Колчан калёных стрел

Огняна беззвучно выругалась. Наставник Любомир Волкович заставил бы её за такой промах отжиматься две сотни раз. Ах, как это было обидно три года назад, в душегубском стане-то! В настоящей жизни последнюю дурную отметку ей поставит стрела. Или петля, что вернее.

Решетовская вернула на место репу. Не вспомнила ни одного заговора, который мог бы сейчас спасти.

– Жива, помоги, – пробормотала она и отвалила камень. Будь, что будет.

От кладовых до речки было ближе, нежели до её лачуги, и решение пришло само собой. Огняна отбежала в сторону, так, чтобы казалось, будто она держит путь от лачуги, и, ни от кого не таясь, бросилась со всех ног к воде, согнувшись пополам и тяжело, надсадно кашляя.

– Эй, куда это ты до подъёма, юродивая? – крикнул вслед вартовой, но Решетовская только руку подняла – мол, да не сбегаю я, и закашлялась ещё сильнее, почти задыхаясь.

Она вбежала в холодную осеннюю воду, зачерпнула горстями прозрачные струи и вылила себе на темную макушку. Плеснула на лицо и снова тяжело закашлялась.

– Скоро, кажись, и эту зарывать придётся, – бросил вартовой подбежавшему на его крик товарищу. – Да оставь ты, куда она побежит-то такая…

Тьма серела, и молнии таяли в светлеющем небе. Труба сыграла подъем. Огняна дрожала в ледяной воде, вытирая ладонями бледное лицо с острыми размашистыми чертами. Волшба, или, как ещё говорили, утробный огонь, берёг волшебных от мелких хворей и холода, и потому каторжане умирали не часто. Но всё же доходящая девица не была здесь диковинкой, и вартовые ушли каждый в свою сторону, оставив Решетовскую без присмотра.

На пороге хижины стоял Жихарь. Глядел на идущую к нему мокрую Огняну и качал седой головой. Наклонился, по-отечески одёрнул её мокрую растрепавшуюся рубаху.

– Решетовская, – угрожающе прогремело над их головами. – Долго бегала. Поплохело-то тебе ещё затемно.

Её сосед по соломе, косой на один глаз Чеслав стащил с плеча старенький засаленный рушник – невиданное здесь богатство! – и поднял с земли немаленький камень. Завернул в полотенце, покрутил в руке на манер кистеня.

– Я тебя покрывать не стану, – сказал, усмехаясь, Чеслав, поглядев на остальных каторжан, что толпились в лачуге за его спиной. – Ни тебя, ни старичка твоего. А проучить возьмусь.

Решетовская даже удивилась – он и вправду задумал испугать душегубку таким нехитрым оружием? Или, удачливо снасильничав дюжину девиц, что были без волшбы и ратной науки, обманулся росточком да тонкостью Огняны? Да среди душегубов и мельче её встречаются. Побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто думает быстрее и лучше.

Ведьма засмеялась – звонко, нахально. И прыгнула первая, вырывая полотенце из руки Чеслава раньше, чем он закончил замах. Ударила ногой по коленям, увернулась от пудового кулака, подсекла тяжелого противника под колени с другой стороны, ударила в живот и, наконец, уронила каторжанина на землю, прыгнув сверху ему на спину. Закрутила полотенце круг шеи Чеслава и натянула. Пусть не так сильно, как могла прежде, и всё же достаточно, чтобы напугать своего поединщика.

– Только тявкни, – предупредила она его на ухо ласковым злобным шепотом. – Ты не первый у меня будешь. Я умею убивать долго и тихо.

Не справившись с накатившей яростью, Огняна ударила Чеслава лбом о каменистую землю и поднялась, горделиво расправив плечи. Длинный меч вартового остановил её, прижавшись острой кромкой к горлу.

Лихое упоение слетело с Огняны разом, одно упрямство осталось в сверкающих глазах да вскинутом подбородке. Её лицо всегда упрямым бывало, даже когда она печалилась.

