
Полная версия:
Колчан калёных стрел

Евгений Лист
Колчан калёных стрел
Глава 1. Конец войны
В полях на окраине Синеграда неожиданные для начала осени холодные ветры гнали по небу тучи и трепали длинные светлые волосы воеводы Елисея Ивановича. Чернела выгоревшая земля на месте погребального костра. Немели пальцы. Размеренно билось уставшее сердце. В небе, пророча бурю, кувыркались вороны.
– Здесь.
Черный пепел. Конец его пути. Больше идти было некуда и незачем.
Он ведь знал. Знал летом ещё, но до одури, до безумия надеялся на чудо. Вдруг – ошиблись. Случается – спутали. Бывает же так – жива, потерялась, найдётся.
Нашлась – в списках павших, в чёрном пепле на краю Синеграда. Её лёгкая, чуть поеденная ржой кольчуга лежала теперь у него в наплечнике. На вороте был железный ярлык со скрытым именем ратника – чтобы утаить воина, если будет необходимость. У душегубов, лучших бойцов волшебного мира, такая необходимость была – их в плен не брали, убивая до первой звезды.
Елисей помнил слова волшбы, которыми была скрыта надпись на ярлыке, но, получив кольчугу, не сразу заставил себя их произнести. Слова были: «Чисто поле».
«Огняна Елизаровна Решетовская», – явил ярлык вытравленное её ужасным почерком имя. И надежда умерла.
Он не успел даже предать её огню – из неподобающей воину могилы её нетленное тело вынули другие, и на погребальный костёр возложили другие. Ничего ему не оставили, кроме поржавевшей от крови кольчуги.
– Как? – спросил он почти ровно, но горло всё равно перехватило.
Стоящий рядом витязь пожал плечами – неловко, неуверенно. С ноги на ногу переступил, вздохнул.
– Не ведаю, Елисей Иванович. – Мы только огню их предавали…
Подумал и добавил:
– Маленькая, лёгонькая была. Почти что дитятко.
Елисей не выдержал и зажмурился, вместо крика выдыхая беззвучный воздух. Витязь глаза отвёл. Подумал, да и прочь зашагал, оставляя прославленного душегубского воеводу и наставника, княжича Елисея Ивановича Глинского наедине с его скорбью.
Над пепелищем дул ветер и кричали птицы, но Елисей слышал только сумасшедшую, разрывающую голову тишину. Нужно было что-то сделать, чтобы прекратить её – заговорить, закричать, ударить, убить.
Отомстить.
Подходила к концу долгая, небывало тяжкая война, какой на землях склавинов не бывало сотни лет. Вернее сказать, она и закончилась – уже пять месяцев минуло с тех пор, как несметные полчища ифритов убрались восвояси, так и не получив желаемого, а голова их хана украшала лобное место столицы склавинов. Погашенный могучей ифритской волшбой огонь вновь полыхал в печах, а люди и ведьмаки гулко и хмельно отпраздновали победу. Но даже и теперь в лесах и горах, а пуще того – в укрепленных приграничных посадах оставалось ещё немало хорошо вооружённых ифритов. Их вытравливали точно крыс и обменивали на пленных склавинов.
Четверо ифритов держали оборону в хорошо укреплённом хороме, затерянном в густых лесах. Небольшой отряд душегубов никак не мог подойти вплотную – от пожелтевшей по осени чащи дом отделяла причудливо изогнутая река. Она петлёй омывала хором, оставляя лишь небольшую перемычку сухой земли, которая, как и сама речка, прекрасно простреливалась из окон горницы, где засели ифриты. Душегубы, скрываясь от метких луков за толстыми стволами вязов, пускали в хором зажжённые стрелы и то и дело мелькали меж деревьями, вынуждая своих недругов тратить стрелы впустую.
Наконец, склавинам удалось зажечь подклеть, и волшебный ветерок погнал дым в горницу к ифритам. Откашливаясь, они вывалились из задымленного хорома на крошечный перешеек, оставленный изогнутой рекой, и первыми ринулись в бой, намереваясь подороже продать свои жизни.
