топтались трое оборванцев.

Рурк смотрел сверху вниз. Видел не заказчика. Видел в моих глазах холодную, смертельную упрямость человека, которого уже убили, но забыли предупредить об этом тело.

Это убедило его больше золота.

Он спустился, шатаясь. Взял меня под мышки, поднял, как мешок. Поставил на ноги.

– В трюм, – буркнул он. – Остальное мы сами. Эй, крысы! Таскать уголь, или никакого рома!

Марсель растворился в тумане. «Изабелла» вышла в открытую воду, началась качка.

Я сидел в тесной каюте, пахнущей плесенью. Нужно было заняться руками.

Я потянул перчатку. Она присохла. Запекшаяся кровь сцементировала бинты с кожей, а бинты – с мясом.

Пришлось резать. Я вспарывал кожу, стараясь не задеть живое.

Когда последний слой упал на пол, я увидел израненное мясо, усеянное чёрной крошкой. Грязь въелась глубоко. Оставить так – гангрена.

Пресной воды было мало.

Я взял ведро, зачерпнул воды из-за борта. Ледяной.

Опустил в неё правую руку.

Ослепило.

Соль на открытые нервы – это не боль. Это абсолютная ясность. Тело выгнулось дугой, я ударился затылком о переборку, но не вынул руку. Шипел сквозь зубы, чувствуя, как вода вымывает грязь вместе с остатками рассудка.

Когда я закончил со второй рукой, меня трясло так, что пришлось затягивать бинты зубами.

Шхуна ухнула в провал между волнами. Внутри всё перевернулось, кислый вкус желчи ударил в корень языка. Вестибулярный аппарат. Моя слабость. Накатила тошнота.

Я упал на койку в одежде.

«Началось», – подумал я.

Задул свет. Темнота накрыла меня, пахнущая солью и йодом. Шхуна скрипела, унося нас прочь от Европы.

Глава 5

За восемнадцать дней море сожрало с «Изабеллы» остатки краски, а с команды – остатки надежды. Соль въедалась в дерево, в трюме завелись новые, более наглые крысы, а скрип мачт напоминал стон калеки. Этот период стал для меня медленным адом, где первые дни слились в череду рвоты, боли в руках и дурноты. «Стирание» нарушило в тканях естественное исцеление, и вместо заживления я получил тонкую, стянутую кожу, под которой осталась сеть болезненно-розовых рубцов. Для Рурка это было время вынужденной трезвости и глухого напряжения. Отношения между нами застыли на стадии молчаливого нейтралитета: я – груз, он – извозчик. Монотонность плавания, скрип дерева и однообразная еда усыпили бдительность команды, но обострили застарелую злобу и страхи каждого на борту, превратив корабль в плавучую тюрьму, идущую навстречу безумию.

Шхуна лениво переваливалась через очередную волну, и этого движения, едва заметного, хватило. Горизонт, расчерченный на серую воду и выцветшее небо, качнулся, и нутро свело спазмом. К горлу подступила горечь. Я едва успел развернуться и перегнуться через фальшборт, цепляясь за скользкое от брызг, просоленное дерево новыми, едва затянувшимися руками. Из меня вырвался лишь обжигающий, кислый воздух. Вкус этой горечи во рту не мог перебить даже солёный ветер, который тут же оцарапал лицо тысячами невидимых кристалликов соли, заставляя глаза слезиться.

Я выпрямился, чувствуя, как дрожат колени от слабости. Тело, этот проклятый мешок с мясом и костями, снова предавало меня, превращая в беспомощного страдальца. Я мог пережить осаду Карфагена, питаясь крысами и кожаными ремнями, но не мог заставить собственное нутро подчиниться простой качке, и это унижение было острее любой физической боли, потому что оно было первичным, животным. Мимо прошёл молодой матрос, португалец Пако с лицом, уже тронутым оспой и солнцем, и его взгляд, скользнувший по мне, был смесью брезгливости и той особенной жалости, которую здоровые испытывают к больным. Он смачно сплюнул на палубу тёмной от табака слюной и отвернулся, занявшись какой-то снастью.

