Колчан калёных стрел

– Что это?

– Соседи, – ответила Лешак. – Патимат свой велик бросает где попало, об него все спотыкаются.

Снова что-то грюкнуло, потом затарабанили совсем близко, и повисла тишина.

– Что примолкла, престольная? – неожиданно мирно поинтересовалась Зоряна. – Электричество должны отремонтировать через часик, аварийку вызвали. Но Яська свечи раньше принесет, у нее работа до девяти. Дольше работать нам нельзя – повесят.

– За работу повесят? – уточнила Решетовская, не слишком удивившись. Отчего-то же живут осужденные не дольше дюжины лет.

Воробей где-то в темноте встрепенулся, заскрежетал, зацарапал. За стенкой зашелестело, и дверь распахнулась.

– Зорюш, ты как? Чего темень такая? Снова по телефону мультики без зарядки смотрела? – ласково-весело пропел новый голос.

Появился огонек. Бледно-голубой, как те, что блуждают по погостам и мучают людей. В посветлевшей темени в каземат скользнула девичья фигура – тонкая, легкая. Мелькнул подол платья, длинные косы. Здоровенная сумка, звякнув, упала на пол. На миг запахло сосной, от чего у Огняны перехватило горло.

– Ясь! – обрадовалась Зоряна. – Свечи принесла? И спички? Моя ты красавица! А камамбер? Воробей уже весь мозг вынес своим нытьем!

– Кл-л-л-евета! – рявкнула птица. – Нав-е-е-т! Бр-р-р-и!

– Ты еще мюнстерский попроси, – хмыкнул тот же веселый голос. – Я пироги купила, давай…

Косы метнулась в Огнянину сторону, легкая фигурка шагнула за косами, споткнулась о душегубку и рухнула прямо на Решетовскую. Обе вскрикнули.

– Прости, прости, пожалуйста, тебе больно? Извини, я тебя не увидела! – ласковые руки немедленно схватили Огню за плечи и были крепко, но не больно перехвачены сильными ладонями.

– Не нужно ко мне касаться… – сказала Решетовская ровным голосом.

– А то без пальцев можно остаться… – ядовито пропела Зоряна, шебурша сумкой.

– …особливо в темноте и со спины, – закончила душегубка и отпустила невозможно тонкие руки.

– Со спины никто не любит, – очень мягко сказала упавшая на нее ведьма и слегка отодвинулась.

Чиркнула спичка, зажглась свеча. Потом вторая, третья. Пятна стали мебелью и людьми. Невнятная пернатая тварь – попугаем на люстре. Каземат – простой ненашинской комнатой, какие Огняна видела на картинках.

Перед Огняной на коленях стояла девчонка немногим старше ее. Лицо тонкое, как тенями нарисованное. Глаза темные и странные, к вискам словно вздернутые. На грудь переброшены две медные косы. Так у волшебных полагалось носить незамужним. Девчонка посмотрела на обрезанные волосы Решетовской, но с колен не встала. Улыбнулась как-то прозрачно, или, может, это в полутьме показалось. Сказала ласково:

– Меня Ясна зовут. А тебя?

– Огняна, – ответила душегубка мирно.

– Из Колодца? – в нежно-веселом голосе трепыхнулось тоска, будто Ясна скучала по Колодцу.

– Да.

– Голодная, наверное? Садись, ужинать будем! – рыжая легко вскочила на ноги и кинулась к своей сумке. – Зорюш, что у нас со светом? Гарум счетчик ремонтировал?

– Семицветик интернет улучшала, – буркнула Зоряна, расставляя на столе тарелки и двигая свечи. – Нож принесешь? И воду поставь на чай, горячего хочется.

Ясна взяла в руки тот самый голубоватый огонек – мобильный телефон – и выскользнула из комнаты, оставив Огню с Зоряной.