Старшего из них бросили в воду с ходу – он почти не сопротивлялся. Другой скрестил мечи с беловолосой душегубкой и совсем юным ратником, почти мальчишкой. Оставшихся двоих поделили меж собой ещё трое душегубов. Мечи сошлись с оглушительным лязгом, но исход боя был ясен с самого начала – склавинов было больше.
Воевода Елисей Иванович, облаченный в легкую кольчугу, стоял на берегу реки на голову выше боя, и, скрестив руки на груди, смотрел, как его люди сначала выволакивают из холодной воды старого ифрита, а затем одного за другим скручивают всех остальных. Четверо пленных, и, насколько он мог судить по шнуркам и выпушкам на их одежде, все из разных отрядов – знатная добыча, которая немало знает и немало поведает.
Что ифриты будут говорить, воевода не сомневался. Хоть и был наказ не пытать пленных – Елисею плевать. Они его Огняну до смерти замучили. Потом он, спору нет, отдаст их всех переговорщикам, дабы вне очереди обменяли на брата беловолосой Зореславы – яростной душегубки, Елисеевой бывшей юнки. Потом.
Довольные своей работой душегубы бросили пленных на колени перед воеводой.
– Принимайте, Елисей Иванович! – сверкнула счастливыми глазами Зореслава, прослышавшая о планах воеводы и бывшего наставника. И ослепительно улыбнулась другому душегубу, седоватому и высокому, носившему на безымянном пальце такое же кованое обручальное колечко, что и она.
Глинский нехорошо ухмыльнулся в короткую темную бороду и вынул из-за пояса нож с кованой ручкой, украшенной обережными знаками. Ступил к первому из четырех пленных, пнул ногой, побуждая вскинуть голову.
– Отряд.
– Эрлик-хан тебе пусть отвечает, собака склавинская, – рявкнул тот злобно, смело помянув самую страшную ифритскую нечисть.
В ответ острое жало ножа быстро скользнуло у его горла.
– А-а-а!
Вместо горла Елисей вспорол пленнику кожу под подбородком. Страх от пролетевшего у горла лезвия всё-таки мелькнул на смуглом лице ифрита.
– Неверный ответ, – рявкнул княжич. – Повторяю. Отряд?
– Пятый отряд великого Есугея, – выплюнул наёмник, силясь зажать плечом щедро хлынувшую кровь.
Елисей помолчал, вспоминая боевые карты. Душегубы за его спиной переглянулись, тоже прикинули, плечами пожали.
– Прошедшая зима, месяц сувыт, – уточнил Глинский, назвав по-ифритски лютый, третий зимний месяц. – Город Синеград.
– Не дошли, – без нового предупреждения ответил ифрит. – К середине весны только под Синеград добрались.
От остальных Елисей Иванович добился и того меньше – их подразделения подле места гибели Огняны и вовсе не были. Но то по их словам, а доверять ифритам – себя не уважать. Мальчишка Неждан, ещё один брат Зореславы, бестрепетно протянул воеводе верёвку, и Глинский принялся вязать на ней узлы, один за другим. Ифриты похолодели – все разом. Такая веревка, обвязанная круг головы и затягиваемая колышком, была простым, но страшным орудием пытки. И мать родную выдашь, не то что ратные тайны.
– Сзади! – крикнул вдруг раненый душегуб, что под сосенкой перетягивал себе ногу.
Почти дюжина ифритов верхом на лошадях показались из-за поворота лесной дороги, да так быстро, что стало понятно, почему их услышали только сейчас – тяжело дышащие лошади почти летели над землёй, подгоняемые разъяренными всадниками.
– К бою! – скомандовал Елисей, отбрасывая верёвку и откидывая крышку колчана.
