Тайна Ватикана

Пламя, будто бы проверяя иконы на прочность, ярко-красной волной скользнуло по крашеной поверхности и спряталось где-то в тесной глубине наваленных досок, как если бы устыдилось своего действа. Некоторое время из темной глубины пробивались лишь красные робкие отблески. В какой-то момент показалось, что огонь, испугавшись своего святотатства, погаснет, но неожиданно его длинные яркие языки пустили легкое облачко копоти, напоминавшее божественный образ, как если бы из них выжигали душу. А потом полыхнуло все разом со всех сторон, и пламя, торжествуя, устроило сатанинскую пляску на разбитых и обесчещенных образах.

Еще некоторое время огонь пытался стереть с досок краску. Получалось плохо, въевшись в дерево, она не желала уходить, но потом расплавленный воск обильно потек по доскам огненными слезами, словно иконы в последние минуты своего существования заплакали.

Видение продлилось недолго. Слезы были выплаканы, иконы обуглились, потеряли былую сакральную силу и превратились в обыкновенные дрова, спокойно догоравшие ровным несильным огнем.

– Крестить всех евреев в империи! – приказал советнику Лев III.

– Мой басилевс, могут быть волнения.

– Крестить насильно! Меня призвал Бог в качестве верховного государя и священника стеречь основы нашей веры.

Басилевс Исавр еще некоторое время стоял на террасе, наблюдая, как мелкие угольки злобно выстреливают искрами, а потом, заложив руки за спину, вернулся в комнату отдыха.

СГИБАЮЩИЙСЯ ПОД ТЯЖЕСТЬЮ ЛЕТ, ПРЕСТАРЕЛЫЙ ЛУКИАН ШАРКАЮЩЕЙ ПОХОДКОЙ НАПРАВИЛСЯ К ХРАМУ СВЯТОЙ СОФИИ. Родной Константинополь он не узнавал: повсюду полыхали большие костры, в которых сгорали тысячи икон и манускриптов. Статуи Христа, прежде возвышавшиеся повсюду, теперь были расколочены, а их гранитные осколки валялись на мостовой, хрустели и крошились под колесами телег. Скульптурные изображения сцен из Священной истории, украшавшие прежде площади, также были поломаны. Мозаичные изображения святых, выложенные на стенах храмов, безжалостно сдирались, и мозаика сверкающими разноцветными стеклышками устилала дороги. Нарисованных белых голубей, символизировавших Святой Дух, закрашивали с особой тщательностью, будто птицам была объявлена тотальная война.

Во главе бесчинств стоял главнокомандующий армии Державы ромеев, бывший диакон собора Святой Софии Григорий Кипрский, лично срывавший иконы со стен храмов и мечом разрубавший статуи святых. С немногими сопротивляющимися монахами и ромеями поступал невероятно свирепо, как если бы проводил военную операцию на территории противника.

– Что же они делают, ироды? – невольно содрогался от увиденного Лукиан.

Огромная толпа иноков собралась перед главными воротами дворца, на которых висела величественная икона Христа. К ним в поддержку с переулков и улиц подтягивались горожане, протестующие против избиения икон. Волнение, охватившее столицу государства, грозило распространиться по всей державе. Среди восставших был и Константинопольский патриарх Герман, в безутешном горе застывший у пьедестала, где совсем недавно возвышалась фигура святого Иоанна – от которой остались только босые ноги. Куски статуи были разбросаны по всей мостовой, по которой неслись кареты, превращая в мелкую пыль того, кому поклонялись всего-то несколько дней назад.

Престарелый Константинопольский патриарх Герман, воздев руки к небу, яростно сотрясал немощными кулаками, посылая анафемы сотворившим зло. Бескомпромиссный, не знавший полумер, он был совестью государства. Его отец, претендовавший на высшую власть, был казнен по приказу Константина IV, а сам Герман как возможный преемник был оскоплен и отдан в клирики, где усиленно изучал Священное Писание. От казненного отца он унаследовал мятежную натуру, бесстрашие и веру в справедливость. Ничего не боявшийся и презиравший смерть, он при скоплении народа называл басилевса бранными словами.