Зоряна принялась накрывать на стол, а Огняна быстрыми, внимательными глазами осмотрела свой новый каземат. Просторный, полутемный, полусветлый. Две койки, две тумбочки. Один громадный шкаф. В углу – сучковатый стол, к которому она едва не коснулась. У окна – другой стол, в клетку. За распахнутым окном – высоченный тополь, ветками в каземат просится. Большая белая тумба, уставленная посудой, холодильник. На полу – потертый ковер, на стене – жуткая картинка с лысой кошкой. Здоровенный попугай качался на люстре, рискуя оторвать. Серый, с красным хвостом и громадным клювом, он перебирал устрашающего вида когтями по изогнутым рожкам лампы и совсем по-человечески щурился.

Старшая ведьма на новенькую не глядела, всё сновала у стола. В ней не было совершенно ничего волшебного, разве только речь, и то не всегда: Зоряна говорила, густо пересыпая привычные обороты ненашинскими словами. Была она не юна, лет под сорок, а выглядела точно скоморох. Светлые волосы с одной стороны обкромсаны рвано, с другой – по висок. Ногти на руках длинные, загребущие, как у Кощея, и разноцветные, что у покойника. Перстни чуть не на каждом пальце. Вкривь и вкось натянуты две кофты, а порты в обтяжку, так еще и с дырками. Душегубка вздохнула, глядя на голые колени соседки. Ну ладно, живут они бедно, но могла бы и заплаты поставить, невелика премудрость.

– Садись, престольная, – усмехнулась Лешак и подтолкнула к Огне табурет со спинкой. – Поужинаешь с нами?

– Я не престольная, я ратная, – спокойно ответила Решетовская.

– Ве-е-е-с-ш-ш-ш-ело! – рявкнуло с люстры.

– Огняна Елизаровна, это Воробей, – представила Зоряна все с той же издевкой. – Воробей, это Огняна Елизаровна.

Душегубка уставилась на три колечка в ухе у Зоряны и неожиданно спросила:

– Почему повесят за работу после девяти?

– А у нас комендантский час, солнышко ты ласковое. С десяти вечера до шести утра из дому не выходить. Ежели надзиратель заглянет неурочно, повесят тебя высоко и быстро. А нам батогов пожалуют, коль не донесем. Но вообще, надзиратель здесь – душа-человек. Заглядывает по четвергам. Тебе чай с малиной или смородиной? Зовут его Мирослав Игоревич. Разговаривает бровями, видать, боится на нас слова расходовать. Меда нет, сахар только. Яблоко возьми, душегубка Елисея Ивановича. Уверена, там где-то, среди твоих, он человек известный. А тут мне на него плевать с покатой крыши.

Решетовская прикрыла глаза, подбородком дёрнула. Надо было уточнить, что ли, что не трогать – это не только руками? Она ж и ударить может, в самом-то деле.

В комнату вошла Ясна: в одной руке – тарелка, в другой – чашка, в зубах – нож. Лешак вмиг рядом оказалась, нож забрала, на подругу рыкнула. Та засмеялась, Зорю в щеку поцеловала, ткнула пироги с чашкой на стол. Повернулась к душегубке, заговорила радостно и ярко, словно ручьем по камням ударила:

– Ешь, пожалуйста, ты ведь голодная. Яичницу мо гу сделать, хочешь? Или вареники сварить, с картошкой и грибами они вполне съедобные. У нас еще колбаса была. Зоря тебе мяту заварит, если любишь, вода скоро согреется.

Ясна, в отличие от Зоряны, была удивительно волшебная. И нет, дело было не в синем и длинном платье или рыжих косах. В ней было что-то такое прозрачно-легкое, словно темная вода под ивами. И Огняне вдруг очень захотелось узнать, что у Ясны за волшба была – там, до Колодца. И что за отметины виднеются на сгибе локтя.

– Колбасы? Вареников? – повторила она.

Решетовская моргнула, Воробей свистнул, Зоряна вздохнула, хмыкнула и молвила чуть ли не ласково, на Ясну глядя:

– Не стоит волшебного с первого дня ненашенской колбасой кормить, птица моя. Пусть познаёт радости этого мира понемногу, с пирогов начиная. Поешь, Огняна Елизаровна. А то уж больно ты стройная, того и гляди – переломишься.