Душегубы рассыпались по поляне в привычный расчёт, перестроились с учётом раненых. Елисей с Зореславой и Нежданом заняли оборону вокруг пленных. Ифриты сбросили с плеч короткие гнутые луки и пустили первые стрелы. У них не было щитов, и луки тоже не у каждого. На продуманное нападение их появление походило мало. Скорее – на бегство.
– И откуда только взялись, – зло шипела Зореслава, тремя пальцами натягивая тетиву разрывчатого лука.
Глинский выпустил стрелу, попал в плечо одному из первых всадников. Неждан последовал его примеру, но Елисей, бросив взгляд на оставшихся за их спинами пленников, велел отрывисто:
– Неждан, с этих глаз не своди. Без тебя сложится.
– Без тебя справимся, без тебя сложится… А я душегуб, между прочим! – проворчал обиженно мальчишка.
– Душегуб, душегуб, – согласилась Зореслава и заступила брата. – Елисей Иванович, мой вот тот, на шакала похожий…
И выстрелила, залихватски прищурив глаз. Смешливая, весёлая, Зореслава была младше Елисея всего на несколько лет – так и не скажешь, что он успел побывать её наставником. Несколько нестройных стрел прозвенело в ответ. Одну особо меткую, с тяжёлым наконечником, Глинский перехватил ладонью у самого горла, перевернул в ладони и, натянув тетиву, пустил обратно.
– Елисей! – позвал из-за поворота лесной дороги зычный женский голос. – А заверни-ка мне их!
Показались ещё всадники – душегубы во главе с немолодой уже поленицей, девицей-богатырем. Высоченная, широкоплечая, красивая, с чёрной толстой косой, она во весь опор мчалась на вороном коне и, не держась, натягивала тетиву.
– Младлена, – узнал кто-то из душегубов. – Это она их, видать, из соседнего посада выкурила.
– Эх, поленица удалая, на коне сидит как влитая, – пропел кто-то из душегубов, пуская в ифритов три стрелы одним выстрелом.
Ифриты растерялись, не зная, в какую сторону отстреливаться в первую очередь, смешались. Не прошло и четверти часа, как душегубы стянули их с лошадей и связанными побросали под сосны.
– Ну здрав будь, буй тур Елисей Иванович, – улыбнулась воевода Младлена Дамировна и с размаху опустила руку на плечо Елисея, едва не вогнав немаленького душегуба в землю. Голос у неё был рокочущим, будто дальние громы. – А пересмотри-ка этих. Ежели верить Ярополку, здесь есть осьмнадцатый отряд Буурала.
– Буурала-отца или сына? – вскинул светлые острые глаза Елисей, поцеловав широкую черную косу Младлены.
– А это уж тебе выяснять, я не умею, – отмахнулась Младлена и поглядела на задымленный, лениво горящий хором. – О, а ночуем-то мы сегодня под крышей!
В светлицу потушенного хорома Елисей Иванович пришёл уже затемно. Младлена Дамировна как раз читала заговоры над полуразрушенной окосевшей печкой, надеясь починить. Елисей бросил на лавку колчан и лук в расписном налучье, сел у открытого окна.
Во дворе слышались песни и смех душегубов, пахло жареным мясом. В их мире вновь горел огонь, и не было более нужды есть сырую зайчатину и вяленую оленину, и засушенные на ветру лепешки из желудевой муки. И скорая зима не заставит их жаться друг к другу в жалких попытках сберечь тепло. Дружинники сидели у костров и всё глядели на пламя, будто на божество – за пять месяцев, что минули с победы, они так и не привыкли к нему. Всё боялись – снится. Опасались – растает, будто морок болотный. Руки тянули и смеялись. И песни складывали – о возвращённом огне и о навек потерянных друзьях.
– Заберёшь моих пленников в столицу? Переговорщики за них Зореславиного брата выменять обещались, – попросил Елисей, оторвав взгляд от окна, за которым душегубы затеяли кулачный бой.
– Чай, не тяжко, – повела плечом поленица, с досадой откладывая печную заслонку. Печь была волшебной, такие редкий мастер класть умел, и починить – тоже не всякий. – Не ладится печурка… А я пирогов хочу – страсть. Что полоняники говорят-то, кстати?
