Колчан калёных стрел

Надзорщик развернулся к Решетовской, и ей понадобилась вся выдержка, чтобы не дрогнуть. Потому что глаза у Мирослава Игоревича были настолько яркими, прямыми и требовательными, что, казалось, глядят в самоё душу. Всё ещё непонятно, зачем пошел в надзорщики, но совершенно ясно, почему взяли. Лгать таким глазам было делом непростым.

Соколович был ни стар, ни молод, высок и крепок, одет как ненаш – кожаные штаны непривычного кроя с цепями и клёпками, свободная рубаха. Стан крепко, хорошо сложенный. Кожа загорелая, борода редкая и короткая, выгоревшая настолько, что сливалась с кожей цветом. На щеках и лбу – шрамы, старые, затянувшиеся. Очень живые глаза и совершенно неподвижные черты. Мужественное лицо, честное. Убивать он будет тоже честно – в ведьмаке сквозила звериная жестокость, не ведающая пощады. Было в Мирославе Игоревиче что-то от медведя – тяжёлого, молчаливого, хмурого.

– А что, после десяти мыться нельзя? – спросила Огняна невинным голосом и поправила полотенце. Холодная вода капала с волос на обнажённые плечи и бело-розовые бороздки шрамов.

В ответ Мирослав и бровью не повёл. Положил руки на пояс, наклонил голову. Решетовская невольно отметила: на правой руке – золотой перстень, такой же, как у Елисея. На левой – тонкое витое кольцо, сохраняющее волшбу в мире ненашей. Душегубам и надзорщикам выдавали, когда шли в неволшебный мир. Огняна такое не получила, не успела.

– Не одна мыться изволила, Решетовская? – спросил Соколович спокойно, а голос всё равно громыхнул.

Она растерялась всего на долю секунды, но Мирослав заметил.

– Где ты была? – повторил он ровно и грозно.

– Сказано – мылась, – Огняна показательно тряхнула мокрой головой.

– Одёжа где? – спросил он безжалостно, кивая на койку, где среди неразобранных вещей не хватало казённой куртки, джинсов и футболки.

– В сенях, на вешалке, – не солгала Огняна.

– Нет там, я проверял.

Слова у Мирослава были пудовые и квадратные, как бывает у людей, которые говорят редко и мало. Решетовская повела плечами – я здесь причем, коль ты, добрый молодец, на зрение жалуешься? Полотенце затянула поплотнее, поёжилась – холод пробирал и изнутри, и снаружи.

– Коли мылась, то что ж с тобой в ванной делал молодец? Тот, который мне ответил, когда я постучал к вам, – надзиратель резко повернулся к Огняне и снова обжёг её страшными глазами. Душегубка заалела, мучительно осознала свою наготу под срамным нарядом, но не сдалась.

– А не возбраняется, – ответила она нагло и прошла к койке, почти задев надзирателя обнаженным плечом и едва не всхлипнув от стыда. Откинула одеяло, повернулась к Мирославу с непобедимым выражением лица. – Али как?

Соколович прищурил глаза, сделал шаг к Решетовской. Надо же, она думала, он так с места и не сдвинется. Мирослав Игоревич казался скалой, зачем-то обращённой в человека.

– А если я его поищу? Милого твоего? – спросил он тихо, и громыхающий голос стал угрожающим.

Совершенно внезапно в повисшей тишине послышался смех Зоряны.

– А кто ж признается-то, Мирослав Игоревич! Никто из квартиры нагим да мокрым не пошёл, стало быть – сосед это был. А тут все молодцы-то женаты!

– Мирослав Игоревич, вы что-то ещё хотели? – спросила Решетовская и хамски улыбнулась. – А то мне бы одеться…

В комнату едва слышно скользнула Ясна. Надзиратель обернулся на неё через плечо, а рыжая, чем поздороваться, мгновенно скрестила руки на груди и захлопала ресницами. Пропела приторно и как-то совершенно издевательски:

– О, Мирослав Игоревич! Радость-то какая! Опять в неурочный час пожаловали. Что вам подать-принести, чем услужить гостю дорогому?

