скачать книгу бесплатно
– Наконец поворотил я в переулок налево. Весь переулок был утыкан торговыми лавками: длиннобородые греки торговали образками и крестиками, освященных в святая святых. Я протиснулся сквозь калитку в камне ограды и узрел за ней храм. Фасад храма показался тяжелым и серым, как старая крепостная стена. Всю паперть, как лишаи, занимали торговцы. В портале, беспрестанно куря чубуки, играли в шахматы два янычара в голубоватых тюрбанах, в красных куртках и синих штанах, походивших размером своим на широчайшие одеяния запорожских козаков. Толпой выходили бородатые мужики и повязанные шалями бабы, вытирающие пропыленными полами юбок заплаканные глаза, утомленно-печальные, усталые после столь дальней дороги, от яркого солнца точно слепые. Стрелами тут и там носились стрижи, ворковали сытые сизые голуби. В провале входа желтели огни больших и малых лампад.
Он вдруг задержался, опершись ладонью о стол. Ему предстояло поведать самое важное. Он подумал внезапно, не слишком ли откровенен с этим абсолютно чужим, посторонним ему человеком: ведь никому из более тесно и задушевно стоявших к нему не доверил он многого из того, что довелось пережить.
Молча и с грустью, со вниманием пристальным поглядел он незнакомцу прямо в глаза.
Глаза незнакомца оказались простодушно раскрыты, жадным интересом отеплело морщинистое лицо.
Возможно ли таить что-нибудь от такого сердечного, наивно открытого взгляда?
Он решил продолжать, и лишь голос внезапно сделался глуше:
– Благоговения я не испытывал, слова молитвы не приходили ко мне. Все, что не теснилось вокруг, представлялось не нужным, раздражало и оскорбляло меня. Тогда я поспешно притиснулся к самому Гробу. В погребальном вертепе, низком и тесном, как игрушечная пещерка, выбитая людьми для каких-нибудь тряпочных кукол своих, куда притискиваешься, принагнувшись по пояс, в огнях исполинских свечей, направо, у самой стены, приютилась лежаночка песочного мрамора. Эту лежаночку я едва разглядел.
Он провел рукой по лицу, точно отгонял наваждение, вновь и вновь желая понять, что стряслось с ним в том тесном крошечном склепе. Он говорил печально и медленно, пристально вглядываясь в себя:
– Я стоял там один. Священник вершил литургию, диакон стоял назади, за стенами Гроба, так что бархатный голос его звучал в отдалении, и звал народ на молитву, голоса народа и хора едва достигали меня. Я знал, что мне надо молиться, я помнил, что за русскую землю молиться предстал, что, может быть, во всей русской земле нынче некому страстно так помолиться, как я один помолюсь. Я все собирал свои силы, с жадностью глядя на гробовую доску.
Он примолк и поник головой. Сердце с гулом трепетало в груди. В душе все обвалилось. Голос пропал.
Тогда он чуть слышно признался, собравши последние силы, одолевая себя:
– Я не помню, молился я в самом деле, понимаете, не припомню никак.
Он с удивлением уставился в лицо незнакомца. На повлажневших висках сильно набухли тяжелые вены. Он силился вспомнить хоть в этот раз, и ему начинало казаться, что помнит, помнит уже. Да, у гробовой доски песочного цвета что-то похожее на молитву стряслось! Однако видение тут же исчезло. Он сказал, не опустив головы:
– Все это было так чудно! Я все радовался, что поместился на месте, для моления так удобном, так располагавшем к нему, а литургия неслась! Блеском блестели золотые оклады икон, драгоценным каменьем и жемчугом сверкали огни разноцветных огней и лампад. Немым восторгом кружилась бедная моя голова.
Тут на глаза его набежали светлые слезы, и срывавшийся голос о прощеньи взмолил:
– И не успел я опомниться, как священник поднес мне чашу для приобщения меня, недостойного… Нет меры любви моей к русской земле, и вот…не удалось о ней… молитва моя… душу мою не поспел…открыть перед Ним…
Незнакомец не двигался.
Он тоже сидел неподвижно.
Вдруг что-то теплое, близкое будто прошептало ему, что не все еще потеряно в его сумрачной жизни, что своя молитва может быть у всякого человека, что он еще может молиться за несчастную, искони несчастливую Русь, что он еще будет молиться, что в поэме его, когда он возведет ее так, как возводят лишь храм, Тот расслышит горячую, горькую молитву его.
Незнакомец сидел совсем близко и странно, прерывно дыша.
В самом деле, чего они ждут? Давно уж пора! Лошадей! Ему надобно сломя голову мчаться в Москву!
Прикрыв ладонью из деликатности рот, незнакомец сказал:
– Такое со всяким может статься в неожиданном месте. Нам тоже случалось теряться, когда стесняет…
Дальнейшего не было слышно. Распахнулась настежьтрактирная дверь. В эту дверь прихлынуло с полдюжины путников, доставленных дилижансом. Путники скидывали пальто, плащи и фуражки, разбрасывали одежду по диванам, по стульям и подзеркальникам, толкали с грохотом мебель, стучали каблуками сапог и кричали на разные голоса:
– Обедать! Живей! Проворней! Обедать!
Половые забегали, двери захлопали, зазвенела посуда, буфетчик метнулся к пузатым графинам и легким закускам, что-то грохотало на кухне, сделался ад.