– Не тот отряд, – досадливо дёрнул подбородком Елисей. – Эти Буурала-деверя. Вечно у них все на одно имя да один лик.
Младлена покачала головой из стороны в сторону, медленно и вдумчиво. С досадой бросила в печку прутик берёзы, которым волшебничала.
– Всю войну пирогов хотела, – пожаловалась она. – А с победы так ни разу и не сподобилась сготовить, некогда.
Младлена прошлась по светлице, задевая темноволосой головой свисающие со сволока пучки можжевельника, старые и осыпающиеся. Потянула с полки щербатую глиняную кружку, налила стоялого мёду и подставила товарищу. Сама села напротив него на лавку. Молвила тихим голосом:
– Сокол мой ясный, тварей этих на нашей земле не так много осталось, когда и остались вовсе. Как все закончатся, где искать станешь?
– Там, где их много, – криво ухмыльнулся Глинский, принимая кружку. – К ифритам подамся.
Младлена вскинула соболиные брови, снова головой покачала.
– Ифриты – звери осторожные, а теперь втрое будут. Голову сложишь.
Младлена Дамировна поглядела на злого, упрямого Глинского и горько скривила губы. Плевать мальчишке на свою буйну голову. А жаль – добрый ратник Елисей Иванович, с малолетства в дружине, с юношества – воевода. Княжичи Глинские, славные душегубы, сына в кольчугу повили, с конца стрелы вскормили, под мечами взлелеяли. Всяк его знает, всяк почитает. В восемнадцать, когда иных душегубов в мир ненашей только выпускать начинали, он уже и среди них, и среди склавинов своё отвоевал и ушёл наставником в душегубский стан. Да себе на голову юнку там присмотрел, как куница ловкую и злую. Выучил на славу, выпестовал, на войну с собой взял – а не уберёг. Младлена вздохнула и отвернулась от товарища. На дрова в печи подула – те и зажглись.
– С чем пироги печь будем, деточки? – спросила простуженным голосом печка.
– Вышло! – возликовала поленица. – С грибами, милая, с грибами! Я по воду! Елисей Иванович, пригляди-ка за печью, пока…
В горницу не вошла – лебедью белой вплыла дивной красоты девица в алом сарафане. Вскинула на Младлену яхонтовые глаза, улыбнулась медово, засмеялась тихо да переливчато. Рукавом махнула – позади неё открылись двери, без слов приглашая душегубку проследовать вон.
– Эт-то ещё что? – громоподобно рявкнула Младлена Дамировна. – Ты как прошла? Ты чьих будешь?
Красавица подмигнула неожиданно повеселевшему Елисею и приложила палец к губам. Младлена только хотела ухватить гостью, как та вдруг вся ссохлась, уменьшилась – поленица один воздух поймала. Девица меж тем встрепенулась – коса расплелась, обратилась в лохмы, сарафан истаял в воздухе клочьями тумана, черты лица растянулись и постарели.
– Тьфу, чередница! – в сердцах сплюнула Младлена. Чередниц, нечисть с болот да лесов, она недолюбливала – болотные да лесные в войну помогать не спешили, хотя могли, ох, как могли! Всякому молодцу умели так голову вскружить, что тот и дышать забудет.
– Ладно молодцев – очаровала, беспутная! Но как тебя девицы не остановили-то?
Чередница дребезжаще хихикнула и вынула из волос несколько сучков. В печку бросила – огонь загудел радостно.
– Зореславушка, касаточка моя, пропустила, – ухмыльнулась чередница и предупредительно вскинула руку с длинными грязными ногтями, когда глаза Младлены налились кровью.
– Свои, Младлена Дамировна, – подал голос Елисей Иванович. – Это Кошма, чередница из моего стана.