Зоряна едва удержала возмущение – никогда прежде такого нахальства они себе с надзорщиком не позволяли. Оно, конечно, верно – Соколович сейчас об Огне забудет. Да только и Ясне голову снимет, не побрезгует.

Надзорщик посмотрел на Ясю тяжело, пристально. Ближе подошёл. Спрятал руки в карманы и, не отводя взгляда, уронил спокойно очень:

– Не дерзи.

– Не буду, – послушно прошептала ведьма в ответ, тоже глаз не опуская. – За дерзость пять батогов полагается, я правильно помню? Сами бить станете, али помощников позовете?

У Лешак горлом прошла судорога, Огняна едва не уронила полотенце. Воробей вздохнул – громко и совсем по-человечьи. Мирослав Игоревич враз оледенел, резко, плечом отодвинул рыжую с дороги и пошёл к двери. У самого выхода вдруг остановился и, убедившись что Зоряна с Ясной на него не глядят лишний раз, поймал взгляд Решетовской. Сделал четыре коротких жеста: ладонью на Полянскую, пальцем к горлу, на Огняну, ладонью к полу качнул. Так быстро, что, когда и видели соседки, разобрать бы не успели, а понять – и подавно.

Решетовская с трудом удержалась, чтобы не удивиться. То были тайные знаки душегубов, и послание Соколовича означало: «Тронешь её – убью». Огняна в ответ плечами пожала и поглядела на него совершенно непонимающе. Надзорщик устало коснулся щеки указательным пальцем: «Это приказ».

Сжав губы и сцепив зубы, ни на кого не глядя, Огняна приложила кулак к плечу. Приказ есть приказ, нравится он тебе или нет.

Мирослав кивнул и был таков. Едва он хлопнул дверьми, как Ясна отмерла, щёлкнула замком и сползла на пол – ноги не держали. Решетовская проследила за этим движением с любопытством.

– Что это было, радость моя рыжая? – неожиданно сурово поинтересовалась Зоряна.

– Ничего не было, – глухо пробормотала Яся, вставая на ноги. Посмотрела на подругу, покачала головой, спросила устало:

– Бумаги приносил?

Огняне полагалось по прибытию подписать, ознакомиться и далее по уставу.

– Нет… – протянула Зоряна. – И зачем являлся тогда?..

…Во дворе коммунального каземата Мирослав Игоревич Соколович смял в широкой ладони сигарету, которую так и не сумел закурить.

– Будь по-твоему, Елисей Иванович, – хмыкнул он в пустоту.

Оглянулся по сторонам, бросился оземь и взмыл в небо ширококрылым орланом.

Глава 6. Свара

Ранним утром коммунальная кухня была на диво тиха. В окне желтело тускло-осеннее солнце, на подоконнике зевал ярко-рыжий кот, густо пахло хлоркой и яблоками. За стеной бубнила музыка, в глубине коридора что-то скрежетало, в ванной шумела вода. Полянская и Лешак готовили завтрак, честно поделив обязанности: Зоряна жарила гренки, взбивала яйца и резала сыр, а Ясна крутила в ладонях вилку и рассматривала трещины на стенке.

Зоряна, старательно тыча перед собой пальцем, пересчитала нарезанные куски черного хлеба, которые собралась жарить на троих. Разделила в пятый раз, и опять получила новое число. Лишенная волшбы ведьма бросила нож на стол, сморгнула слезы. Она всегда легко плакала, а в такие минуты и вовсе хотелось реветь медведем. Как же, премудрая Зоряна Ростиславовна теперь два и два сложить не может, читает по слогам, пишет что дитятко пятилетнее: вкривь, вкось да с ошибками. Сколько ни билась, ни училась – лучше не выходило. Иногда думала – хоть бы вовсе скудоумной стала или память утратила, чем изо дня в день терпеть такое унижение: детские книжки по слогам читать и бояться, что малограмотную дуру выгонят с очередной работы.