Огняна откусила пирог, огляделась еще раз, ничего не понимая. Каземат страшным не выглядел. Да только всякий ведал – по ту сторону Колодца без волшбы никто не выживал. Смелые с ума сходили, умные из окон прыгали, сильные чуть не на коленях умоляли забрать – хоть на рудники, хоть в яму с кольями. А эти девчонки, бледные и хилые, здесь смеются, зубоскалят и пироги едят. Скрывают что? Обманывают?

– Огняна, бульон пей, – прошелестела Ясна. – У Самиры просила, она у нас тут лучше всех готовит. А тебе полезно. И пирог еще возьми. С грибами.

– Надеюсь, ты, Огняна Елизаровна, пироги с грибами уважаешь, – вздохнула Зоряна, – а то ни я, ни Яся их не едим, но она вечно хоть один, да покупает. Вообще, должна тебе сказать, что жить здесь почти сносно, особенно, ежели жить по правилам. Нарушать их – вольному воля, но коль поймают тебя – сразу вздернут. Расскажешь кому про жизнь волшебную – немедленная смерть. За черту города – немедленная смерть, в Колодец прыгнешь – немедленная смерть, а лекарства ненашинские при хвори какой решишь попробовать – тоже смерть, но уже медленная. Потому за здоровьем следи, как за кольчугой своей, одевайся тепло, под дождем не бегай, в лужах не плавай. Принесешь сюда хворь – все сляжем.

– Что значит – сляжем? – нахмурилась Огняна. – А лекари наши на что?

Испокон веков послы, лекари и душегубы тайно ходили через колодцы в неволшебный мир. Послы договаривались с ненашинскими правителями о торговле и помощи, душегубы отправлялись на задания со спецотрядами силовиков, а лекари, не показывая волшбы, врачевали сложные болезни.

– А, ты об этих, – Лешак сняла с большого пальца широкое серебряное кольцо.

– Каких таких «этих»?

Улыбка Лешак искривилась.

– Чистая ты душа, которая верит всему, что ей в уши нашепчут. Колодцы они, конечно, наша честь, и гордость, что там вам еще воеводы говорили? Да вот только лекари…

– Зоря, – тихо уронила Ясна, глядя на Воробья.

– …плевали на осужденных, которые здесь без волшбы в горячке бьются. У Ясны Владимировны поинтересуйся, коль не веришь.

– Зоря! – громче и жестче позвала рыжая.

– А все потому что осужденные Верви не заплатят, а ведь…

– Зоря! – рявкнули в один голос подруга и попугай, и Лешак рот захлопнула так, что зубы щёлкнули.

– Прости, Огняна Елизаровна. Не слушай меня, здесь боль сердечная с лекарями этими. Потом, коль интересно будет, растолкую.

Решетовская коротко кивнула – в ворохе её новых бед и забот лекари были далеко не главной печалью. Рыжая меж тем споро ломала хлеб по тарелкам, нарезала сыр и яблоки. Насыпала конфеты в ярких обёртках – Огняна улыбнулась даже. Любомир Волкович приносил такие юнкам, когда возвращался из командировок к ненашам – наставники то и дело уходили на задания. И Елисей Иванович уходил чаще других. Но подарков ей не приносил. А иногда ещё и не глядел.

Меж тем Яся села за стол и очень мягко сказала:

– У тебя дня три-четыре есть, пока сны кошмарные присылать не начнут. Гадость они редкая: и когда сама смотришь, и когда тем, кто рядом, показывают. Но зато стены зачарованы так, что неволшебным соседям почти не слышно, что у нас в каземате делается. Удобно очень, когда кричать хочется.

– Я от кошмаров не кричу, – не без бравады сообщила Огняна и откусила ещё пирог.

– Дак таких ты ещё не видала, смелая ты наша, – вздохнула Лешак. – Для нас анчутки стараются, а они твари злобнючие. Самое страшное показывают из того, что ты в жизни повидала.

Огняна удержалась и не хмыкнула.