– Дай поговорить, касаточка, – прищурилась Кошма. – Шибко важное дело, шибко спорое. Ступай, голубушка, ступай, печка теста просит… Да ступай ты уже! Елисеюшка, дело важненькое, голубчик, – Кошма бросилась к столу, едва за недовольной Младленой закрылись двери. Выдохнула, заглянула княжичу в глаза.
– Живая, – сказала она, и голос все-таки зазвенел.
Елисей не понял её, сдвинул брови в немом вопросе. Кошма погладила его руки, попросила ласково:
– Пойдём, касатик, пойдём. Живая она.
Глинский затвердел лицом, спину выровнял.
– Меня Любомирушка прислал. Он бумаженьки видал, её бумаженьки в Трибунал передали. Со дня на день приговор вынесут.
Глинский подбородком повёл, не ответил. Кто-то взял её имя. Перепутали. Бывает.
– Ты слышишь меня, соколик? Пойдем, вызволять её надобно, из беды-неволи выручать. Чем-то таким нехорошим около Трибунала пахнет, паскудством пахнет, дружочек. Никого не пущают, всех дружинных прочь выставили, будто особливо злобную судить намереваются. Любомирушке, соколу ясному, и тому крылышки подсекли. Пойдём же, касатик, пойдем, милый. Слышишь меня?
Он слышал, но не понимал. Или не верил. Или боялся поверить. Взглядом по светлице заметал, понять пытаясь – спит, бредит?
Живая?..
Если это не она, он не справится.
– Да что же ты, голубочек, ну вставай же, – причитывала Кошма. – Жива наша Огнюшка. Елисей! Ты слышишь меня, касатик?
Услышав её имя, он встал, едва не уронив лавку. Почти ничего не видя, направился к выходу. Тишина, владевшая им с того самого дня на пепелище, лопнула и посыпалась звуками, запахами, чувствами. Оглушила. Сбила с толку. Повела за собой прочь.
Живая.
Глава 2. Рудники
Душегубка Огняна Решетовская спала и во сне хотела есть. До тошноты, до боли в утробе. Голод мучил её постоянно – когда спала и когда бодрствовала, когда сортировала проклятое золото и когда собирала пальцем последние крупицы каши со стенок мятой оловянной миски. Голод проникал в беспокойные сны о тех, кого она убила и кого потеряла, делая эти сны ещё страшнее.
За последние два года она не ела досыта ни разу. Суровая военная зима в заснеженных лесах без огня и припасов яствами не баловала, два плена у ифритов и вовсе прошли в голоде. Даже когда перед самой победой раненую и истощённую Огняну освободили, вволю тоже не кормили, нельзя было. А победного пира для Решетовской так и не случилось. Зато случились золотые рудники.
Снедь на княжеских приисках давали исправно и по совести, исходя из того, какого весу каторжанин. Чуть меньше, нежели требовалось для сытости – полагалось, что так осужденные и ожидающие Трибунала работать будут лучше. Впроголодь-то золото и моется веселее, и сортируется быстрее. Вот только для отощавшей за долгий плен у ифритов Огняны Решетовской это значило бы верную гибель. Но погибать за здорово живёшь она не намеревалась. Огняна была душегубкой, а душегуб – воин особый, не зря о нем добрая слава проложена.
Всегда ведьмаки и изредка люди, наученные убивать, спасать и воевать как никто другой, душегубы почитались среди склавинов наравне с княжичами. Сызмальства оставившие родной кров ради сложной ратной науки, они знали лишь одну семью – дружину, лишь одно дело – ратное, лишь одну судьбу – землю родную беречь. Они росли с луками в руках, и к возрасту становились столь искусными в волшбе и войне, что один душегуб стоил троих витязей. Душегубов любил простой люд, уважали княжичи, побаивались бояре. Лучшие из них имели право без помех ходить в неволшебный мир, что полагалось великой честью.