Зоряна потеряла столько работ, что и вспомнить уже не могла. Жили ведьмы по большей мере на Ясину зарплату: Полянская в ресторане и в ночном клубе плясала ифритские танцы – здесь их именовали восточными. А Лешак, бывшая ученая ведьма, чья слава когда-то гремела на весь волшебный мир, перебивалась случайными приработками. Собак выгуливала, флаеры раздавала, пиццу разносила.

– Зорь, ты что? – Полянская дернула за плечо застывшую подругу. – Опять считаешь? Семь кусков здесь, по два – нам с Огняной, три – тебе.

Зоряна чуть слышно всхлипнула, поправила ремень на любимых серых джинсах и сердито спросила:

– Что это вчера с Соколовичем было?

Рыжая глазом не моргнула. Достала с полки прозрачные банки со специями, насыпала на белое блюдце красную паприку, поверх украсила желтой куркумой и принялась пальцем рисовать цветочки.

Лешак глянула на подругу задумчиво. Когда Яся отвечать не желала, то руки на груди скрещивала и улыбаться начинала так любезно, что Зоряне сразу на стенку лезть хотелось. Но сейчас рыжая просто молчала, глаз не подымала.

– Тебя ж по казематам сперва метали, прежде чем ко мне перевели. Это он постарался? – уточнила Лешак, выливая на сковороду яйца.

Яся стерла цветочек, нарисовала лохматую тучку.

– Вы с ним знакомы были?

Из тучки закапал косой дождик.

– Он тебя бросил?

По белому блюдцу запорхали оранжевые снежинки.

– Ты его?

Лешак сгрузила гренки на тарелку, посолила, присыпала тертым сыром. Под сковородой с омлетом огонь уменьшила. Сказала мягко, чуть насмешливо:

– А теперь, когда девчонку рядом увидела, снова к нему хочешь?

Полянская сбросила приправы в раковину, помыла блюдце, медленно вытерла руки полотенцем. Посмотрела очень прямо, ответила очень тихо:

– «Снова» не бывает, Зоря, не верю я в такое. И непростая это девчонка, что для нас, что для него. И сама девчонка в том не виновата. – Яся помолчала и спросила уже привычно-ласково:

– Лучше ты мне другое скажи. Кто с Огняной о снах поговорит? Нам повезло, что ночь спокойная была. А как тебе сегодня покажут? Зачем её пугать?

– Пугать? – хмыкнула Лешак, доставая вилки. – Душегубку? Ясь, ты что! Она сама кого хочешь напугает. А скажи, неглупая вроде девчонка? Даром, что ратная.

Рыжая усмехнулась и спросила странным голосом:

– Да кто ж тебе сказал, Зорюш, что ратные – ребята глупые? Чай, чтоб дружинами командовать и в боях побеждать, разум совсем не лишний.

– Так то воеводы, что приказы отдают, – Лешак махнула ножом в сторону окна, – а остальные – мелочевка медная. Упал, отжался, подрался. Не смотри на меня сурово так, птица моя, расскажу я ей про сны наши любимые, расскажу. И постараюсь поласковей. Ну что, тарелки – твои, сковорода – моя, пошагали?

Решетовская лежала на своей койке поверх одеяла, уставив глаза в потолок. Зоряна с Ясной расставили тарелки, разделили омлет, насыпали корма Воробью. Огняна не шевельнулась. Попугай окинул ведьм недовольным взглядом и продолжил долбить клювом раму.

– Садись завтракать, ратная, – вздохнула Зоря, покосившись на безучастную Решетовскую.

Огняна не ответила. Даже, кажется, лишний раз не моргнула.

– Яичница, – как-то чересчур радостно сообщила Ясна. – С сыром, ветчиной и зеленью.

На лице душегубки не дрогнула ни одна черта. Зоряна взмахом руки остановила подругу от попыток разговорить их новую соседку. Головой помотала – не трожь, мол, сама встанет.

Но Огняна не встала – ни пока ведьмы ели, ни когда унесли посуду на кухню, ни когда опять вернулись в комнату. Полянская, не выдержав, села на краешек провисшей койки, протянула руку.

– Огнян, совсем плохо, да?