– Гляди-ка, Тихомир Богданович, рано мы с тобой девочку хороним, – недобро сказал вартовой.

– И кашлять позабыла, – вздохнул второй. – И чего её теперь, к начальству, что ли?

– Не, глядеть на неё будем, – рыкнул первый. – Ну что, своими ножками пойдёшь, али помочь?

Она хмуро отвела от своего горла меч, не порезав обветренную ладонь. Неуверенно улыбнулась Жихарю и пошла с вартовыми.

Тотчас на рудники влетели всадники, разогнав кучку каторжан, что шла к реке умываться. Осадили лошадей, прогарцевали по кругу.

– Шельма Ростислав Изяславович! Решетовская Огняна Елизаровна! Викулич Велеслава Ершовна! Яблоков Иван Никитич! – прокричал гонец во главе конников. – В Трибунал!

Радостный, светлый смех Огняны Решетовской звонким эхом рассыпался над приисками.

В столичном Трибунале было тихо и торжественно. Светлые занавески, которые то и дело задувал в зал теплый ветерок первых осенних дней, отвлекли судью, но необъяснимо радовали подсудимую. Огняна сидела на непокрытой скамье, и внутри у неё клокотало предчувствие свободы. Плевать на страшное обвинение, на навет, на послухов, что оговорили её и не запнулись. Пришёл час спросить у Смарги, виновна ли Огняна Елизаровна Решетовская. Она виновной не была. А Смарга никогда не ошибается.

Никто не мог сказать доподлинно, что есть Смарга. «Смарга суть справедливость», – говорили летописи. Созданная волхвами тысячу лет тому назад, она вобрала в себя искры от огнищ всех склавинских племён, и потому считалась непреклонной и безгрешной. Весь волшебный мир держался на вере в непогрешимость Смарги. Великое пламя, волшебная сущность, невидимая и непостижимая, она вершила правосудие руками судейских волхвов, проявляя свою волю через цвет огня и камней, полотна или воды. По-разному можно вопрошать Смаргу о том, виновен ли подсудимый, но ответ её неумолимо точен.

Ветер подул особенно сильно, взметнув занавесь до самого потолка. Глава Трибунала, длинноволосый старый волхв с цепкими глазами, махнул стражникам задёрнуть тяжелые полотняные занавеси. Те послушались, и музыкой для Огниного уха звякнули кольчуги. Решетовская едва заметно дёрнула уголками губ и опустила долу глаза. Исцарапанные мозолистые руки разгладили мягкую кожу заношенных душегубских штанов, заправленных в её единственные сапоги. Скудная одежда и тусклые волосы, некогда криво отрезанные, а ныне отросшие почти до плеч рваными прядями, придавали ей вид калики перехожей, и это обмануло бы всякого, кто не глядел ей в очи. Потому как чёрные глаза Огняны Решетовской горели так непокорно и дико, что от них можно было поджигать костры.

Согласно правилам Трибунала, в первый день волхвы выслушали объяснения подсудимой и рассказы послухов. Во второй, сегодня, полагалось в полной тишине вопрошать Смаргу и выносить приговор.

Дважды уже воззвали к её безусловной справедливости, и дважды Смарга не ответила. Решетовская молчала. Смотрела на огонь в руках волхва и молчала. Белое пламя – свободна, черное – виновна, наказание определять волхву. Огонь в ладонях судьи был солнечно-желтым. Смарга почему-то никак не могла решить, виновна душегубка Огняна Елизаровна или нет.

Огняна все рассказала. Из какой дружины, кто воевода, как воевала, когда и сколько была в плену, как была освобождена и как добралась до столицы через четыре дня после победы и ещё у ворот была задержана дозорными. Ничего не утаила, нигде не солгала.

