Хроники Кассандры. Эхо прошлого

Ева Уайт

Хроники Кассандры. Эхо прошлого

1. Лика

Всегда есть три слоя реальности, и я научилась существовать между ними, словно призрак, застрявший в липкой паутине собственного безразличия. Первый слой – это мир звуков, приглушенных и покорных: равномерное гудение систем вентиляции, похожее на дыхание спящего зверя, щелчок включения диктофона, металлический скрежет инструментов, лязгающих по краю стального стола, мой собственный голос, монотонный и лишенный всяких эмоций, перечисляющий сухие факты, которые не могут никого обидеть или оскорбить, потому что они всего лишь факты, биологические заключения, не обремененные грузом чьей-то прерванной жизни.

Второй слой – мир запахов. Он более навязчивый и проницаемый: едкий дух антисептика, который никогда до конца не перебивает сладковатую вонь разложения, запах старой крови, похожий на ржавчину, и холодный, безжизненный аромат стали и кафеля, который въедается в кожу и волосы, становясь твоей личной аурой, невидимым щитом от мира живых, теплых и пахнущих пищей, парфюмом и потом.

Но самый главный, третий слой – это мир тактильный, тот, что у меня под кончиками пальцев, защищенных тончайшей латексной перчаткой, второй кожей, которая стала единственной допустимой границей между мной и тем, что было когда-то человеком; это текстура остывшей плоти, упругая и странно податливая, шероховатость засохшей крови на краях рваной раны, хрупкость ребер под пилой, гладкость отполированного временем и прикосновениями скальпеля. Я жила в этом третьем слое, потому что он был прост, предсказуем и не требовал ничего, кроме точности движений и чисто технического, почти хирургического любопытства, он был моей крепостью, моим опиумом, который позволял забыть, что под моими пальцами лежит не объект, а чья-то трагедия, чье-то разбитое будущее.

Именно в этом третьем слое я и находилась, склонившись над телом Джона Доу, мужчины средних лет, выловленного из реки три дня назад, чья кожа приобрела молочно-серый, восковой оттенок, а черты лица расплылись от воды и времени, превратившись в безвольную маску. Мой скальпель аккуратно рассекал кожу на груди, обнажая подкожную клетчатку, и я диктовала в микрофон, прикрепленный к потолку: «…видимых признаков насильственной смерти не обнаружено, вероятная причина – утопление, пробы воды из легких направлены на анализ…»

Голос был не мой, а какого-то робота, запрограммированного на констатацию очевидного, и это было безопасно, это было расстояние, которое я сама и создала, чтобы не сойти с ума в этом царстве вечного молчания. Но сегодня что-то было не так. Сегодня мои пальцы под перчатками странно потели, а в ушах стоял едва уловимый, высокочастотный звон, словно кто-то на другом конце вселенной настроил камертон именно на мою нервную систему. Я попыталась игнорировать это, списав на усталость, на бессонную ночь, на тягостные мысли, которые, как назойливые мухи, кружили где-то на периферии сознания, но они не улетали, они жужжали все громче, и сквозь их гул пробивалось воспоминание – обрывочное, болезненное, как заноза в памяти: ослепительно-белая вспышка, от которой закипала кровь в жилах, резкий, химический запах озона, наполняющий легкие до самого дна, и чувство падения, бесконечного, стремительного падения в черную, бездонную шахту, из которой нет возврата.

Это был удар током, тот самый, что случился две недели назад со старой, неисправной лампой, удар, который должен был убить, но почему-то пощадил, оставив после себя лишь это странное, тревожное эхо, эту трещину в моей привычной, стерильной реальности. Я покачала головой, пытаясь отогнать наваждение, и сделала еще один надрез, но рука дрогнула, и лезвие вошло глубже, чем нужно, и я снова почувствовала тот запах – озон и паленую плоть, свою плоть, и мне показалось, что по спине пробежал разряд того самого, проклятого электричества.