Дотянуться, куда собиралась, Ясна не успела. Твёрдые пальцы сжали её ладонь с неожиданной силой. Полянская трепыхнулась, попыталась освободиться, да тщетно. Огняна – собранная, напряженная, яростная – села на кровати, ухитрившись при этом не дёрнуть ни саму Ясю, ни её руку.

– Мне нельзя тебя убивать, – злобно зашипела Решетовская. – Но если хочешь ходить с целыми пальцами, никогда со мной больше не заговаривай и не касайся меня. Предательница.

И отшвырнула от себя руку побелевшей Ясны, точно гадюку. Рыжая замерла, дышать перестала. Попугай бросил раму, немедля перелетел поближе к Решетовской и наставил на неё клюв. Огняна окинула всех недобрым взглядом, хмыкнула.

– Значит, не получится у нас по-хорошему, Огняна Елизаровна, – протянула Лешак, возвращая на стол нож, в который вцепилась, лишь только душегубка подала голос.

– Получится, – отрезала Огняна, не сводя взгляда с предательницы. – Обе меня не трогайте – и все хорошо будет.

– Спаси Жива тебя тронуть, княжна ратная, – вскинула брови старшая ведьма. Подошла к койке, заговорила нараспев, насмешливо:

– Как решишь на Ясну косой взгляд бросить, ты вспомни – я здесь за двадцать загубленных душ, среди которых трое деточек было. Поверь, тебя извести не погнушаюсь, отребье мелкое.

– Покойниками меряться станем, Зоряна Ростиславовна? – во все зубы улыбнулась Огняна. – Мне для тебя которых посчитать – тех, что в честном бою жизни лишила, что стрелой из-за угла, или тем, что ночью в постелях горло перерезала?

Полянская побелела ещё больше, Лешак презрительно захохотала:

– Что ты о постелях знаешь, девчонка зелёная?

– Куда уж мне до блудницы бесовой, – согласилась Огняна, кивнув на рыжую.

Та не двинулась, лицом не дрогнула, руки на груди скрестила и любезно улыбнулась. Той улыбкой, которую Зоря так яростно ненавидела, что окончательно взбеленилась:

– Душегубка и есть – ни на маковое зерно совести! Все вы, ратные, одного теста – кислого.

Решетовская медленно встала с койки, не отпуская с лица надменного выражения. Стала напротив Лешак, чересчур близко.

– Кислого, говоришь, – гневно усмехнулась она. И заговорила вдруг тихо, почти по-доброму, почти спокойно, но так, что Воробей вздыбил перья на макушке:

– Как скажешь, детоубийца клятая. Только когда мы на войне два года умирали – за деточек ваших, за матушек с батюшками… вам не шибко-то и кисло было. Тогда, поди, нравились. А как вернулись – кто без ног, кто без разума, кто в шрамах по горло – уже не особо. Когда врагов убивать там – так герои, как здесь слово против предателя молвить – гляди ж ты, отребье.

Зоряна зло скривила рот:

– Красиво ты говоришь, спору нет. Да только кто вас в дружину гнал-то? Сначала пошли – теперь жалуетесь да хвалитесь.

– Так нам теперь ещё и в уголочек встать да помолчать прикажешь?

– Думаешь, одних ратных заслуга, что ифритов победили? – закатила глаза Зоря. – Хочешь знать, я перед войной в страдном терему старшей была. Это мы оружие да кольчуги вашим витязям заговаривали, яды для ваших стрел волшебничали, отвары вам целебные варили. Не спали седьмицами, руки-ноги до костей резали, в горячке валялись, потому как всё, всё на себе пробовали, прежде чем вам отправить!

– В глаза не видывала никаких ядов с отварами, – горделиво фыркнула Огняна и продолжила с весёлой злобой:

– Только когда бы не дружинники, паче того – дружинницы, не пускали бы тебя, Зоряна Ростиславовна, в страдные терема к мужам учёным. Когда бы не наша вольница, чем бы отбивались от ваших батюшек, когда вас замуж в шестнадцать гнали? На кого бы кивали, как ни на дев ратных, которые сами за себя решают? Благодаря нам вы волосы под повоем не прячете, глаза долу не держите! А когда бы душегубы к ненашам не ходили, ты бы на телячьей коже имя своё едва-едва выцарапать умела, окна пузырём бычьим затягивала и мужу старому твердила покорно: «Да, голубь мой, как изволишь!»

