Хроники Кассандры. Эхо прошлого

Нет. Пока что я буду работать один. В тени. Втихаря. Как всегда. Как я и делал все эти годы с делом Стеклова.

Я собрал обе папки, аккуратно разложенные на столе, и запихнул их обратно в сейф, в самый дальний угол, где уже второй десяток пылилось дело Стеклова Артема. Замок щелкнул с тихим, но окончательным звуком, похоронив внутри очередную порцию правды.

Завтра, я обещал себе, я начну копать в сторону «Сосновой Рощи». Сам. Используя все свои старые связи, все свои неофициальные каналы. А Лику… Лику я буду стараться держать подальше от всего этого. Насколько это вообще будет возможно в наших условиях.

Хотя я уже чувствовал, всем своим существом, что это невозможно. Мы оба, сами того не ведая, уже были впутаны в эту игру по уши. И танец только начинался. Танец в темноте, где нашими партнерами были призраки прошлого, а единственными зрителями – безмолвные, неупокоенные мертвые.

7. Лика

Неделя прошла в туманном мареве отчаянных, тщетных попыток вернуться к нормальной жизни, к той призрачной реальности, что существовала до удара током, до видений, до этого постоянного, фонового страха, который стал моим верным спутником, моей второй кожей, такой же неотъемлемой, как дыхание. Каждое утро я просыпалась с одной и той же мыслью – сегодня все будет по-другому, сегодня я буду просто Ликой Танатовой, судмедэкспертом с странной, но объяснимой профессиональной деформацией, а не сейсмочувствительным прибором, регистрирующим предсмертные судороги чужих душ. Я пыталась убедить себя, что все еще под контролем, что случай с Анной был просто следствием стресса и незалеченной травмы, что мозг, защищаясь, выдает такие вот жестокие, но в конечном счете безобидные фокусы, которые рано или поздно прекратятся, стоит только успокоиться и взять себя в руки. Я даже договорилась встретиться с Олей, моей старой университетской подругой, с которой мы когда-то делили комнату в общежитии и все секреты, с которой когда-то смеялись до слез и плакали в подушку от несчастной любви, с которой когда-то были единым целым, пока жизнь не развела нас по разным углам этого огромного, безразличного города.

Мы сидели в шумном, ярко освещенном кафе в центре города, залитом искусственным, слишком веселым, почти агрессивным светом, и все вокруг кричало о нормальности, о той самой обыденности, за которую я сейчас цеплялась, как утопающий за соломинку – смеющиеся парочки, поглощенные своими маленькими драмами и радостями, клубы пара от кофемашин, создававшие иллюзию уюта, доносившиеся с кухни сладкие, пьянящие запахи свежей выпечки, громкая, бессмысленная музыка из динамиков, заглушающая тихий голос разума. Оля болтала без умолку, выплескивая на меня поток слов, как из ведра – о своей работе в рекламном агентстве, о новых туфлях, купленных на распродаже и причиняющих невыносимые страдания, о вечных проблемах с мужем, который не понимал, не ценил, не слушал, и я кивала, пытаясь втянуться в этот привычный, безопасный ритм, пытаясь заставить себя улыбнуться в нужный момент, издать сочувствующий звук, почувствовать себя просто женщиной, которая встречается с подругой за чашкой кофе, чтобы обсудить житейские мелочи, а не медиумом, одержимым призраками, не проводником в мир мертвых, не живым детектором лжи и чужих страданий, не монстром, прячущимся под маской обыкновенности.

Она, смеясь своим звонким, как колокольчик, смехом, протянула мне через стол кусочек своего эклера, поманивая пальцами, и наша кожа на мгновение соприкоснулась – ее теплые, живые, уверенные пальцы, с ароматом дорогого крема и самой жизни, коснулись моих холодных, все еще чуть дрожащих, скрывавших под тонким слоем плоти целую вселенную чужой боли и страха. И в этот миг, этот проклятый, роковой миг, который я буду помнить до конца своих дней, мир снова рухнул, обнажив свою истинную, уродливую сущность. Не в бездну предсмертной агонии, как это было с Анной, не в леденящий душу вихрь последних ощущений, а в какой-то другой, более приземленный, бытовой, но от этого не менее жуткий и отталкивающий кошмар. Мимолетная, но ослепительно яркая, как вспышка магния, выжигающая сетчатку, картинка: она стоит в своей знакомой, залитой вечерним светом кухне, лицо, обычно такое милое и доброе, искажено гримасой чистого, неподдельного гнева и обиды, она кричит на кого-то невидимого мне, ее голос, обычно такой мягкий и мелодичный, сейчас визжит, режет слух, как стекло, в ее изящной, ухоженной руке зажат мобильный телефон, и она с такой силой, с такой ненавистью сжимает его, что кажется, вот-вот раздавит пластиковый корпус, и осколки вонзятся ей в ладонь. Я не просто увидела это – я почувствовала, я прожила этот момент, как свой собственный. Я почувствовала ее ярость, жгучую, слепую, почти животную, поднимающуюся из самого нутра, и горький, медный привкус обиды у меня во рту, и сжимающую горло спазмом боль от невысказанных, отравляющих душу слов, и унизительное чувство беспомощности. Это длилось меньше секунды, один единственный, бесконечно растянувшийся миг, но оказалось достаточно, чтобы я резко, почти инстинктивно, с отвращением отдернула руку, как от раскаленного железа, а по спине пробежали ледяные, противные мурашки, и в животе зашевелилась тошнота. Оля смотрела на меня с неподдельным удивлением, ее брови поползли вверх, а в глазах застыл немой вопрос.