– Ничего, придумаем, что делать, – пообещала Ясна и ободряюще улыбнулась Решетовской. – Пока темно, может, помыться хочешь? Ванна вроде свободная, свечи возьмешь в собой. Пока одёжу твою явят, никто и не приметит, что в ратном.

В темном, тусклом коридоре не было, пожалуй, только парочки рогатых чертей, а так всё имелось – мусор, сломанная мебель, развешанная стирка, обувь, горшки с цветами, какие-то ненашинские вещи, на которые скудные знания Огняны Решетовской не распространялись. Откуда-то пахло горелым, жареным и удушающе-ядовитым. Оттуда же говорили и смеялись.

– Знакомься, Огняна, это – коммунальная квартира, – без капли издёвки очень грустно сказала Лешак.

В ту же минуту по глазам ярко и больно ударил свет, по ушам – крик попугая «Пол-у-у-у-у-ндра!», и Зоряна немедля втолкнула Огню обратно в каземат.

Глава 4. Коммунальный каземат

Едва Ясна с Зоряной втолкнули Решетовскую в комнату, как в каземате заскрежетало, заскрипело и затрещало. Запахло полынью, свежим хлебом и жжеными перьями. Лешак, торопливо отпустив локоть душегубки, скомандовала:

– Ясь, затворяй скорее.

Рыжая захлопнула дверь так, что стены задрожали, Зоряна повернулась к Огне и уже собиралась всё объяснить, как Решетовская, не удержав между ведьмами равновесия, споткнулась и упала грудью на волшебный стол. Тот радостно хмыкнул, чавкнул, подцепил сучком драную рубаху, что была на душегубке, и потянул в себя. Послышался треск ткани.

Ей повезло, что упала не навзничь – тогда бы одежда придушила сразу, не дав и повернуться. Огняна нашла ногами пол, ухватила руками льняные тесёмки на вороте и рванула что было сил. Оторвала, выиграв себе ещё немного времени и ловя ртом воздух. Паника толкнулась к горлу. Хорошо знакомая, каждой её жиле известная.

Ясна бросилась к Огне – ухватила за плечи, потянула сколько могла сильно.

– Уйди, тебя затянет, – рыкнула Решетовская, не тратя время, чтобы оттолкнуть рыжую.

Сражаясь одновременно со столом и животным ужасом, она обеими руками изо всех сил тянула в разные стороны душащий ворот и проигрывала – стол был явно сильнее оголодавшей девчонки. Изношенная ткань рубахи трещала и рвалась, столешница жадно проглатывала куски, но отделанный тесьмой ворот был ещё достаточно плотным, чтобы сломать душегубке шею.

Зоря дернула Ясю на себя, и, оторвав, наконец, от душегубки, злобно рявкнула:

– Не лезь, ты ей мешаешь!

Прежде чем Ясна успела рот открыть, а Зоряна – объяснить, Огняна потянула на себя столешницу, опрокинула стол на бок и упала вместе с ним. Уперлась сапогами в проклятое дерево, вонзившее сучковатые ножки в стену каземата, вдохнула поглубже и с громким криком выровнялась, всё-таки выдрав из чавкающих недр свой ворот. Ударилась головой об пол, скорее вытянула ноги из почти утонувших сапог и откатилась подальше от деревянного чудовища, смачно дожёвывавшего её одежду. Стол выдал неприличный звук и прыгнул вверх, становясь на ножки. Замер, застыл, будто ничего и не было.

Решетовская сидела на полу, тяжело дыша. Босая и почти нагая, мокрая от пота, Огня была ярко-алой – ткань натерла иссохшую на рудниках кожу. И тем ярче белели на её выступающих рёбрах белые бугорки и прожилки шрамов. Нелепые, невероятные на совсем юном теле, пугающие и, что греха таить, некрасивые. Зоряна на душегубку не глянула. Неохотно выпустила Ясю из рук. Рыжая отступила от подруги, и, глядя на Огняну во все глаза, схватилась за косы. Тотчас в каземате снова заскрежетало, затрещало, и все трое дернулись на звук.