Я вытер рот тыльной стороной ладони, ощущая, как стянутая кожа отзывается ноющей пульсацией. Внутри поднялось что-то тяжёлое и злое, но сил хватило лишь на то, чтобы сжать челюсти так, что заломило в висках. Ярость, привычная и бесполезная. Ярость на собственную немощь, на этого мальчишку, на бесконечную, равнодушную воду вокруг. В голове на секунду промелькнула картина: его осповатое лицо под моим сапогом, но она тут же исчезла, оставив лишь злую пустоту. Я уставился на горизонт, на эту прямую линию, разделявшую мир на то, что топит, и то, что не даёт дышать.

Свет керосиновой лампы выхватывал из полумрака каюты только стол, мои руки и огарок свечи, прилепленный к блюдцу. Я сидел, сгорбившись, и пытался сорвать повязку с левой ладони. Пальцы правой руки не слушались, двигались с задержкой, словно чужие. Узел, пропитанный потом и кровью, ссохся в неразличимый нарост. Я впился в него ногтями, затем в отчаянии вцепился зубами, ощущая только тупое упрямство. Ткань не поддавалась. Скрипнула дверь, резко и громко в тесноте каюты.

В проёме стоял Рурк. Он держал в руке свёрнутую карту – очевидный предлог. Его взгляд зацепился за мои руки, лицо скривилось, но в глубине глаз застыла тревога. Страх не передо мной, а перед моей слабостью, перед тем, что его единственный шанс выбраться из долговой ямы может сдохнуть от заражения крови посреди океана.

– Какого чёрта, Смирнов? – его голос был хриплым от вынужденной трезвости. – Если ты откинешь копыта от гангрены, мне твоё золото в глотку не полезет. Дай сюда.

Он шагнул внутрь, задев плечом косяк, и протянул руку с длинными, грязными ногтями. Жест был властным, не терпящим возражений.

Я поднял на него взгляд. В тусклом свете лампы на моём лице не было ничего, кроме теней. Я не чувствовал угрозы, только вторжение в мою боль.

– Не надо, – прозвучало моим голосом, низким и сдавленным.

Рурк замер. Его рука повисла в воздухе. Он смотрел мне в глаза секунду, другую, пытаясь прочитать там хоть что-то – угрозу, блеф, безумие. Не нашёл ничего, и это, видимо, напугало его больше всего. Он молча опустил руку, медленно отступил за порог и прикрыл за собой дверь. Скрип петель прозвучал как точка. Я снова склонился над своей рукой, но теперь злость придала мне сил. Узел, пропитанный потом и грязью, я рвал, сдирая эмаль с зубов, пока он, наконец, не поддался с мерзким, рваным звуком, обнажая розовую, уязвимую кожу.

Крик с мостика прозвучал как разрыв снаряда. Я рванул из каюты на палубу, и свист ветра тут же заглушил стук сердца. Воздух бил в лицо, как песок, не давая сделать полноценный вдох. Корабль не качало. Его бросало. Палуба уходила из-под ног, превращалась в крутой склон, взмывала вверх и снова проваливалась в ревущую темноту. Ледяная вода хлестала через борт не брызгами – стеной. Палуба накренилась, и в тот миг, когда гребень волны оказался ниже борта, лунный свет на секунду выхватил из темноты фигуру Рурка, вцепившегося в штурвал. Его лицо было мокрым и белым, он орал, перекрикивая вой стихии.

– Брезент! Уголь смоет, твою мать!

Я понял. Наш запас угля, драгоценное топливо для паровой машины на случай штиля, был сложен в бункере на палубе и прикрыт лишь толстым просмоленным брезентом, который теперь рвало ветром. Трое матросов уже пытались удержать его, скользя по мокрой палубе. Превозмогая дурноту, я бросился к ним. Ветер рвал одежду, пытался сбить с ног. Я ухватился за свободный конец каната, и мои только зажившие руки тут же отозвались острой болью. Я стиснул зубы. Кожа на ладонях лопнула. Тёплая кровь смешалась с ледяной морской водой.

В этот момент пришла она. На горизонте выросла движущаяся гора чёрной воды. Волна накрыла палубу с рёвом, вырвав канат из моих ослабевших пальцев. Брезент сорвало, как старую газету. Меня швырнуло. Я ударился рёбрами о фальшборт, и воздух с хрипом выбило из лёгких. Мир на мгновение померк, в глазах полыхнула рябь. Лёжа на палубе, захлёбываясь водой и болью, я видел, как чёрные, блестящие комья угля – наше будущее и наша скорость – исчезают в кипящей воде. Путешествие только что удлинилось на недели. А времени у меня не было.