Внезапно дверь в патологоанатомическое отделение распахнулась, впустив вихрь чуждой этому месту энергии – запах пота, дешевого табака и городской пыли. Вошел он. Новый, как мне сказали, опер, приставленный ко мне куратором по какому-то свежему делу. Марк Штерн. Я видела его мельком в коридорах – высокий, угловатый, с лицом, на котором усталость и цинизм высекли свои неизгладимые письмена, а в глазах стояла такая пустота, будто он оставил свое лучшее "я" где-то на другом конце города, в какой-нибудь залитой кровью и отчаянием квартире.

Он кивком ответил на мое безразличное приветствие, и его взгляд, тяжелый и оценивающий, скользнул по мне, по столу, по телу, и я почувствовала странное раздражение – он был вторжением, он был живым, дышащим напоминанием о том мире, от которого я так тщательно отгородилась.

– Танатова? – произнес он хриплым, прокуренным голосом. – Для тебя работа. Свеженький. ДТП, вроде бы. Но есть нюансы.

Он говорил коротко, отрывисто, будто экономя слова, будто каждое из них давалось ему с трудом. Я лишь кивнула, снимая окровавленные перчатки и выбрасывая их в желтый бак для опасных отходов, этот жест был для меня ритуалом очищения, символом перехода от одного мертвеца к другому, и мы молча прошли в соседний зал, где на таком же стальном столе лежало другое тело – молодой мужчина, двадцать пять, не больше, лицо его было обезображено с одной стороны, но другая сохранила остатки былой, почти мальчишеской привлекательности.

– Виталий Кожевников, – отбарабанил Штерн, закуривая прямо в помещении, игнорируя все правила. – Нашли под колесами своего же автомобиля. Вроде бы выпал на повороте, ударился виском. Но… – он сделал паузу, выпустив струю дыма в мертвый воздух. – Но он был слишком трезв для такой глупости. И слишком опытный водитель. Осмотри его, ладно? Мне нужны факты. Только факты.

Его тон был вызывающим, он как будто проверял меня, испытывая на прочность, и это задело меня за живое, заставило вновь почувствовать себя не просто экспертом, а частью чего-то большего, частью механизма, который я давно считала сломанным и ненужным.

Я натянула новые, чистые перчатки, ощущая прохладную упругость латекса на коже, и приблизилась к телу. Штерн отошел к стене, прислонился к ней и продолжал курить, его присутствие было плотным и неудобным, как тесная обувь.

Я начала стандартный осмотр, диктуя в микрофон свои наблюдения: «…множественные ссадины на лице и руках, соответствуют падению на асфальт… перелом височной кости…».

Все говорило в пользу версии о несчастном случае. Но что-то цепляло, какая-то деталь, невидимая глазу, щекотала подкорку, шепча, что все не так просто. И тогда я решила проверить реакцию зрачков, чисто механически, по привычке. Мои пальцы в тонких перчатках коснулись его холодных век. И мир взорвался.

Это был не белый свет. Это был вихрь. Резкий, обжигающий кадр, врезавшийся прямо в мозг. Не картинка, а какофония чувств, обрушившаяся на меня с такой силой, что я физически почувствовала тошнотворный толчок где-то в районе солнечного сплетения. Визг тормозов, не своих, а чужих, пронзительный, разрывающий барабанные перепонки, идущий сзади.

Ослепляющий, агрессивный свет фар в зеркале заднего вида, приближающийся с неумолимой, хищной скоростью. Резкий, панический поворот руля. Ощущение потери контроля, когда тонна метала и пластика перестает слушаться и начинает жить своей, безумной жизнью. Физическое чувство удара, не спереди, а сбоку, сокрушительного, ломающего ребра, заставляющего внутренности сжиматься в тугой, болезненный комок.

И вкус. Соленый, медный, отвратительный вкус крови, хлынувшей в рот из разбитых губ и разорванных сосудов. Я закричала. Или это кричал он? Я не знала.

Я отшатнулась, споткнулась о ножку стола и рухнула на холодный, липкий кафель, дико хватая ртом воздух, который не хотел наполнять легкие. Перед глазами все еще плясали эти фары, эти два ослепительных глаза, несущихся прямо на меня, на него, это было одно и то же.