Волхв отряхнул с пальцев почти погасший желтый огонёк. Скривился, глядя на обвиняемую. Она не нравилась ему – неприятная, жестокая девочка. Девятнадцать лет, сорок мертвяков на счету, ни на маковое зерно совести. Вчерашняя юнка, выкормыш Глинского. Безжалостный, кровожадный ребенок с нахальными глазами. Огняна, не дрогнув, рассказала Трибуналу о том, как резала горло спящим ифритам и упорно отрицала, что могла поднять руку на мирного. Судья этот вынес много приговоров, ратных на скамье перед собой повидал всяких, и знал – могла. Ничто не ломает так, как война.

Волхв посмотрел на свои пустые ладони, сделал быстрое движение пальцами, и костерок зажёгся вновь. Снова жёлтый. Третий раз за сегодняшнее заседание. Подумал и кивнул писарчуку:

– Зачитывай приговор.

На третий раз будет решение. Не бывает так, чтобы не было. Писарчук схватился за бумаги и затянул хриплым голосом:

– Душегубка Огняна Елизаровна Решетовская обвиняется в ослушании приказу и убийстве мирных поселян из деревни Стрижовки.

Солнечный луч, протолкнувшийся в зашторенное окно, озолотил копья стражников, замерших у стен, посеребрил их кольчуги, сверкнул на гарде короткого меча и пополз дальше по залу под заунывное чтение:

– Было установлено, что на второй год войны в месяце лютом душегубка Огняна Решетовская самовольно оставила дружину Елисея Ивановича…

Темные Огнины ресницы взлетели над чёрными глазами. Гордость и ненависть схлестнулись, и, будь они мечом, писарчуку снесло бы голову. На второй год войны в месяце лютом Решетовская попала в свой первый плен близ Синеграда. По чести попала, раненая не смогла удержаться верхом на разгорячённой, рвущей удила лошади. Но Елисея Ивановича не было в зале Трибунала – ни его, ни кого другого из её дружины не отыскали за пять месяцев. Некому подтвердить, что в плен взята, некому!

…Может, потому что никого не осталось?..

Тяжелая занавесь дрогнула, скамья скрипнула, копья звякнули. Огняна побледнела от страшной своей догадки. Глазами заметала, испугалась. Волхв поглядел на неё пристальнее, брови кустистые нахмурил. Писарчук прокашлялся, заговорил громче:

– В первом месяце весны того же года Решетовская присоединилась к дружине верховых Ратибора Глебовича и в бою применила волшбу о мертвой земле в деревне Стрижовке.

Огняна не знала такой волшбы и деревни не знала. С лютого и до самой победы во втором плену была. Но почему не нашли Елисея? Как можно не найти прославленного душегуба, воеводу и наставника? Нет такого ратного, кто о нём бы не слыхал!

– Как нам сообщили послухи…

Елисей пришёл бы к ней. Не мог не прийти. На рудники не пробился – туда и мышь не проскочит, но здесь, в столице, он не мог не прийти! Почему не нашли Елисея? Она оставляла его тяжело раненым в холодной избе на краю неизвестной деревни. Не выходили? Не справился?..

Володя. Есения. Любомир Волкович, так вовремя подоспевший в последнем бою?.. Нет, ни за что. Когда бы они погибли, на рудники дошла бы весть. Там с новоприбывшими осужденными дружинниками всякие рассказы приходили – и как Младлена Дамировна в плен угодила со всей дружиной, и как её выкупили, и как предательница Полянская под гибель целые отряды подводила. О том, что не стало прославленных воевод Елисея Ивановича да Любомира Волковича, кто-то да сказал бы.

Волхв покачал головой, когда подсудимая задёргалась, и пламя на его ладони дрогнуло.

– Душегубке Решетовской была отправлена весть о том, что в деревне только женщины и дети ниже тележного колеса, и принято решение не нападать. Решетовская ослушалась приказа…

Огняна презрительно бровями двинула – «отправлена весть», надо же. Будто она воевода какой. Тот, кто писал на неё навет, в бою, видать, ни разу не был. Но Смарга не ошибается. Смаргу нельзя обмануть.