У стенки напротив окна из распахнувшегося паркета медленно, качаясь и постанывая, поползла железная койка. Зловредный стол приветственно вздыбил доски на столешнице и заскрипел в унисон. Койка ржавой ножкой пнула сундук, безуспешно попыталась расправить провисшую сетку, хрустнула, выплюнула комковатый матрас, на него – серую застиранную простынь, вытертое одеяло, вылинявшее полотенце, джинсы, футболку, куртку. Качнулась, фыркнула, и, наконец, застыла.

– Я, между прочим, хотела сюда тумбу передвинуть, – тускло сказала Зоря и скорчила гримасу койке, словно та живая была.

Потом вдруг будто очнулась – станом даже изменилась, выровнялась, закаменела. Все еще не глядя на соседок, обхватила себя руками и отошла к окну. К ней метнулся Воробей, сел на плечо, затрещал что-то на ухо – тихонько да ласково. Старшая ведьма выдохнула громко и дико как-то, зашептала в такт с пернатым.

– Это моя, стало быть? – просипела Огняна, указывая подбородком на койку, всё ещё мелко подрагивающую сильно провисшей сеткой. – Ну хоть не второй стол, и то слава богам.

Не дожидаясь ответа, душегубка стянула через голову остатки ворота, потёрла горло холодной ладонью. Шея у неё и без того болела частенько – развлечения ифритов с виселицей даром не прошли. Теперь же седьмицы две беспрестанно мучить станет.

Медленно поднявшись с пола, Рештовская столкнулась взглядом с Ясной. Рыжая смотрела ей в глаза, но как-то так смотрела, что душегубка поняла – эта, в отличие от Лешак, которая по тумбе убивается, все шрамы разглядела. И от меча, что через всю грудь шёл. И два от стрелы на левой руке. И, может статься, даже отметину от петли под ухом. Огняна в ответ грустно улыбнулась поджатыми губами и покачала головой – не нужно, пожалуйста. Она ненавидела, когда её жалеют.

Ясна прикусила губу, отвернулась, перекинула Огне казённую футболку с койки. Та поймала, невольно порадовавшись, что хоть здесь справилась, принялась крутить в руках. Нашла горловину, неумело всунула голову. Рыжая меж тем нырнула в шкаф, достала одеяло и пушистые тапочки. Тапочки положила перед душегубкой, пристроила одеяло на ее кровать. Сказала тихо очень:

– Сапоги жалко.

– Любит он обувку, тварь сучковатая, – странным голосом ответила Зоряна. Совсем странным, словно плакать собиралась. Потом злобно прищурилась, подошла к столу, подхватила из угла и перевернула над ним мусорное ведро. Ошметки, огрызки, обрывки рассыпались по столешнице и засосались внутрь. Старшая ведьма вослед злобно рыкнула:

– Приятного! – и от души долбанула по столу ведром.

Ведро, ясное дело, доски тоже немедля затянули. Зоряна глубоко вдохнула, повернулась, уставила глаза на душегубку и продолжила уже твердо и жестко:

– Не подходи к нему, не смотри, даже не дыши рядом! Слышишь, Решетовская? Не желаю о твоем бездыханном теле надзорщику докладывать!

– А то он, как придёт, так и не заметит, – фыркнула Огняна, и обе расхохотались.

Ясна закатила глаза, подошла к двери и прислушалась к коммуналке. Еще послушала, вздохнула:

– Ну всё, ванну Теф занял, поёт.

Старшая ведьма скрестила на груди руки и принялась изображать из себя наставника:

– Значит так, Огняна, внимай: если Воробей «Полундра» вопит – волшебное что-то будет, делай что хочешь, но от соседей закрывай.

– С соседями не ссорься, если что – мне скажи. Нам положено с неволшебными в мире и благости жить, – поддержала рыжая.

– Подарки принимай осторожно, нам можно только то, на что заработали, или нам от чистого сердца подарили.

– Не вздумай есть ту гадость, которой эта тварюшка кормит, – Ясна кивнула на волшебный стол. – Мы сами готовим.

– Надзорщику не перечь, он…

– Мо-о-о-лчать! – рявкнул со шкафа Воробей совсем человеческим голосом.