– Танатова! – чей-то голос, кажется, Штерна, пробился сквозь оглушительный гул в ушах.

Его руки, сильные и шершавые, подхватили меня, усадили на стул. Я вся дрожала, как в лихорадке, не в силах остановить эту мелкую, унизительную дрожь, пробивавшуюся из самого нутра.

– Что с тобой? – его лицо было близко, и в его глазах я увидела не насмешку, а странную, настороженную озабоченность.

– Он… его не сбили, – прошептала я, сама не веря тому, что говорю. – Его подрезали. Специально. Он видел… фары. Сзади. Потом сбоку. Он пытался увернуться…

Я не могла говорить дальше, слова застревали в горле, перекрытые тем самым вкусом крови. Штерн смотрел на меня не отрываясь, его циничное выражение лица сменилось непроницаемой маской, за которой копошилось что-то острое, живое, голодное.

– Ты это откуда знаешь? – спросил он тихо, почти беззвучно.

Я просто покачала головой, не в силах объяснить, не в силах даже подумать об этом. Я знала. Вот и все. Я это видела. Я это чувствовала. Это было не знание, это было воспоминание, чужое, насильно вживленное в мой мозг. Он не стал настаивать. Штерн помолчал, все так же пристально глядя на меня, а потом произнес всего одну фразу, которая прозвучала громче любого обвинения или вопроса: «Интересно». И в этом слове было столько смыслов, столько возможных путей, что мне стало еще страшнее.

Вечером я сидела у себя в квартире, в полной, оглушительной тишине, и эта тишина была налита свинцом, она давила на уши, на виски, на сознание. Я отключила телефон, задернула все шторы, отсекая назойливый, безучастный свет фонарей с улицы. Мои руки все еще дрожали. Я налила в стопку коньяка, мои пальцы сжали хрусталь так сильно, что казалось, он вот-вот треснет, я выпила залпом, ощущая, как по пищеводу разливается жгучая, обжигающая волна, но она не могла прогнать холод, который сидел глубоко внутри, в костях, в самых потаенных уголках души.

Это была не галлюцинация. Слишком ярко, слишком реально, слишком физически. Это было что-то другое. Что-то сломалось во мне после того удара током, какая-то важная предохранительная скоба, и теперь дверь в чужую смерть была распахнута настежь, и я была вынуждена заглядывать туда каждый раз, когда моя кожа касалась кожи мертвеца.

Я посмотрела на свою кошку, Маркизу, которая сладко спала на диване, свернувшись белым калачиком, ее бока мерно поднимались и опускались в ритме безмятежного сна. Мне дико, до боли в груди, захотелось прикоснуться к ней, почувствовать тепло ее шерсти, услышать ее мурлыканье, подтвердить, что я еще здесь, в мире живого, теплого, настоящего.

Но я не смогла. Рука не поднималась, будто ее держали невидимые путы. Я боялась. Боялась, что от моего прикосновения с ней случится что-то страшное, что я заражу ее этим проклятием, этой способностью, что я передам ей эхо той агонии, что теперь навсегда поселилась во мне. Я боялась прикоснуться к дверной ручке, к чашке, к страницам книги – ко всему, что могло стать проводником в тот ужас. Одиночество, которое раньше было моим убежищем, моей крепостью, внезапно стало тюрьмой, камерой с мягкими стенами, где я осталась наедине с монстром, и монстр этот был во мне.

Я сидела и смотрела на свои руки, на эти тонкие, длинные пальцы, которые всегда служили мне верой и правдой, а теперь превратились в орудие пытки, в антенны, настроенные на волну чужих страданий. И я понимала, что пути назад нет. Что бы это ни было – дар, проклятие, болезнь – оно теперь часть меня. И следующий труп, следующее прикосновение принесут с собой новую порцию кошмара. А где-то в городе бродил тот, кто подрезал Виталия Кожевникова. И часть его злобы, его холодного расчета, теперь была и во мне.

Я допила коньяк, ощущая, как огонь расползается по жилам, но он не мог растопить лед в груди. Тишина сгущалась, становясь звенящей, и в ней уже слышался отдаленный, насмешливый визг тормозов.