На ладони у волхва все ещё желтело пламя. Рядом качались весы с белыми и черными камнями. Сейчас она должна молчать. Белое, чёрное, белое, чёрное. Огонёк в ладони судьи принялся менять цвета. На весах мелькали и исчезали камушки. Маленький камень, большой камень, белый язычок пламени, чёрный язычок пламени. Солнечный луч старательно ощупал лицо обвиняемой – скулы, брови, изломанные к вискам, чуть воспалённые глаза, ввалившиеся щеки. Огняна не отрываясь смотрела на судейскую руку. Пламя правосудия то вспыхивало в ладони судьи, то гасло. Белые и черные камни справедливости появлялись и исчезали на чашах стоящих перед ним весов. Белые, чёрные, белые, чёрные.

– Огняна Елизаровна Решетовская… – начал другим тоном писарчук, подводя итог, и ведьма подобралась, вцепилась в лавку пальцами. Ноги напряглись, готовые нести её прочь отсюда, лишь только огонёк станет белым. Домой, в казармы – искать его, искать их всех.

Ладони судьи сверкнули ярко-черным пламенем.

– Признается виновной…

Пламя вскинулось выше, ещё выше. На Огняну дохнуло тошнотворно-сладким запахом, и пляшущая чернота обвинительного пламени отразилась в испуганных глазах душегубки.

– И приговаривается к высшей мере наказания.

Черный булыжник перетянул белый на весах. Хмурый стражник взял из угла чёрную секиру и воткнул в стену – дабы все видели, какое было принято решение. Девчонку, прошедшую войну с луком в руках, признали виновной и выволокли из зала навстречу приговору.

Глава 3. Высшая мера

Её вели по темным, узким, петляющим переходам. Чадили факелы, шуршали пауки на потолке, метались крысы по углам. Звенели кольчуги и мечи, стучали сапоги. Героиня едва отгремевшей войны, душегубка Огняна Елизаровна Решетовская шла навстречу своему приговору. Ей вернули кольчугу – на ту жалкую горсть минут, пока не приведут в исполнение приговор.

Взбесившееся сердце больно толкало кровь ко всем шрамам сразу и сбивало дыхание. Долгие седьмицы в ожидании суда Огняна жила одной мыслью – не виновна, ошибка, бывает, исправят, вернут всё обратно. Её поведут в Трибунал, великое пламя – Смарга – оправдает невиновную, Огня найдёт своих и станет с ними в один строй. За тысячу лет Смарга ни разу не ошиблась.

Ни разу. До сегодняшнего дня. До черного пламени в руках великого волхва. До приговора к высшей мере наказания за убийство полутора десятка поселян в деревне Стрижовке, которой она в глаза не видела. Обидно умирать в девятнадцать, выжив на поле брани, в плену и в холоде княжеских рудников. Жалко умирать, не узнав ничего, кроме войны и каторги. И страшно. Чудовищно, по-звериному страшно.

Дурак может смерти не бояться, не глядевший в глаза её пустые – может смерти не бояться. Но она видала уже свою погибель, лицом к лицу встречалась. И знала, как это, когда мир уплывает, рассыпается на мелкие звонкие бусинки, когда гаснет разум, когда рвутся жилы в последних неистовых попытках вырваться. Как это, когда неведомые, нечеловеческие силы подымаются из самой утробы не желающего умирать тела – а их не хватает, даже их не хватает. Всё это знала и помнила душегубка Огняна Елизаровна – в плену её дважды вешали и дважды вынимали из петли. Просто так, для забавы.

Свои не вынут. Свои на ногах повиснут, чтобы мучилась меньше.

Ей до тумана в голове хотелось, чтобы вот сейчас живой и невредимый Елисей появился в узком переходе, отбил у витязей свою Огняну и поцеловал. Не косы – не было у неё кос, обрезала. Пусть целует разбитые, поеденные жаром губы. Она бы позволила.