– Лик? Ты в порядке? Ты побледнела, как полотно, и вся дрожишь.

Я смогла лишь кивнуть, беззвучно шевеля губами, пытаясь прогнать это чужое, навязанное, нежеланное чувство, этот эмоциональный вирус, эту психическую заразу, которую мой проклятый дар теперь подхватывал и от живых, делая меня не просто свидетелем смерти, но и вором чужих тайн, чужих эмоций, чужих душ. Граница, та самая, последняя, тонкая, как паутина, что еще как-то отделяла меня от полного, окончательного безумия, только что рухнула, испарилась, не оставив после себя и следа. Если раньше моим уделом, моей проклятой долей были лишь мертвые, те, кто уже прошел через главные врата и чьи тайны уже не имели значения, то теперь и живые, самые обычные, дышащие, любящие, ненавидящие люди не могли чувствовать себя в безопасности рядом со мной. Любое прикосновение, любой случайный, мимолетный контакт мог открыть шлюзы в их частную жизнь, в их потаенные, самые темные уголки души, в их самые сокровенные тайны и страхи, в их боль, которую они так тщательно скрывали от посторонних глаз, надевая маски благополучия. Я сидела и смотрела на Олю, на ее нахмуренное, озабоченное лицо, и понимала, с леденящей душу, беспощадной ясностью, что больше никогда не смогу прикоснуться к ней без этого всепоглощающего, парализующего страха, без этой чудовищной, неконтролируемой возможности заглянуть в ее душу без спроса, без приглашения, как вор, проникающий в чужой дом и роющийся в чужом белье. Наша дружба, как и любая другая моя связь с миром живых, только что получила смертельный диагноз. Я была заразна. Заразна для всех. И единственным лекарством была полная изоляция.

Последующие дни я провела в добровольном, почти животном, инстинктивном заточении, превратив свою некогда уютную, наполненную книгами и милыми безделушками квартиру в подобие монашеской кельи или, если быть до конца честной с самой собой, в сумасшедший дом с мягкими стенами, где единственным пациентом и надзирателем, палачом и жертвой была я сама. Я отключила телефон, этот проводник в ненужный, опасный внешний мир, заклеила скотчем гудящий системный блок компьютера, наглухо, с каким-то исступлением задернула все шторы, отсекая назойливый, требовательный, полный невидимых угроз внешний мир, и сидела в полумраке, в густой, непроглядной тишине, прислушиваясь к нарастающему, как прилив, гулу в своих ушах и к бешеному, неровному, сбивающемуся с ритма стуку собственного сердца, которое, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, разорвав ее изнутри.

Воздух в комнатах стал спертым, тяжелым, им было трудно дышать, он будто сгустился, стал вязким и плотным, насыщенным эхом чужих жизней, чужих смертей, чужих эмоций, которые я впитала в себя, как губка, и теперь не могла от них избавиться, они стали частью меня, моим личным адом, моим проклятием. Я боялась прикоснуться к чему бы то ни было – к холодной, гладкой поверхности фарфоровой чашки, оставшейся от матери, к шершавой, с запахом типографской краски обложке книги, к гладкой, холодной металлической ручке двери, ведущей в прихожую, к собственному отражению в темном окне. Мой собственный дом, моя последняя крепость, мое единственное убежище, стало полем мин, где каждая, самая обыденная, знакомая до боли вещь могла оказаться проводником в очередной, непредсказуемый кошмар, могла впустить в меня, в мое и без того переполненное сознание, очередную порцию чужого горя, чужой ярости, чужого отчаяния, могла стать той самой дверью, через которую в мой мир ворвется очередной призрак.

Я смотрела на свои руки, лежащие на коленях неподвижно, будто чужие, не принадлежащие мне, и они казались мне опасными, смертоносными орудиями пытки и вторжения, орудиями, против которых не было защиты, не было противоядия, орудиями, которые могли в любой момент, против моей воли, причинить боль тому, кто окажется рядом. Я думала о Анне, о том единороге, о детском, животном, первобытном страхе, что я ощутила, прикоснувшись к той плюшевой игрушке, мысли о которой до сих пор заставляли меня содрогаться. Я думала об Оле и о той короткой, но такой яркой, обжигающей вспышке ее семейного ада, который теперь стал и моим личным достоянием, моей незаживающей раной. Мой дар более не был просто странным и пугающим побочным эффектом травмы, несчастным случаем на производстве. Он мутировал, эволюционировал, превратился в нечто большее, в живого, растущего паразита, пожиравшего меня изнутри. Он рос, как раковая опухоль, метастазируя в самые потаенные уголки моей души, и угрожал заразить, испепелить своим прикосновением всех, кто оказывался рядом, кто осмеливался подойти ко мне слишком близко, проявить сочувствие, бросить взгляд, полный жалости. Я была ходячей эпидемией, разносчиком духовной, эмоциональной заразы, и единственным способом остановить ее, единственным шансом не навредить еще кому-то, не украсть еще чужую тайну, не принять еще одну порцию чужой боли, казалось, было полное, тотальное самоустранение, добровольная эмоциональная и физическая карантинная зона, из которой не было выхода.