2. Марк

Дым от «Мальборо» щипал глаза, но это было привычное, почти ритуальное жжение, как утренний кофе или тягучее ворчание начальства на планерках – без этого день был бы неполным, ненастоящим, словно картина, написанная слишком яркими красками, которые резали глаз своей фальшивой жизнерадостностью. Я стоял в своем кабинете, если это помещение с облезлыми стенами, заставленными старыми шкафами с пожелтевшими папками, можно было назвать кабинетом, и смотрел в окно на серый, промозглый двор внутреннего блока, где дождь отмывал от грязи единственную унылую елку, и думал о ней, о Танатовой. Лике. Она была как трещина в этом устоявшемся, прогнившем насквозь мире, куда я давно уже перестал верить, трещина, сквозь которую пробивался странный, необъяснимый свет, слепящий и опасный. Ее бледное, осунувшееся лицо, огромные глаза, в которых плавало отчаяние, смешанное с ужасом от осознания чего-то непоправимого, ее дрожь, которую она тщетно пыталась скрыть за напускным равнодушием, – все это не выходило у меня из головы, крутилось навязчивой мелодией, от которой невозможно избавиться. Она сказала, что его подрезали. Что он видел фары. Сзади. Потом сбоку. И я, циник и скептик до мозга костей, который верит только в факты, в отпечатки пальцев, в данные баллистики, я ей поверил. Потому что в ее голосе, когда она это произносила, сидел тот самый, неподдельный, животный ужас, который не сыграть, не сфальсифицировать, ужас, идущий из самой глубины, из тех потаенных уголков души, куда даже самому себе боишься заглядывать. И этот ужас был заразителен, он, как червь, заполз и в меня, заставляя по-новому, с нездоровым, лихорадочным интересом смотреть на это, вроде бы простое, дело о ДТП.

Я потушил окурок о подошву ботинка и швырнул его в переполненную пепельницу, потом развернулся и подошел к доске, на которой висели фотографии с места происшествия – искореженная машина, пятно крови на асфальте, лицо Кожевникова, еще живое, с удостоверения. Все кричало о несчастном случае. Все, кроме ее слов. Я взял маркер и рядом с официальной версией написал крупными буквами: «ПОДРЕЗАЛИ?» Знак вопроса был важен, он оставлял лазейку для отступления, для того, чтобы списать все на бред сумасшедшей, какой она, вероятно, и была, но отступать мне уже не хотелось. Потому что за последние пять лет это было первое, что вырвало меня из состояния тягучего, безнадежного оцепенения, в котором я пребывал после провала, после того, как потерял мальчишку, того самого, Стеклова, чье дело так и висело на мне тяжелым, несмываемым пятном, чей взгляд, полный доверия, который я видел лишь на фотографии, преследовал меня по ночам, не давая забыть о собственной несостоятельности. Я снова подошел к окну, дождь усиливался, заливая город грязной пеленой, и в этом хлещущем потоке воды мне снова почудилось ее лицо – хрупкое, как фарфор, и такое же холодное, но с живыми, пылающими изнутри глазами, в которых бушевала целая вселенная чужой боли.

– Интересно, – сказал я тогда ей, и это было самое честное, что я мог выжать из себя в тот момент, потому что все остальное было бы ложью, попыткой либо успокоить, либо отгородиться, а я не хотел ни того, ни другого, я хотел понять, что за чертовщина творится с этой женщиной, и как эта чертовщина может помочь мне зацепиться за ниточку, ведущую к истине, пусть даже к истине чужого, не моего дела.

Дверь в кабинет с скрипом открылась, впустив знакомую, дородную фигуру начальника отдела, Данилова, человека, чье лицо всегда было безмятежным, как поверхность лесного озера, но в чьих глазах таилась постоянная, неусыпная настороженность, будто он всегда ждал подвоха, всегда был готов к удару в спину. Он вошел, тяжело дыша, и сел на стул напротив моего стола, отодвинув в сторону папку с делом Кожевникова.