Точно позволила.

Но Елисей не придёт, Решетовская понимала это совершенно ясно. Душегубы не явились в Трибунал на зов волхвов, не сказали, что Огняна Елизаровна не покидала самовольно дружину, что была взята в плен в месяце лютом и потому не могла выжечь дотла никакую Стрижовку. Они не пришли – ни Елисей, ни Володя, ни Есения, ни Любомир Волкович. Стало быть, не осталось никого. Стало быть – одна.

Ещё два коридора, три поворота, ещё несколько шагов, и Решетовскую вывели во двор, где исполняли приговоры. Осеннее солнце ударило в глаза, осветило размашистые черты её совсем юного измождённого лица. Огняна горделиво вскинула голову и полыхнула на витязей непокорными черными глазами.

Двор был маленький, вымощенный камнем, укрытый трибунальскими стенами. Справа – виселица. Слева – яма с кольями, пропитанными бурой кровью. Прямо – Колодец. Обычный колодец, круглый, каменный, с ведром и цепью, на крыше соколы с ястребами расселись – неподкупные, своенравные духи воздуха, гарцуки.

За эти Колодцы дружинники умирали два года. За них погиб Ратмир и десятки тех, кого Огняна любила. Тысячи тех, кого она даже не знала.

За эти Колодцы ифриты положили людей больше, нежели рождается за десять лет.

Потому что Колодцы – право, гордость, честь. Будущее. Благоденствие и склавинов, и ненашей. Потому в минувшей войне лучшие из ненашенских спецназовцев стали плечом к плечу с душегубами.

Не так надеялась их увидеть Огняна.

– Явилась!!! – закричали гарцуки на крыше Колодца, и вместе с яростным криком поднялся ветер, закружил по дворику пыль.

У Огняны похолодело сердце. Она крутнулась на месте, вцепилась несчастными глазами в мрачные лица витязей.

– К-колодец?..

Колодцы должны были стать для неё наградой, а не гибелью. Это было жестоко, нечестно и в тысячу раз хуже висельной петли.

Она глотнула пыльный, раздирающий горло воздух. Лучше виселица. Пожалуйста, лучше виселица. Она не боится, честно-честно.

– Нет… – жалко, моляще. Огняна Решетовская ни разу не просила пощады у врагов, но у своих, у своих же можно?

– Прости, милая.

Кто они – спорить с приговорами Смарги?

У Решетовской мелко, противно задрожал подбородок. Виселица – мучительная четверть часа. Колья – несколько часов. Колодец – месяцы, может, даже годы, день за днём лишающие рассудка. И никто не придёт за ней – некому. Колья! Пускай, она согласна на колья. Она прыгнет сама, так, чтобы наверняка сломать шею. Бросьте её на колья!

Полагалось содрать с осуждённой кольчугу – последнее унижение, изгнание из славного ратного братства. Витязи подступили к Огняне, нахмурились, но глаз не отвели. Им было жаль её – конечно, жаль, ратный ратного всегда поймёт. Решетовская вскинула уже не дрожащий подбородок. И улыбнулась вдруг – лихо, нахально. Руки в стороны развела – рвите, дескать. С чужого плеча кольчуга, хоть не так обидно. За свою, отобранную в первом плену, она, наверное, и подралась бы.

Витязи переглянулись, покачали головами. Бережно распоясали её, расстегнули все ремни и осторожно стянули с осужденной кольчугу, не задев и волоса на криво остриженной темно-русой голове. У ног сложили.

В рвущейся от старости полотняной рубахе да кожаных душегубских портах, без привычной тяжести металла на плечах Огняна казалась себе нагой. Глядела на витязей разудалым чёртом, тянула спесивую улыбку, и чернопламенные глаза были совершенно сухими. Отныне она не была более дружинницей, но душегубкой – душегубкой Решетовская осталась. Её собратья присягают не князю, как прочие ратные. Душегуб колено склоняет лишь перед своим воеводой да своим народом. Она же не предала никого – ни честной люд, ни Елисея.