Рядом, стараясь перекричать патриарха, расположился его антипод – настоятель храма Святой Ирины Матфей и, не уступая ему в ярости, вопил:

– Эти безбожники забыли вторую заповедь закона Божьего: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли; не поклоняйся им и не служи им, ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня»[14]. Христиане забывают своего истинного Бога, а предпочитают почитать вместо него доски и камни. Символ Бога – это хлеб и вино в причастии, и ничего более! Изготовление других символов безбожно и противоречит заповедям Бога.

Между Большим императорским дворцом и храмом Софии продолжала собираться толпа, разделившаяся на две непримиримые стороны.

Богомаз Лукиан, стоявший поодаль от галдящей толпы, видел, как на потемневших иконах, каких-то несколько дней назад вызывавших благоговение паствы, теперь прыгала взбудораженная толпа, бесчестила, калечила и уничтожала нарисованное. Солдаты собирали поруганные обломки в охапку и швыряли их в разгоревшиеся костры.

– Опомнитесь, люди! Христа, Богородицу и святых стали изображать сразу после их смерти, – неистово возражал патриарх Герман, – чтобы верующие не позабыли их прекрасный облик. Иконописцы изображают их и сейчас! Такими рисунками украшались наши дома и наши храмы, чтобы мы никогда не забывали, что в каждом из нас живет Бог!

– Что же это за Бог, когда вы скоблите с икон краску, а потом кладете ее в вино, а то и смешиваете с приправами? – возражал Матфей. – Вы считаете, что святость от икон попадет и в вас? Только истинное тело Христа может уберечь вас от геенны огненной.

Костер из икон и деревянных статуй, изображающих святых и сцены из Библии, разгорался все выше. Казалось, что пламя скоро перекинется на икону, висевшую на воротах дворца, с которой Иисус Христос с грустью наблюдал за происходящим: «Не ведают, что творят».

Тучный, где-то даже нелепый в просторных темных одеяниях священника Герман имел сильный высокий голос и легко перекрикивал волновавшуюся толпу:

– Иконы святы, потому что на них изображены наши святые, а их святость переходит и на иконы. А иконы Христа и Богоматери есть не что иное, как они сами! Как же в таком случае нам не почитать их образы?

– Изготовление икон – это промысел дьявола! Только он хочет видеть, чтобы лики наших святых мы представляли в искаженном виде, – выкриками опровергал слова патриарха настоятель храма Святой Ирины.

Из ворот в сопровождении дворцовой охраны вышел Порфирий и прокричал:

– По приказу императора я снимаю с ворот дворца икону Христа, не имеющую никакого отношения к нашему Богу. Она подлежит немедленному уничтожению!

Солдаты подтащили длинную лестницу к воротам, где на металлическом крюке висела икона Христа. На площади стало невыносимо тихо, присутствующие наблюдали, как Прокопий, поднимаясь, ступень за ступенью, приближается к святому образу. В какой-то момент спафарий приостановился: глаза Христа на старой иконе яростно вспыхнули красным цветом, и рука, готовая было сорвать икону с крюка и швырнуть вниз на поругание озлобленной толпе, вдруг неожиданно застыла. Но в следующее мгновение очи Христа приняли прежнее печальное выражение, Прокопий облегченно выдохнул: «И могло же такое показаться! Это всего лишь отблеск от костра, неистово разгоравшегося внизу».

– Прокопий хочет убить нашего Христа! Он – Иуда! Он продался за тридцать серебреников! – прозвучал голос блаженного Иакима, проживавшего в храме Святой Софии. – Не дадим Христа на поругание!

Толпа, будто бы дожидавшаяся именно этого клича, взволнованно колыхнулась, а потом медленно, но угрожающе двинулась прямо на главные ворота священного дворца. Подобно морской пенящейся волне, накатившей на песчаный берег, она вобрала в себя всех стоявших, легко потеснила стражу, ощетинившуюся копьями, и вплотную приблизилась к воротам. Лукиан, не в силах сопротивляться людскому течению, двинулся вместе со всеми.

Спафарий успел сорвать с крюка икону, и она, падая с пятиметровой высоты, громко раскололась о брусчатку, и через Божий образ глубокой незаживающей раной прошла длинная глубокая трещина. Верующие, собравшиеся на площади, в ужасе ахнули в один голос, а потом в гневе устремились к воротам и перевернули лестницу. Прокопий больно ударился спиной и громко прокричал:

– Стойте! Остановитесь!

Его никто не слышал. Упавшего чиновника десятки ног втоптали в булыжник, долго тешились на распластанном теле, а когда он перестал подавать признаки жизни, отхлынули волной, оставив на камнях растерзанный труп, залитый кровью.