– Поклон тебе, девица ратная! – Зоряна прижала руки к груди и в пояс издевательски поклонилась. – Как коса отрастет – приходи, поцелую! Но запомни, Огняна Елизаровна, что когда б ваши душегубы к ненашам не хаживали туда-обратно и не хвалились этим беспрестанно, ифриты бы на колодцы наши не позарились, и войны бы не было! Не было, слышишь?!

– Зоря, отойди, – очень тихо попросила не существовавшая до этого Ясна. – Она ударит сейчас.

Лицо у Решетовской и вправду было страшное, и дышала она тяжело, но всё равно повернула голову к Ясне. В ответ услышала:

– Не тронь Зорю, Решетовская, тебе ведь не Зоря нужна.

Тотчас предательница сорвалась с койки, шагнула вперед, детоубийцу собой закрыла. Растянула губы в шальной улыбке, зажурчала реченькой:

– Знай, всё что ты обо мне слышала – всё неправда.

Выглядела Полянская странно, диковато даже. Губу прикусила и продолжила очень весело:

– Тебе, верно, говорили, что Полянская четыре города врагу сдала? Не верь, шесть их было. Я не три дружины в засаду отправила, а четыре, и всех дружинников под корень вырезали. А еще травы лекарские ифритам возила, одеяла теплые, обувку да еду.

Огняна вскинула подбородок, обуздывая чёрную злобу, а губы от гадливой усмешки не удержала. Ухватилась за спинку койки, испугав Воробья. Стиснула железо так, что, казалось, переломит. Попугай втянул голову, клювом защелкал. Зоря снова схватилась в ужасе за нож, не зная, что наперво делать – на душегубку кидаться или подруге, враз обезумевшей, рот закрывать.

Рыжая меж тем перебросила назад косы, заложила за спину руки. Глаза у нее стали совсем шалые, а в голосе птицы запели:

– О том не жалею, и никогда не пожалею. Я в войну белый хлеб жевала, чаем с шоколадом запивала, да на простынях шелковых с есаулом ифритовским лежала. А он мне плечи целовал, и губы, и…

Ясна вдруг замолчала, застыла, словно почувствовала что-то, и обернулась к шкафу. Там стоял надзорщик – спокойный, как из глыбы вытесанный. Глядел на всех троих бесстрастно, ровно, будто ничего перед собой не видел особенного. Судя по злорадству в глазах Огняны, стоял он там долго.

Лицо у Яси сразу стало жалким. Она глянула на Соколовича затравлено, прижала ладони к груди, скривила губы. К нему шагнула – как с обрыва прыгнула. Пролепетала с отчаяньем:

– Мир, я…

– Пошла вон, – сквозь зубы протолкнул надзорщик, не двигаясь с места.

Полянская глянула гневно и решительно, но тут у Мирослава сапоги увидела. Старые, сбитые да вытертые. Те самые, в которых Решетовская была вчера, и которые скормила столу. Ясна немедля сложила руки на груди, почтительно заулыбалась и стала похожа на увешанную замками дверь:

– Как скажете, Мирослав Игоревич. Пройти позвольте, сделайте такую милость.

Соколович, не глядя, шагнул в сторону. Зоряне кивком указал дорогу след за Полянской, дескать, и ты ступай за драгоценной подружкой. Щёлкнул замком за обеими, прислонился к дверям и окаменел. Не шевелился, не дышал, не смотрел. Стоял истуканом ровно там, где Ясна вчера на пол сползала, и сжимал в руке сапоги. Попугай перемахнул на люстру и там замер, боясь моргнуть.

Памятуя, что терпение суть величайшая добродетель, Решетовская надзорщику не мешала. Но коль скоро терпения у нее наличествовало не много, выдержала Огняна не долго. Не остыв ещё от свары, горькая и раздраженная, она с бессовестной насмешкой спросила Соколовича:

– Мирослав Игоревич, сапоги отдадите, али так, показать принесли?