– Ну, Марк, что там у тебя? – начал он своим, нарочито отеческим тоном, который всегда меня раздражал. – Закрываем историю с этим Кожевниковым? Несчастный случай, все чисто.

Я молчал, глядя на него, и чувствовал, как внутри закипает знакомая, едкая злость.

– Не все так однозначно, Леонид Васильевич, – произнес я наконец, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. – Есть нюансы.

Он поднял брови, выражая наигранное удивление.

– Какие еще нюансы? Машина в кювете, парень мертв, алкоголь в крови не найден, но это же не значит, что его убили. Может, зверь какой выскочил на дорогу, может, телефон уронил, отвлекся. Бывает.

Я подошел к доске и ткнул пальцем в свою надпись.

– А может, его подрезали. Специально.

Данилов тяжело вздохнул, его лицо приняло выражение усталого снисхождения.

– Марк, я тебя понимаю. Дело Стеклова… оно тебя подкосило. Ты ищешь заговор там, где его нет. Ты хочешь верить, что каждое происшествие – это часть некой большой картины, но жизнь, она проще, черт возьми, иногда люди просто умирают по своей же глупости.

Его слова жгли, как раскаленная кочерга, потому что в них была горькая правда – я и правда искал, я и правда хотел верить, что все взаимосвязано, что случайности – это лишь ширма, за которой скрывается чей-то злой умысел.

– Танатова, – сказал я, глядя ему прямо в глаза. – Она что-то видела.

Данилов покачал головой, его губы сложились в тонкую, неодобрительную ниточку.

– Танатова? Та судмедэксперт, которую током долбануло? Марк, опомнись. Девушка с психологической травмой, у нее могли начаться галлюцинации. Ты же профессионал, неужто повелся на эту чушь? – он встал, подошел ко мне ближе, и от него пахло дорогим одеколоном и мятными леденцами, которые он постоянно рассасывал, чтобы перебить запах табака. – Закрывай дело, – произнес он тихо, но с непреклонной твердостью. – Нечего разгонять волну по пустякам. У нас и так работы выше крыши.

Данилов повернулся и вышел из кабинета, оставив после себя тягучее, невысказанное напряжение, и я понял, что теперь я совсем один, что официальной поддержки у меня не будет, что любое мое движение в сторону версии об убийстве будет воспринято в штыки. Но отступать было уже поздно. Слишком ярко горели у нее в глазах эти фары, слишком реальным был вкус крови у меня на языке, который я почувствовал, глядя на ее побелевшие губы.

Я вышел из здания и вдохнул полной грудью влажный, промозглый воздух, он был тяжелым, осязаемым, но хотя бы настоящим, не таким спертым и прогнившим, как воздух в моем кабинете. Мне нужно было двигаться, нужно было проверить ее слова, найти хоть какое-то подтверждение, за которое можно было бы зацепиться, вытащить на свет всю эту темную, зловещую историю. Я сел в свою машину, старую, видавшую виды «БМВ», которая пахла бензином, старым кожей и моей вечной усталостью, и поехал по адресу, где жил Кожевников. Его квартира находилась в спальном районе, в одном из тех безликих панельных домов-муравейников, где жизни людей текли по одинаковым, предсказуемым руслам, словно сценарий для их жизней уже давно написан и люди, как марионетки, всего лишь проигрывали его раз за разом. А смерть одного из них была лишь мелкой рябью на поверхности большого, равнодушного океана.

Подъезд был чистым, пахло хлоркой и жареной картошкой, за дверью квартиры Кожевникова стоял опечатанный замок. Я сорвал печать и вошел внутрь. Квартира была стандартной, две комнаты, скромная, почти аскетичная обстановка, никаких следов роскоши или явных пороков. На полках стояли книги по программированию, на столе – мощный компьютер. Все говорило о том, что этот парень был типичным трудоголиком, зарывшимся в свой цифровой мир. Я начал обыск, методично, не спеша, прочесывая каждую полку, каждый ящик, ища что-то, что выбивалось бы из этой картины идеального, стерильного бытия.