Басилевс Лев III через небольшое окошко в Приемном зале наблюдал за беснующейся толпой; стиснув кулаки до боли в суставах, он поманил к себе главнокомандующего.

– Ты не только главнокомандующий армии ромеев, но еще и священник. И должен понимать лучше всех, что здесь происходит. Не разочаруй меня.

– Да, мой император! Я все понимаю… Все, кто причастен к смерти Прокопия, будут арестованы.

Тяжелая пехота, закованная в латы и вооруженная мечами, по взмаху руки главнокомандующего врезалась в толпу собравшихся и принялась разгонять их ударами щитов. Слышались проклятия. Раздавались крики ужаса. На землю упали первые поверженные. Верующие отступили, а потом, поддаваясь все большему натиску гвардейцев, разбежались по узким улочкам. Остались только самые непримиримые и отчаянные, в своем большинстве константинопольские монахи и богомазы, продолжавшие отбиваться от напирающих гвардейцев. Не то от ярости, не то от бессилия, вооруженные лишь палками, в какой-то момент они даже сумели потеснить тяжелую пехоту, а потом, сдавленные со всех сторон, прекратили сопротивление.

– И ты туда же, старый! Не сидится ему дома! – ожесточенно выкрикнул рослый пехотинец, шагнув к вышедшему из толпы Лукиану.

Иконописец увидел поднятую на него руку со щитом. Невольно зажмурился и втянул голову в плечи, ожидая сильного удара.

– Господи, спаси и сохрани… – губы невольно зашелестели, произнося слова молитвы.

– Проваливай отсюда, – зло процедил пехотинец, – если не хочешь, чтобы я из тебя остаток жизни вытряхнул. – И поторопился к дворцовой гвардии, теснившей с площади монахов.

Лукиан перекрестился на расколоченную икону Христа и зашаркал в сторону монастыря.

Глава 8

Смерть патриарха

Императорское расследование было скорым. Судом выяснилось, что все задержанные были иконописцами и послушниками константинопольских монастырей, имевших от продажи икон немалый доход. Большую часть чернецов поместили в темницу басилевса, находившуюся на первом этаже Большого дворца.

За смерть убитого чиновника осужденных монахов ожидала смертная казнь. Басилевс Лев III Исавр уже вынес свое решение, оставалось только заручиться поддержкой несговорчивого Германа, без одобрения которого казнь считалась преступлением, а вот с патриархом могли возникнуть сложности. Басилевс решил пригласить его в свой дворец и убедить старца одобрить решение суда.

Константинопольский епископ Герман явился во дворец басилевса точно в назначенное время. Поклониться императору, как того требовали правила, не пожелал и возвышался в центре зала огромным столпом, каковым в действительности и являлся. Его не смогли сломить ни уродство, полученное в детстве, ни воля императора, ни кнут, ни угроза предстоящей казни. У него не было ни семьи, ни детей, он был один как перст и был силен в своем одиночестве.

– Толпа богомазов убила моего человека, – не дождавшись приветствия, заговорил император ромеев. – Я велел провести расследование мятежа и арестовал всех виновных. Смутьянов и зачинщиков ожидает суровая кара! Как патриарх Константинополя ты должен дать разрешение на казнь.

– Это не богомазы, а чернецы, что служат Церкви и Христу. У тебя нет прав поступать с ними скверно.

Император Лев III усмехнулся:

– Ты меня неправильно понял… Меня не интересует, во что они одеты. Я спрашиваю у тебя разрешения на казнь граждан, которые убили государственного человека, действовавшего по моему приказу, и посеяли смуту в государстве.

– По твоему указу уничтожаются иконы, попирается ногами святой лик Христа, наши священные книги сжигаются на кострах, мечами разрубаются изваяния святых, оскверняются алтари… Воспротивившись твоей воле и заступившись за святые образы, монахи совершили духовный подвиг. Возможно, самое главное деяние в своей жизни… Монахи тебе неподвластны, их может осудить только Церковь. Ты не получишь моего разрешения, твои приказы незаконны и противоречат правилам Святой апостольской церкви.

– Говоришь, что не разрешишь… Тогда я поменяю тебя на более сговорчивого патриарха.

– Меня может отстранить только Вселенский собор.

– Тогда я его соберу.