Тот моргнул, заметил Огняну. Не сразу вспомнил, о каких сапогах речь. Поглядел на маленькую в его кулаке обувку, бросил у ног Решетовской. Дождался, когда она обуется, и только потом сказал:

– Подпиши.

На клетчатый стол легли перо с чернильницей и три грамоты – те, что ей полагалось подписать ещё вчера. О порядке жизни в каземате, о наказаниях за провинности и о сроке заключения.

– Что значит – «срок заключения не определён»? – скрипучим голосом поинтересовалась Огняна, и клякса сорвалась с кончика пера на зелёную клетку стола. – Кто определит и когда?

Она поглядела на надзорщика злющими глазами, но ему, казалось, не было до того никакого дела.

– Подписывай, – обронил он ровно.

– Не стану!

Душегубка бросила перо, и чернила брызнули на бумагу.

– Как определят срок – так и приносите, хоть слезами своими горькими подпишу, хоть кровью.

– Страх потеряла? – пока ещё спокойно спросил Мирослав Игоревич.

– Больше и терять-то особо нечего, – кивнула Решетовская, отодвигая стул, дабы встать.

Надзорщик опустил на её плечо пудовую ладонь и вдавил обратно в стул. Пересилить истощенную ведьму было не трудно.

– Повесят.

– Правда?! – обрадовалась Огняна, и выдержка, наконец, изменила ей. Душегубка вскинула к надзорщику голову и зачастила обвиняющие:

– А почему сразу-то нельзя было? К чему вот эти прыжки в колодец, казематы: туда не стань – сюда не ступи? Предатели с детоубийцами на соседних койках, а их не тронь! Зачем?! Чтобы чуть что – петля? Батоги? Так не страшно, не впервой!

При упоминании предателей ладонь Мирослава Игоревича самой собой разжалась, а пронизывающие глаза сделались морозными.

– Душегубка Огняна Елизаровна! – рявкнул он, перебивая. – Села, подписала, свободна!

– Да западись ты, – прошипела Решетовская, подписывая все три бумаги быстрыми путанными росчерками.

Соколович собрал грамоты, раздраженно бросил стопку ненашенских документов на её имя, три ключа на кольце и стремительным шагом вышел из комнаты.

– Не за просто так, знать, из душегубов погнали, – зловредно плюнула Огняна ему вослед.

Решетовская подхватилась из-за стола и рванула из шкафа джинсовую куртку. Не будет она сидеть и ждать. Найдёт колодец – пусть через него Вервь хоть обозами торгует! – и вернётся назад.

Дома ей сподручнее будет доказывать, что невиновна. Дома Елисей. Дома волшба. Дома Огняна Елизаровна, хоть триста раз осужденная, а всё же – славная душегубка. Не то, что здесь.

На кухне ведьмы услышали, как хлопнула входная дверь. Один раз, за ним почти сразу – второй. Как только стало ясно, что Огняна и надзорщик ушли, Зоряна бросила терзать кольца на пальцах, а Ясна – отдирать пуговицы с любимого зеленого платья. Лешак вскинула на подругу темно-гневные глаза и зашипела не хуже полоза:

– Ты что там творила, золотая моя, совсем разум потеряла? Наша душегубка, может, ловкость и утратила, да искалечить всё ещё сможет!

– А тебе-то что? – неожиданно резко вскинулась рыжая. – Вы там обе своими подвигами ратными похвалялись, вот и мне захотелось не отстать. Чем богата – уж прости, коль не понравилось!

Зоряна глаза вытаращила, неловко повернулась – так, что с соседнего стола со звоном полетели на пол ложки:

– Яся, ты что? – хрипло спросила она. Закашлялась, оставшиеся ложки на пол смахнула, повторила решительно:

– Ты что говоришь? Мне до кривой сосны, чем ты в ту бесову войну богата была. Мне страшно, что она тебе шею свернуть могла! Ты ведь там словно грудью на колья кидалась!