На следующий день после шторма воцарилась жуткая, неестественная погода. Небо было ясным, но безжизненным. Океан застыл свинцовой гладью. Рурк, мрачный и злой, отчитывал матроса Пако у грот-мачты.

– Ты чем думал, щенок? Я тебе сказал закрепить снасть морским узлом, а не бабьими бантиками!

Пако смотрел на капитана, но взгляд его скользил мимо, словно пытался сфокусироваться на чём-то за его спиной. Он моргал медленно, с усилием, будто выныривая из-под воды. Рурк ткнул пальцем в канат, обвязанный вокруг мачты. Я подошёл ближе.

То, что я увидел, заставило меня остановиться. Это был не морской узел. И не бабий бантик. Это было невероятно сложное, симметричное плетение, похожее разом на морозный узор на стекле и срез пчелиных сот. Бесполезное, но гипнотически красивое в своей нечеловеческой логике.

– Что это за дьявольщина? – прошипел Рурк, инстинктивно перекрестившись.

Пако моргнул, и наваждение спало. Он уставился на узел с таким же искренним недоумением, как и капитан.

– Я… я не знаю, капитан. Я не помню, как это завязал.

– Развязать! Немедленно! И выбросить этот кусок за борт! – рявкнул Рурк. Он хотел не просто исправить ошибку, он хотел провести ритуал очищения.

Я молча наблюдал, как Пако, неуклюже работая пальцами, пытается распутать собственное творение. В затылке зародился едва заметный, ноющий зуд. Сигнал. Слабый, далёкий, но безошибочный. Когда Пако, наконец справившись, ушёл, я подошёл к мачте. Достал нож с обломанным кончиком и тщательно срезал с дерева оставшиеся волокна каната. Инстинкт выжившего: стереть след.

В Сьюдад-дель-Соль солнце всегда светило одинаково. В своём кабинете Арис Торн ненавидел эту предсказуемость. Он стоял у огромной карты региона, занимавшей всю стену, испещрённой флажками, отмечавшими деревни, посёлки и медицинские посты. Он пил чёрный кофе из белой фарфоровой чашки. И хотя сам жест был идеальным, а блюдце стояло неподвижно, тонкая струйка пара над кофе вибрировала. Вошла Элена, его главный врач. Её лицо было уставшим, но собранным. В руках она держала папку со сводкой.

– Ещё три случая, Арис. В деревне у истока Мараньон. Групповое помешательство, – она сделала паузу. – Они утверждают, что видели, как река на несколько минут потекла вспять.

Торн молча поставил чашку на стол. Взял длинную деревянную линейку и приложил к карте, соединяя флажок новой деревни с теми, что были отмечены вчера и позавчера. Точки выстроились в дугу, расходящуюся от побережья вглубь континента.

– Это не помешательство, Элена. Это распространяется, – его голос был тихим, почти безэмоциональным. – Это явление подчиняется закону. Посмотри на эту кривую. Она почти математически точна.

Он отошёл от карты и посмотрел в окно, на залитые солнцем улицы своего идеального города. Он цеплялся за науку, за логику, за всё, что составляло его мир. Вулканическая активность? Неведомая отрава в воде? Новый вид лихорадки? Объяснение должно было быть.

– Нужно готовить карантинные отряды. Искать источник. Мы должны это локализовать.

Он отказывался принять чудовищную правду: сходит с ума не его народ. Сходит с ума сама физика.

Крики из трюма были резкими, полными животного ужаса. Мы с Рурком, схватив фонарь, бросились вниз по трапу. Сырой воздух трюма был густым от угольной пыли, и наш фонарь едва пробивал эту взвесь. Сначала мы различили лишь силуэт. Пако.

Он стоял на коленях посреди угольной кучи. Его лицо и руки были чёрными. Кусками угля он лихорадочно чертил на деревянной переборке сложнейшую, детализированную схему. Я узнал её не сразу, но когда мозг сопоставил узлы и контуры, я перестал дышать. Это был поперечный разрез паровой турбины высокого давления, конструкции Чарлза Парсонса. Технологии, которую запатентуют только через четыре года и которая станет основой двигателей будущих дредноутов.