– Тебе это не под силу.

– Мне все под силу, что находится в Римской империи! – сверкнул глазами Лев III, с высоты трона поглядывая на патриарха.

– Ты – безбожник. Еретик! Нам не о чем с тобой разговаривать.

– А может, это ты безбожник? Ты и подобные тебе сначала изгнали из церкви Святой Крест, а вместо него повесили иконы и поставили перед ними лампады! Теперь священники воскуряют ладан и оказывают изображениям куда большее уважение, чем Святому Кресту, на котором был распят Христос! Ты и твоя паства поют перед иконами псалмы, встают перед ними на колени и ожидают от них всякого чуда, как от Животворящего Креста. Я сделаю все возможное, чтобы сместить тебя, старый глупец, а когда это произойдет, я казню всех, кто повинен в смерти моего офицера!

– Мы это еще посмотрим, – проговорил патриарх Герман и, не прощаясь, зашагал из зала.

Оставшись один, басилевс посмотрел на писаря, сидевшего подле ступеней по правую сторону, и приказал:

– Пиши… «Я, басилевс римлян, Лев III, собираю на Тайный совет иерархов Святой Церкви для решения важного церковного вопроса. Прибыть ко мне завтра в Тронный зал в два часа пополудни», – слегка нахмурившись, добавил: – Передать всем… Кроме патриарха Германа.

– Патриарх в этом случае может оспорить решение Тайного совета.

– Впиши и патриарха, – согласился император. Неожиданно его губы растянулись в улыбке: – Мне будет интересно его послушать.

ОБЕСКРОВЛЕННЫЙ И РАЗДАВЛЕННЫЙ, ЛУКИАН ВОШЕЛ В СОБОР СВЯТОЙ СОФИИ. То, что он когда-то любил, было растоптано толпами еретиков или сгорело на кострах. Пламя, как заразная болезнь, распространялось по всей Державе ромеев: в церкви Святых апостолов иконы были разрублены; в соборе Гроба Господня в Иерусалиме прилюдно сожгли иконы, а его стены, разрисованные сценами из жизни святых, отскоблили добела. В базилике Ахиропиитос в городе Салонике вынесли статуи святых и принародно на площади, как если бы то были преступники, отрубили им головы и руки, после чего выставили обрубки для позора на улицах.

Нетронутым островком посреди полыхающих костров в Константинополе оставался собор Святой Софии, тронуть который не решились даже самые непримиримые иконоборцы. Священники, служившие в соборе и ежедневно зажигавшие лампады перед иконами, понимали, что покой ненадолго и грядет время, когда вероотступники постучатся в его святые двери.

Старый Лукиан остановился перед иконой Божьей Матери, написанной им еще на заре своего послушания. После нее он написал не одну сотню икон на разные сюжеты из Библии; писал жития святых, лики Христа и Богоматери, но так и не сумел превзойти мастерством свою первую работу. Теперь уже и не успеть, а хотелось бы… Взирая на образ с высоты прожитых лет, Лукиан понимал, что икона была совершенная, как если бы его десницей писал сам Господь.

Самым удивительным и таинственным в иконе оставались глаза, способные заглянуть в глубину души и прознать самые потаенные мысли. Взор Богоматери менялся. Ее глаза могли смотреть с укором, если требовалось устыдить; могли взирать ободряюще, когда нужно было вселить надежду. Сейчас Богородица взирала сурово.

Поставив перед образом свечу, Лукиан помолился. Кто-то бережно положил на его плечо ладонь. Обернувшись, старец увидел патриарха Германа, постаревшего за последние несколько дней лет на десять. В густые длинные волосы серебряными прядями вкралась седина. И сам патриарх как-то потускнел, сделался ниже ростом, а в глазах, по-юношески живых, застыла неизбывная скорбь.

– Скоро иконоборцы придут и в собор Софии. У меня нет больше власти, чтобы противостоять им, – произнес патриарх. – Забирай икону Божьей Матери, это лучшее, что есть у нас в храме, и уезжай в Равенну. Там тебе помогут, в обиду не дадут. Пойдешь в церковь Святого Иоанна Богослова, евангелиста, и передашь настоятелю письмо от меня, – протянул иерарх свиток, – он приютит тебя и спасет икону. А дальше – как Господь рассудит.