Девчонки весело переглянулись, но послушно умолкли. Решетовская улыбнулась – уж больно знакомо птичка приказы отдает, почти по-ратному. Попугай перепорхнул на подоконник, оглядел Огню с ног до головы сначала одним глазом, потом другим и припечатал сурово:

– С-с-ыр-р-р-р. Ба-а-ан-а-нан. Ор-р-ехи.

Яся почесала птичку под брюхом, тотчас напряглась, кинулась к двери, лязгнула замком:

– Девочки, мигом! Освободилась!

Коммуналка рухнула на Огняну грохотом, скрежетом, непонятными запахами и каким-то безумным кавардаком. Полутемный коридор радовал глаз невыносимо. Стены темнели дырами, хрустели лыжами, шуршали странными душегреями, которых Огняна не видала даже на картинках, а ещё были густо обмотаны толстыми проводами. С потолка струилось постельное – сохло. Торчащие там и тут белые коробки щетинились распахнутыми круглыми дверками – зацепишься, упадешь, шею свернешь. Между досок пола щели были небольшими – так, в пару пальцев. И везде двери. И все разные.

Ясна махнула рукой, намереваясь ещё что-то сказать, как тут под ноги девчонкам бросился ярко-белый кот, выгнулся, злобно зашипел. Огняна через него перепрыгнула – легко, красиво. Да только споткнулась, на подкосившейся ноге повалилась в сторону. Грохот, звон, стон – и некогда самая ловкая душегубка Елисея Ивановича лежит в грязном углу, плечом в громадное ведро со щеткой упирается, глазами потолок прожигает.

Зоряна прищурилась, отвернулась. Ясна взглянула на душегубку чуть ли не с ужасом, снова за косы схватилась. Спросила тоскливо, словно о покойнике говорила:

– Ловкость, да? Волшба была твоя утробная?

– Пустое, – натянуто улыбнулась Решетовская, вставая. – Не так и велика потеря.

Она тяжело, горячо дышала, тонкие губы едва заметно подрагивали от обиды. Душегубка показала на виднеющийся в вырезе футболки шрам и горделиво добавила:

– Знать по всему, и хуже бывало.

– Ага. А я вчера покрывало жевала, – мрачно отбила подпирающая стену Зоряна.

Решетовская в ответ только глаза сощурила – справится, сильная. Будет полагать, что ранена – да мало ли она сотворила раненая! И убивала, и спасала, и в дружину в бой вела. Побеждает не тот, кто гибкий или быстрый, побеждает умный. Она будет упражняться, вернёт силу исхудавшему телу, и это заменит ей ловкость. Под рёбрами да в руках-ногах холодно? Потерпит – в снегу ночевала, но полах каменных да соломе жиденькой. А ещё найдёт отсюда выход. Сотни дорог, что для других непроходимы, для душегуба – лёгкая горная тропка.

Когда-то Огняна пришла в душегубский стан слабой и неумелой, в половине наук три года последней числилась. Дочка презренных бражников, скотина бессловесная, она из жил вывернулась, чтобы стать душегубом – человеком, чтимым наравне с княжичами. И сдюжила: одной из лучших юнок была, когда на войну пошла, а с войны вернулась славой по макушку укрытая. И теперь сможет. Справится!

Решетовская улыбнулась шире да самоувереннее, лихо тряхнула головой. Ясна отвела глаза на эту улыбку. Зоряна улыбнулась в ответ широко, издевательски. Буйно-горько-понимающе. И фыркнула снисходительно:

– Само собой, птица наша подстреленая. Верь, надейся, жди. Да только, когда бы то помогало.