– Входи! Входи! Входи! – закричали гарцуки.

Решетовской сунули в руки наплечник. Почти пустой – не так много вещей нажила в своей жизни дочка бражников, в семнадцать лет ушедшая на войну и пережившая два плена. Она взяла котомку в охапку, почувствовала сквозь ткань большие пучки лекарских трав – кто-то положил их, презрев все возможные правила. В другой раз Огняна порадовалась бы ратному братству, да теперь не могла. Все силы уходили на то, чтобы высоко держать голову.

Один из витязей вынул ведро, поставил его на край опалубки, протянул руку к Решетовской, но Огняна горделиво мотнула головой. Душегубы не нуждаются в том, чтобы их бережно спускали вниз. Она поглядела по сторонам, закинула голову к чуть сероватому осеннему небу и с силой потёрла лицо руками, прогоняя так и не потёкшие слёзы. Закинула на плечи свою котомку, стала на край опалубки, лихо свистнула гарцукам и бросилась вниз.

Огняна пролетела ледяную воду, больно ударилась коленом, в полной темноте схватилась за какую-то тряпку, приложилась плечом, упала, покатилась вперед и врезалась во что-то большое и относительно мягкое.

– Твою ж кикимору налево! – рявкнула темнота над ухом, и обескураженную, сбитую с толку душегубку с силой оттолкнули в сторону.

Огняна, промахнувшись мимо пнувшей её ноги, не стала хватать темноту наугад. Вскочила, тяжело дыша и пытаясь понять сразу всё: где находится, откуда ждать нападения и как, леший разбери, как она могла не устоять, а потом не ухватить ударившую её ногу?

Юнка Огняна Решетовская и в душегубском стане, и на войне прославилась девицей ловкой: могла верхом, на полном скаку уклониться от стрелы, меж мечами проскальзывала, только локон волос об острую сталь потеряв, из-под секиры в последний миг откатывалась, поединщика за колени подсекая. И всё смеялась. Теперь же – будто погасло что-то внутри, остыло, забралось холодом под рёбра, к рукам-ногам потянулось и жилы в них заморозило.

Она замерла, не решаясь двинуться. Закрыла не привыкшие к темноте глаза, прислушалась, принюхалась. Пахло жилой комнатой, с примесью чего-то слабого, но муторно-острого. Где-то – видимо, за стенами – глухо ругались трое или четверо. Рядом с Огней громко дышал кто-то один – что, в общем, не значило, что больше здесь никого не было. Решетовская открыла глаза в ставшей чуть милосерднее тьме, нашарила взглядом двигающееся пятно, которое казалось чуть светлее густой черноты вокруг. Пятно обижено засопело, тяжко вздохнуло и обреченно поинтересовалось:

– Из Колодца, что ли?

Голос женский, взрослый, усталый. Тон был такой, словно пятно мечтало в эту же секунду затолкать Огняну обратно в Колодец. Ни на маковое зерно угрозы.

– Огняна Елизаровна, душегубка отряда Елисея Ивановича, – представилась Решетовская по уставу.

Темнота проглотила вырвавшийся смешок.

– Зоряна Ростиславовна Лешак, старшая ведьма волшебного каземата номер пять сотен тринадцать, – с едва заметной издёвкой пропела она и добавила задумчиво:

– А ратный – это, знать по всему, не ремесло… Это хворь такая.

– Что? – вскинулась Огняна. О холоде в жилах она и думать забыла.

– Говорю, не имею чести знать Елисея Ивановича, – так до крайности вежливо, что несомненно ехидно ответила старшая ведьма. – А чего заявилась-то ближе к ночи, душегубка?

– Ужель ждала меня утречком, с киселем да караваем? – спесиво фыркнула Огняна, снимая со спины наплечник. – Здесь всегда так темно?