– Самое главное – икону спасти, а до меня, – махнув рукой, старый иконописец добавил: – Чего уж там… Не пропаду! А правду говорят, что ты басилевса еретиком назвал?

Сурово глянув на старика, патриарх отвечал:

– Правда… Разве ты думаешь иначе? Государству и Церкви не нужен такой басилевс, который разуверился в святости. По всей Державе ромеев против его решения народ восстал. Население Эллады и Цикладских островов провозгласило себе нового басилевса. Папа Григорий II недоволен иконоборчеством императора, написал ему гневные грамоты, чтобы он прекратил сжигать иконы и священные тексты, перестал преследовать верующих. В Риме портреты Льва III бросают на землю и топчут ногами, а его статуи повсюду разбивают кувалдами и сбрасывают в сточные канавы.

– Обращение папы для басилевса не указ, он продолжает святотатствовать, – буркнул Лукиан.

– Это правда, – с горечью признал патриарх Герман. – Час назад иконоборцы ворвались в храм Святого Луки и порубили мечами расписной алтарь, а потом выбросили его на растопку.

– Может, стоит попытаться выступить на Верховном совете и склонить священников на свою сторону? – подсказал Лукиан.

Выдержав паузу, патриарх Герман продолжал негромко:

– Вчера басилевс позвал меня на Тайный совет вместе с другими иерархами… Я пришел… Пытались уговорить меня, чтобы я подписал документ, от имени Церкви осуждающий иконы и фрески, чтобы я во всеуслышание заявил, что от них исходит зло. А когда я отказался, тогда они стали требовать, чтобы я снял с себя омофор и отрекся от епископства.

– Святейший, ты же не отрекся от епископства?

– Кто же тогда станет защищать паству, если я отрекусь? Кто тогда скажет слово истины так, чтобы она была услышана?

Свеча почти догорела, и крохотный огарок осветил скорбный лик Богородицы. Пламя чутко отзывалось на дыхание священников, слегка колыхаясь.

В храме было тихо и скорбно. Любовь ушла. Молящиеся, склонившись перед иконами, просили о своем. Чела святых собраны в глубокие морщины, лики потемнели от принятого горя, глаза переполнены страданием. Запах ладана, настоянный на благовонии горящих свечей, казался насыщенным и терпким.

– Нужно торопиться, – сказал патриарх Герман, – тебя ждет в гавани корабль. На нем будут еще некоторые святыни, которые я хочу спасти. Нужно будет переправить их в Рим папе Григорию II, ты лично передашь их ему в руки. Буду спокоен, если ты их будешь сопровождать, – протянув свернутый свиток, продолжил: – Это письмо для папы, в нем я расписал все испытания, что претерпела наша Церковь. Хотелось бы, чтобы он нам как-то помог…

Вышли из ворот храма Святой Софии и разместились в патриаршей карете. Икону Богородицы, плотно обернутую холщовой тряпицей, Лукиан положил себе на колени. Возница тронул поводья, и жеребцы слаженно потащили карету, мелко затрясшуюся на неровностях дороги.

В воздухе пахло гарью. Неприятный запах догорающего дерева, замешенный на жженой краске, распространялся повсюду. Пепел, разносимый порывами хлесткого ветра, разъедал глаза, горечью забивался в носоглотку. Куда ни глянь – повсюду догорающее пепелище; поднимающиеся к небу костры, требовавшие себе изысканного лакомства в виде старинных икон или разрисованных книг о жизни святых. Получив пищу, пламя жадно поглощало угощение, чтобы в следующую минуту выспрашивать большего.

Карета, слегка подпрыгивая на выбоинах и поднимая за собой тяжелые облака пыли, двигалась в сторону Мраморного моря, к гавани Феодосия. Проехали мимо ворот святого Эмилиана, мимо церкви Святого Иоанна, возвышавшейся на каменном берегу, мимо старинного заброшенного кладбища на косогоре, понемногу размываемого морем. Далее выкатили на пирс, где на безмятежной воде слегка покачивались длинные легкие галеры; либурны с расположенными в ряд веслами; рядом с ними стояли галеры покрупнее, предназначенные для боевых действий на море. Поодаль стояли суда с опущенными парусами.

Карета остановилась. Патриарх, несмотря на почтенный возраст, энергично сошел на землю и уверенно направился к галере с двумя рядами весел. На палубе в дополнение к веслам имелись две небольшие мачты с ярко-желтыми парусами. На носу и корме располагались дополнительные зубчатые надстройки, напоминающие крепостные стены.