Решетовская была проворной от природы и умелой по научению. Славный наставник Елисей Иванович положил не один год, чтобы сделать доброго воина из хилой, мелкой девчонки, какой он встретил её семь лет назад. У него вышло. Огняна снискала славу знатной дружинницы: в ратных подвигах – лютой, в братстве душегубском – верной, в волшбе – умелой. Она прошла войну и два ифритских плена. Пережила позорное заключение под стражу вместо рушников под ноги и лилейника во славу головы её светлой, как полагалось победителю. И уж умереть от голода на княжих рудниках в ожидании Трибунала она точно не могла себе позволить. Вот потому почти каждую ночь, едва отдышавшись от привычного кошмара о минувшей войне, Огня выходила на промысел.
В ту ночь над рудниками стояла мёртвая, недобрая тишь, и в тиши этой Огняна открыла глаза, борясь одновременно с кошмаром и невыносимым голодом. Глухая рябиновая тьма гуляла над приисками беззвучными молниями. Было черным-черно – когда бы не далёкая гроза, не разглядеть ни самих рудников, ни глинобитных лачуг, где ютились каторжане, ни отвесных гор, ни широкой речки, стишавшей здесь ход.
Решетовская с трудом задержала рвущееся дыхание, заставляя себя сделать долгий-долгий выдох вместо дюжины коротких и трудных. Ещё и ещё, пока не уймётся сердце. Ей приснился плен, и умоляющие глаза сестры, и маленькая детская ручка, торчащая из стога соломы. И красный от крови снег, и мужская рука в нём. Всё это нужно было забыть немедленно.
Не думать, не вспоминать, не давать излиться горю – так её учили. Елисей говорил: когда совсем туго, когда вот-вот упадёшь – делай и не думай. Ни о прошлом, ни о будущем, ни о том, как тебе плохо. Делай что угодно, только не стой на месте. Остановишься – мысли тебя одолеют. Одолеют и погубят.
Огняна с силой потёрла лицо, прогоняя остатки сна. Она потом отгорюет своё – когда Смарга, великое пламя справедливости, оправдает её. И радоваться тоже будет только тогда, когда выйдет на широкий двор Трибунала и пойдет по улицам столицы. Когда получит всё обратно – доброе имя славной душегубки, своё место в строю и Елисея, живого и невредимого.
Нужно только подождать. Её учили ждать, учили выживать, думать и побеждать. Справится, не впервой.
Решетовская встала с кучи соломы, переступила несколько каторжан, спавших вповалку на полу, и дошла до подслеповатого окна, выходившего на восток.
– Куда ночь – туда и сон, куда ночь – туда и сон, куда ночь – туда и сон, – проговорила одними губами старинный заговор.
– Что ты колобродишь опять, убивка мерзопакостная, – протянул недовольный женский голос из темного угла. – Что ни ночь – спасу от тебя нет.
Решетовская крутнулась на месте злым волчком, но сдержалась в самый последний миг – очередной драки ей сегодня недоставало.
– Рот закрой и спи, – ответил вместо Огни старый витязь Жихарь, что лежал у самой двери. – Сама народ и переполошишь.
В ответ ему что-то ещё проворчали, мальчишеский голосок шикнул на всех сразу, и снова стало тихо. Огняна легким шагом пробралась между товарищами по несчастью и села на кучу соломы Жихаря, у самых его ног. Удобнее расправила сорочку, подкатала штанины. Оперлась на стену спиной, убрала с лица отросшие волосы, некогда неровно обкромсанные ножом, и принялась ждать. Полыхнула беззвучная молния. Рябиновые ночи – когда есть только молнии, без грома и дождя – коварные ночи.
В этой лачуге их было только двое таких – дружинников в ожидании Трибунала. Остальные даже, кажется, и волшбы не имели. Это были обычные люди, не ведьмаки. Мирные поселяне. Огняну обвиняли в убийстве сорока таких. Всяк знает, что душегубы хоть и уважаемы более прочих, но и опаснее диких зверей. Этим ничего не станет десятками людей положить, когда будет такая потребность. У Огни её не было. А обвинение имелось.