Темнота скрипнула – три шага влево. Запахло печёным мясом и яблоками, и у Огни свело утробу голодом. Она не ела вдосталь страшно вспомнить, сколько. С зимы, должно быть, а нынче была осень.

– Ждали милая, как не ждать – поддразнила Зоряна Ростиславовна вредненько. – Ночей не спали, глаза сломали, столы накрыли, рушники постелили. Престол вот только запаздывает, прости убогих великодушно. Но слово даю, как начистят, так к нам на шестой этаж дотащат.

Голос переливался искренним удовольствием, издеваясь над Решетовской. Душегубка дёрнула плечом, опустила наплечник к холодным ногам. Она мёрзла, непонятно, изнутри как-то мёрзла.

– Лучины, стало быть, не держите?

– Стало быть, – радостно закивал голос Зоряны. – Так во тьме и прозябаем. День за днем. Месяц за месяцем.

Решетовская дёрнула другим плечом, вытянула перед собой руки – вокруг едва проявлялись тёмные пятна: то ли стол, то ли печь. Огняна повела рукой, дабы нащупать это тёмное нечто и немедленно получила удар чем-то острым по пальцам.

– Н-не трож-ж-шь! – рявкнула рядом неведомая тварь вроде и человечьим голосом, но все равно не по-людски.

Решетовская ответила ударом, но попала в воздух. Перья прошуршали над лицом, обдав теплым воздухом с прелым птичьим запахом. Всё-таки старшая ведьма была здесь не одна.

– Ты что, к столу полезла? – издевку из голоса Лешак смыло подчистую, один страх остался. – Эй, как тебя? Сиди, не дергайся! У него столешница все вещи затягивает, даже те, что надеты. Он, паскуда, все мои кроссовки сожрал. А на нас наверняка злой как аспид, мы ему мусор скармливаем, чтоб на улицу не выносить.

Огняна нащупала стену рядом со столом и едва не застонала от облегчения, садясь на пол и прижимаясь к ней спиной. Бросила рядом наплечник, руки на коленях сложила. Вгляделась пятна, что были мебелью и Зоряной, прищурилась, да так и не разобрала.

Ничего. Она подышит немного и обязательно разберётся, как здесь жить надобно. И – чем черт не шутит! – может, даже выживет.

Она всегда выживает. Лет с двенадцати. Дружки родителей-бражников не обидели её ни разу – сбегала, из рук, почитай, вырывалась. Её не забили нагайками купцы, у которых она украла хорошенький кожушок, – увернулась, расхохоталась, схоронилась в лесах. На большой дороге, куда Огняна пошла от голода да злости, её всё-таки поймал молодой воевода Елисей Иванович, но вместо того, чтобы отправить в околоток, забрал с собой в душегубский стан – учиться. И из плена она тоже выбралась почти что целой. Что ей какая-то темнота со спорыми на язык ведьмами и неведомыми птицами! Что ей холод около сердца и неверные ноги? Она выживет. Она получит всё обратно. Тысячу лет душегубы ходят через Колодцы к ненашим – с помощью и за помощью. Не может быть, чтобы ни один без волшбы не оставался, и чтобы ни один из того не выбрался.

За стенками перестали ругаться, смеяться начали. Крылья снова прошуршали над ухом, и птица села где-то неподалёку.

– Ж-ж-р-р-а-ть? – поинтересовался все тот же страшный и непонятный голос прямо над ухом.

Решетовская дёрнулась и рявкнула:

– Отзови свою тварь, не то шею ей сверну ненароком.

– Уйди от нее, Воробей, девочка дикая, – вздохнула Зоряна. – Небось, в своей стае всех волков перекусала.

– Кам-м-м-амбер-р? – гневно проскрежетало теперь уже сверху. – Р-р-рать пер-р-р-рекатная!

– Яська сыру принесет, обещала.

Справа что-то гулко ударило и противно прогудело. Вроде далеко, но Огняна подобралась, насторожилась. За спиной ухнуло и грохнуло.