– Бес попутал. Прости, – глухо ответила Яся. Уперлась кулаками в стол, низко опустила голову. Медные волосы рассыпались до пояса. Сухо, коротко рассмеялась и зашептала истово:

– Не могу больше, Зоря, не могу с этими ратными! Все время нужно думать – там не обидь, здесь не задень, тут не огорчи! Не хочу я, не хочу! Не хочу больше! Какой черт её принес, хорошо ведь мы с тобой жили!

Полянская еще что-то шептала быстро, невнятно, путая слова и глотая звуки. А Зоря смотрела и думала, что за те месяцы, которые они с Ясной живут здесь, подруга ни разу не подала виду, что к Соколовичу неровно дышит или что с ратными у нее какие-то дела были. Да что там, Лешак, почитай, ничего о ней не знала – ни откуда, ни кто родители. Коробило Зорю это ужасно. Она-то все о себе рассказала: и про мужа, и про сыновей, и про приговор. А Ясна слова по капле выжимала.

Зоряна знала лишь статью, по которой подругу приговорили. Яся, как о своем приговоре сказала, на соседку глянула так, словно ждала – ее сейчас бить станут. Да только Зоря, что загубила двадцать душ, глазом не моргнула. И в тон рыжей ответила: «О боги, страсти какие, измена державе! Да плевала я на сие с кипариса зелёного высокого. Чаю со мной, детоубийцей, попьешь? Конфеты есть вкусные».

Заскрипела дверь в кухню, на пороге появился Теф в обнимку с кальяном.

– Девчо-о-о-нки! – радостно махнул сосед немытыми-нечесанными патлами. – Заходите в гости, Светка к маме поехала! – и, не дожидаясь ответа, потопал в другую дверь, что вела на черную лестницу.

Ведьмы переглянулись, тоскливо-насмешливо вздохнули и неожиданно рассмеялись.

– Яська, – весело подмигнула подруге Зоря. – А сапоги-то её у Соколовича! Видать, столу невкусными показались. Зато мои кроссовки лопал, не привередничал! Как думаешь, мои слаще будут?

Полянская расправила плечи, обняла подругу и поцеловала в волосы.

– Все хорошо, Зоренька. Справимся. Чаю сделай мне. С медом и мятой.

Рыжая провела ладонями по лицу, будто стирая что-то. Достала мобильный телефон, забегала пальцами по кнопкам:

«Все, как договорились».

Глава 7. Драка

Подгоняемая громокипящей яростью, Огняна вывалилась на крыльцо, жадно глотнула холодный утренний воздух. Ненашинский мир – чужой, грязный, жуткий – резанул по глазам насмешкой над её печалями. Гнев схлынул потоком, и растерянность толкнулась к глазам и рукам, слабостью прокатилась по телу и замерла под сердцем.

Дома были справа и слева от неё – огромные, безликие, закрывающие далёкое небо. Безнадежно тусклые, они давили на маленькую ведьму непомерной высотой, пронзали разум одинаковостью, сминали душу серостью. Земля, схваченная за горло бетоном, жалкий розовый куст в удушающей тени тополей, жухлая трава – всё было не таким, чужим и насильным. Сбежав из одной темницы, Огняна оказалась в следующей, да только у этой стен не было, и конца ей тоже не было, и искать здесь колодец было все равно, что веретёнце в гиблом болоте.

Город без волшбы разворачивался безжалостно и неотвратимо, очень быстро становясь всё больше и сильнее, а застывшая посреди него Огняна так же быстро уменьшалась и слабела, пока не ослабла вовсе, не потеряла всё, что выгрызла себе за годы обучения и сражений. Маленькая и слабая перед домами и асфальтом, продрогшая без волшбы, она больше не была почитаемой душегубкой, любимицей дружины и защитницей волшебного мира – в лужах облезлого ненашенского двора стояла жалкая Огнянка, нелюбимая дочь пропащих бражников. Ни силы, ни ловкости. Ни друзей, ни уважения. Ужас, голод и страх, и пробирающий до костей холод, и самое страшное – беспомощность. Она слаба и беззащитна, нага и повержена. Брошена под ноги неумолимому врагу, у которого даже нет лица.