На палубе деловая суета – галера готовилась к отплытию, и гребцы уже заняли свои места, чтобы отправиться в море.

– В трюмах сложено то немногое, что мне удалось спасти от иконоборцев. Если бы не забрал это сегодня, то завтра оно превратилось бы в пепел.

– Как долго святыни будут оставаться у папы?

Вопрос был непраздный. Патриарх Герман и сам думал об этом не однажды.

– Пусть время вытравит из дурных голов всех бесов, а потом мы заберем наши святыни обратно. Хотелось бы, чтобы такое время пришло пораньше…

– Нас могут ограбить в море, – высказал опасение старый Лукиан.

– Экипаж очень подготовленный и надежный. Они предпочтут смерть, нежели отдадут наши святыни на поругание.

Иконописец обратил внимание, что весь экипаж состоял из монахов. На верхней палубе размещался отряд лучников, у многих были арбалеты, некоторые держали на изготовку мечи. И управлялись они с оружием сноровисто, как если бы половину жизни провели на поле брани. Возможно, что так оно и было в действительности.

– А теперь давай прощаться, Лукиан, может быть, никогда более не свидимся.

Обнялись тепло и крепко, зная, что расстаются навсегда.

– Все, иди!

Богомаз Лукиан, прижимая к груди икону, поднялся по шаткому трапу и, шагнув на корабль, оглянулся на берег. Патриарх стоял неподвижно, дожидаясь отхода судна, а когда гребцы по знаку кормчего дружно взмахнули веслами, Герман тяжелой походкой старого человека зашагал к карете.

ПАТРИАРХ ГЕРМАН ПРОЖИВАЛ В МОНАСТЫРЕ ВБЛИЗИ ЦЕРКВИ СВЯТОГО ЛУКИ, построенной на южном склоне седьмого холма Константинополя с видом на Мраморное море. Поблизости стояла двенадцатиметровая внешняя стена с шестиугольной башней, в которой можно было укрыться в случае осады города.

Жизнь в монастыре протекала буднично, как было заведено уже два с половиной столетия. Монахи, пришедшие из Италии, Сирии, Греции, проводили в обители непрерывное богослужение в течение суток, разделившись на три смены, а потому монастырь прозвали «Неусыпающие». Горожане могли в любое время присоединиться к молящимся, чтобы воздать хвалу Богу.

Патриарх Герман проживал в крохотной келье с клириком Анастасием, ставшим в последние годы его правой рукой. Неподалеку от входа размещался скромный иконостас, перед которым непрерывно горели свечи.

Архиерей Константинополя прошел в келью, перекрестился на образ Божьей Матери, занимавший центральное место в иконостасе, и присел на жесткое ложе. День был погожий, солнечный, но Германа пробирал озноб.

Неожиданно в келью вошел офицер в сопровождении трех гвардейцев из императорской стражи. В келье стало совсем тесно.

– Вот вы и пришли. Я ждал вас, – негромко произнес патриарх Герман, хмуро посмотрев на вошедших.

– Святой отец, басилевс сказал, что у тебя есть выбор, – негромко сообщил офицер, – ты можешь отречься от сана епископа и стать простым монахом. Будешь проживать тихо и в почете.

– Это ты говоришь человеку, чей отец был императором? – грустно улыбнулся патриарх. – Я стал епископом Константинополя по делам своим, а не по воле басилевса. Отказаться от епископства – означает отречься от воли Божьей. Я бы предпочел умереть епископом.

– Воля твоя, святой отец.

– Позвольте мне помолиться.

– У тебя немного времени.

– У каждого из нас времени меньше, чем мы полагаем, – напомнил патриарх истину.

Встав на колени перед образами, Герман молился, осторожно касаясь лбом шероховатого холодного мрамора. Гвардейцы, стоявшие за его спиной, не торопили епископа. Разговор с Богом – дело глубоко личное, старику многое нужно поведать. Тем более что это последняя его исповедь.

Свечи догорели. Оставался последний огарок, слегка коптивший. Поднявшись, патриарх вытащил из небольшого кованого сундука тоненькую свечу и, запалив ее от крошечного огонька, поставил рядом. В темной келье стало светлее, а пламя, тревожимое дыханием собравшихся, бросало робкие длинные неровные тени по стенам кельи, по углам.