Пако что-то бормотал. Это была дикая смесь португальского и… технического английского из будущего. Я слышал обрывки фраз, которые не могли существовать в этом времени.

– …Давление в контуре… критическое… кавитация лопаток… отдача семьдесят три и четыре десятых процента…

Его голос был чужим. Сухой, безэмоциональный, лишённый акцента. Голос инженера, зачитывающего отчёт.

Рурк в ужасе отшатнулся, его лицо в свете фонаря стало мертвенно-бледным. Он зашептал что-то на португальском, одно слово я разобрал – Bruxa. Ведьма. Его рука метнулась к револьверу на поясе. Дрожащей рукой он нацелил его Пако в грудь. Он собирался убить не человека. Он собирался убить тварь, которая в него вселилась.

Прежде чем Рурк успел нажать на спуск, я ударил его по руке. Коротко. Ребром ладони по запястью. Револьвер глухо стукнулся об угольную пыль.

– Тихо, – бросил я.

Я сделал два быстрых, бесшумных шага, оказавшись за спиной Пако. Матрос меня не замечал. Он был полностью поглощён своим чертежом. Говорить с ним было бессмысленно. Это был не он. Это был лишь ретранслятор, антенна, поймавшая чужой сигнал из разрывающейся ткани реальности. Я не стал тратить время. Моё предплечье легло ему на шею, сгиб локтя точно под подбородок. Второй рукой я надавил на затылок.

Пако дёрнулся. Руки вцепились в мою, пытаясь ослабить хватку. Воздух вышел из него не криком, а глухим, сухим шипением. Его ноги заскребли по углю, пытаясь найти опору. Через несколько секунд тело обмякло. Я разжал руки, и он без звука упал лицом в чёрную пыль, оставив на стене свой невозможный чертёж – послание из другого мира, проступившее на борту нашего плавучего гроба.

Я поднял револьвер Рурка, выдул пыль из ствола и протянул ему рукоятью вперёд. Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, в которых застыл суеверный ужас.

– Верёвку, – мой голос прозвучал ровно, без эмоций. – Связать его и запереть в кладовой. Он не опасен. Он болен.

Вечером в капитанской каюте пахло джином и страхом. Рурк сидел за столом, и его руки, наливавшие мутную жидкость в гранёный стакан, сильно тряслись. Бутылка стучала о край стекла. Я стоял в дверях, молча наблюдая. Каюта, раскачиваясь в такт мерной океанской зыби, казалась исповедальней.

– Что это было? – наконец хрипло спросил он, не глядя на меня. Он осушил стакан одним глотком, скривившись. – Я плавал двадцать лет, Смирнов. Видел летучих рыб, огни святого Эльма, русалок, которых приносило пьяное воображение… Но такого – никогда. Откуда он знал эти чертежи? Откуда он знал эти слова?

Я вошёл в каюту, подошёл к столу и взял карту, которую он так и не развернул утром. Бумага была влажной и пахла табаком. Нужно было дать ему объяснение. Не правду – правда бы его убила. А якорь. Что-то, за что его тонущий в алкоголе и суевериях разум мог бы уцепиться. Я обратился к своей «Галерее», к памяти стёртого мною биолога из Найроби.

– В порту Момбасы, откуда, как ты говорил, родом его мать, есть грибок, – я говорил медленно, выстраивая ложь. – Споры попадают в кровь через укус насекомого. Вызывает сильный жар, бред, видения. Иногда, в таком состоянии, разум может воспроизвести то, что человек видел мельком в какой-нибудь книге, на верфи, в газете. В горячке он вытащил случайную картину. Просто совпадение.

Рурк поднял на меня глаза. Взгляд был пустой, но его губы сжались в тонкую белую линию. Он не верил ни единому моему слову, но слушал жадно, ища в них спасение.

– А… а от него не заразятся другие? – он судорожно цеплялся за моё объяснение, искал подтверждения, что моя ложь безопасна. – Может, выкинуть его за борт, пока не поздно? Очистить корабль?

– Нет, – отрезал я. – Не заразно. Если не пить его кровь.

Он вздрогнул от моих слов. Затем снова налил себе джин. Он осушил стакан, и этот жест был его молчаливым согласием. Он принимал мою версию, потому что альтернатива была слишком страшной. Он выбрал верить в грибок, а не в дьявола. Я молча развернулся и вышел, оставив его наедине с бутылкой и страхом.