Ясна, будто не слыша обеих, заговорила очень весело, заметала вокруг себя пальцами, объясняя:

– Там кухня, тут ванна, вон выход, ручку вниз и от себя… здесь наш свет, эта Викина дверь, к ней не стучи, когда она шьёт. Синяя – Самира с семьей, там дети и музыка всегда. Черная дверь – это Семцветик, никогда с ней о муже не говори, а если спросит, Тефа только хвали. Вот это – наша стиралка, потом расскажу как включать, вот там вешалка… Направо пойдешь – на кухню придешь, только в коридоре свет на левой стороне сразу включай, не ходи в темноте. Патимат вечно свой велик бросает где ни попадя… На кухне наш стол у двери слева, плита у окна справа, и черный ход там есть, покажу потом. А, вот ещё…

В коридоре затрещало и зазвонило, тарахтя колесами, въехала ржавая двухколесная повозка, замотанная ленточками – велосипед. Верхом на велосипеде восседала круглая, как головка сыра, девочка лет трёх с яркими глазами и неприбранным стогом на голове. Залопотала что-то непонятное, подхватила с пола шипящего белого кота, ломанулась колесом в синюю дверь. Та со скрежетом распахнулась, и в коридор вползла заунывная тягучая музыка и звон тарелок.

На то, что юнцы в стане учили о ненашах, коммуналка походила мало.

Яся толкнула другую дверь, грязно-белую – в ванную. Огняна переступила порог и застыла, уткнувшись глазами в стену. Стена была странная, неровная, в густых белых потеках, из-под которых просвечивали треснутые плитки. Лавок не было, вёдер с водой не было, зато из двери торчали пять или шесть солнц в клетушках – лампочек. Ещё на толстой ножке располагалась маленькая лохань. Как она называется, Огняна не помнила.

– Яська, пусти, очень надо! – рявкнул из коридора чуть сипловатый женский голос.

Огняна обернулась и на всякий случай моргнула. Перед ведьмами нетерпеливо подпрыгивала девица в прозрачной короткой рубашке с лицом, вымазанным не иначе как болотной тиной, и волосами, густо испачканными чем-то ярко-синим.

– Ванну не забудь потом от краски оттереть, – неожиданно хмуро отозвалась рыжая, но сделала Огняне знак отойти.

Грязнолицая нырнула в ванную, послала Ясну к черту. Она одновременно включала воду, сдирала с себя рубашку и пинала ногой дверь, закрывая.

– Это надолго, – вздохнула Зоряна. – Пока наша Каринушка маску смоет, пока волосы выполощет, пока крем подберет, пока брови пощипает. Пошли, в коридоре подождем.

Коридор, вернее, тот его кусок, откуда можно было попасть в ванную, был вполне себе просторный. По центру стояли всего две стремянки, а на ступеньках у них красовалась обувь. Зато наличествовал старенький диванчик и кривой стул. Там ведьмы и расселись, там и умолкли надолго, каждая о своём думая. В квартире звенело, гудело и топало, носились коты и иногда пробегали люди, а потом снова пустело. Устав от невесёлого молчания, Яся повернулась на стуле, обратилась к душегубке:

– Без волшбы ломает дико. Вдруг кричать захочешь – кричи. Мы с Зорей и так на работе обычно, а в каземате стены зачарованы, соседям не слышно будет, только как что-то глухое и очень далеко. Ты кальян куришь? Давай, одолжу у Тефа? Отвлекает.

– Огняна у нас девица ратная, из душегубов будет, – хмыкнула Лешак. – А потому, ясное дело, в лесах-горах своих каждый вечер кальян покуривала.

Решетовская подняла бровь, но промолчала. Про кальяны никто из наставников как-то не упоминал. Но кричать она не собиралась, потому уточнять не стала.

Ясна на Огняну посмотрела вдруг странно, лоб запястьем потерла. Совсем тихо ответила:

– Прости, глупость ляпнула. Тут через три улицы сосна растет. Лохматая, корявая. И пахнет. Здесь вообще ничего не пахнет. Ни яблоки, ни цветы… А эта смолой и… Нам с Зорей там полегче становится. Когда уж совсем невмоготу.

– Кстати, и правда, отпускает слегка, – серьезно сказала старшая, снимая с пальцев резные кольца и тут же надевая их обратно, – минут, эдак, на пять перестаю себя жуткой дурой чувствовать. Я, Огняна Елизаровна, должна признаться, тоскую по волшбе своей премудрой. Второй год уж тоскую, пока тут в казематах почиваю.