Она знала, что Жихарь не спит. Он вообще спал мало, всё больше смотрел в окно безучастными мёртвыми глазами. Жихарь всё всегда делал одинаково обречённо – и Огняну защищал, и товарищей по каторге хоронил, и муху надоедливую ловкой, но безвольной рукой прихлопывал.
Дружинники, что прозябали на рудниках, были по большей мере одинаковыми – без причины тревожные, без повода взвинченные, они могли застыть посреди работы и в ужасе понять, что на плечах нет кольчуги, а у пояса – меча. Их глаза в панике метались по товарищам, по вершинам гор, не несущим никакой опасности. Их дыхание срывалось, и даже надзорщики не пускали в ход кнуты, отворачивались. Кошмары и внезапные, непрошенные, горячий волной накатывающие воспоминания молчаливо роднили ратников – не меньше, чем прежде роднила одна лепёшка на четверых.
Жихарь же был другим. Он не стонал от ночных кошмаров, как ненавидимая всей лачугой Решетовская. Только глаза открывал и в окно глядел. Ничего не помнил о войне. Будто умер давным-давно.
Огняна теперь до чертей боялась стать такой же – пустой, безвольной, не-живой. Она без конца пускала в ход острый язык и жилистые руки, вгрызалась в скудную жизнь на рудниках, будто злобная куница в хилое куриное горло. Склавины победили в войну, но война победила Жихаря. Огняну она победить не должна. Никогда не должна!
– Спят, – прошептал Жихарь полчаса спустя, когда дыхание каждого каторжанина в лачуге стало ровным и глубоким.
Решетовская, не поднимаясь на ноги, выкатилась за дверь в прохладную осеннюю ночь.
Молнии прожигали беззвучную темень, и обойти сонных вартовых сегодня ей было проще, нежели когда-либо. Два заговора берегли душегубку. Один – дабы дыхание её даже дикий зверь не услыхал, не то что идущий мимо во тьме вартовой, другой – дабы ведать молнию за миг до того, как она хлестнет по небу. Огняна куницей шмыгнула мимо дозора и беззвучно упала под стену кладовой, пережидая новую молнию. Отодвинула тяжелый камень, протиснулась в узкую щель. Убрала с дороги корзину с одуряюще пахнущим хлебом и ободрала в кровь пальцы, приваливая обратно камень.
Воровать из кладовых следовало осторожно, и потому в корзину с хлебом она даже не заглянула. Когда бы обнаружили пропажи, которые невозможно списать на крыс и мышей, стали бы искать виноватых. А что её искать, наглую душегубку с сильной волшбой, которую даже нездоровая земля рудников не слишком-то и притушила? Голодную тощую каторжанку, мелкую настолько, что без особого труда протискивалась в узкую щель? Третья лачуга от ручья, солома у северной стены, между насильником и той повитухой, что иголки нежеланным чадам в родничок втыкала!
Мешки с крупами и сусеки с мукой пахли теплом. В кромешной тьме Огня без труда нащупала пшено, наспех развязала мешок и отправила в рот целую горсть, не проронив ни зёрнышка. Из корзины репы она потянула одну небольшую, сунула под истрёпанную старую сорочку. Хрустеть здесь не стала – услышать могут. Два крохотных кусочка вяленого мяса Огняна сунула за щёки, будто леденцы. Жадно съела горсть квашеной капусты из открытой кадушки. И в поблекшей тьме увидела невозможное – поеденный мышами кусок хлеба. Огня немедленно упала на пол рядом с хлебом, покрошила ногтем надкусанный бок, чтобы было неотличимо от мышиной грызни, и всыпала в рот пахнущее помётом и шерстью крошки. Прожевала. Заставила себя остановиться. Тщательно отряхнулась, вернулась к лазу в стене. И только отодвинув камень, поняла – она просчиталась по времени. Сильно и жестоко. Над горами занимался рассвет, а, значит, на рудниках начиналось движение – вставали надзорщики, повара и кладовики – прозрачные волшебные твари, оберегавшие княжескую золотоносную жилу.