Незнакомец как спросонья взглянул на часы и поспешно поднялся, сказав:
– Не печальтесь же, такое бывает, а нам давно пора отправляться домой. Мы благодарим вас за приятное общество. Прощайте.
Он тоже поднял и протянул руку с особой учтивостью:
– До приятного свидания, прощайте и вы.
Он все не выпускал этой крепкой руки и все повторял:
– Прощайте, прощайте, прощайте…
Незнакомец вновь оглянул его вспоминающим взглядом, раздумчиво постоял перед ним и вдруг вышел валкой и твердой походкой отставного кавалериста и охотника зайцев травить по жнивью.
Он остался один. Нетерпение становилось сильнее. Скоро ли дадут лошадей?
Внезапно он громко крикнул пробегавшему мимо лакею:
– Эй, любезный!
В его голосе сказалась, должно быть, властная сила, и рыжий детина встал перед ним, как споткнулся.
Он приказал:
– Догони того господина, с которым я вместе обедал, и вели-ка ему воротиться.
Детину точно сдунуло ветром, такое славное действие производит на лакеев грубость и крик.
Он даже несколько поиспугался такой ретивости: шишек бы себе не набил, негодяй.
Ему не приходило на ум, из какой надобности повелел он воротить вдруг незнакомого человека, что он скажет ему, а незнакомец уже возвращался, выражая лицом и походкой недоумение. Тогда он, застенчиво улыбаясь, негромко спросил:
Прошу покорнейше простить, ежели доставил вам беспокойство, но желалось бы знать, с кем имел такое приятное удовольствие отобедать?
Незнакомец ответствовал дружелюбно, ничуть не чинясь:
– Имя наше Николай Федорович Андреев.
Он тоже представился:
– Гоголь.
Он ожидал восхищенного изумления, которым давно докучали ему москвичи. Никогда, лишь пронеслась его юность, не жаждал он славы, уразумев, как порочна, случайна и преходяща она. В этот миг одна только слава была необходима ему.
Тут он вдруг спохватился, страшась отвращения, которое привык примечать в отношеньях к нему после «Выбранных мест».
Пронзительно взглянул в лицо незнакомца, спеша уловить какие чувства взывало в нем его гусиное имя, однако на лице незнакомца не отпечаталось решительно ничего, а он прибавил настойчиво, прищурив холодеющие глаза, улыбаясь все глупее, все слаже:
– Слыхали о таком прозвище, любезнейший Николай Федорович?
Старательно нахмуривши лоб, еще старательней указательным пальцем почесав морщинистый угол правого глаза, незнакомец нерешительно отвечал:
– Был тут у нас один Гоголь почмейстером, так вы ему случайно не родственник?
Ну, решительно ничего подобного он не предвидел, ничего подобного не выдумал бы ни в одной из своих повестей, довольно богатых на разные выдумки, по правде сказать, и, в изумлении тараща глаза, виновато, чуть не искательно забормотал:
– Возможно… родство самое дальнее… не ведаю я… а прозывают меня Николаем Васильевичем…
Незнакомец рот приоткрыл, стопоршив усы, открывая пошире глаза, однако, как прежде, в лице не промелькнуло ни тени догадки, и он все сбивался, все повторял, уже утягивая повинную голову в плечи:
– Видите ли, я Николай Васильевич… тот…
Вдруг незнакомец, вытягиваясь, закидывая круглую голову, окончательно вытаращив глаза, так что странно было смотреть, в необыкновенным воодушевлением рявкнул, как на плацу:
– Николай Васильевич! Гоголь! Так это вы? Наш знаменитый? Честь и слава литературы?
Выпятив широкую грудь колесом и раскатил, словно вырвал из ножен к атаке палаш:
– Ур-р-ра!
Вздрогнув от неожиданности, он огляделся в испуге.
Шумливые путники усаживались за обеденный стол и, слава Богу ничего не слыхали.
Подхвативши под руку незнакомца, увлекая в нишу окна, он зашептал ему в самое ухо:
– Тише, тише! Мы обратим на себя чужое вниманье.
А в душе все гремело: «Ур-р-ра!»
Не отнимая руки, незнакомец возразил в полный голос, воинственно сверкая глазами, точно на бой вызывал:
– Так и что ж? Пусть знают все, что между нами, будничными людьми, находится величайший из романических гениев!
Сдержанно улыбаясь, не представляя себе, куда спрятать растерянные, влажные, одержимые истинным счастьем глаза, он жаждал крепко-накрепко пожать эту славную, простодушную руку, однако не думал, не понимал, каким таким образом это исполнить, до того закружилась его голова. Он так и рванулся поскорее засесть за свой прерванный труд, от всего сердца жалея о том незабвенном, о том удивительном времени, когда писал в любом месте, хоть бы случился к примеру, придорожный трактир, едва примостившись к простому столу. Надо писать! Что из того, что нет лошадей? И от счастья смущенно сбивался:
– Ну что ж это вы…право… какой такой гений…
Возбужденный, сияющий, незнакомец отчетливо возразил:
– Самый первейший из живущих ныне поэтов!
У него не осталось в запасе ни слова. Он весь дрожал, порываясь куда-то бежать, не приметив почти, как незнакомец протянул к нему жестковатую руку, давши полуобнять себя за плечо.
В этом положении они воротились к столу, сели друг против друга и в волнении, влюбленно молчали. Жадными глазами вцепившись в него, незнакомец словно бы в опьянении все повторял:
– А я все думал, все думал! Соображал!
Вновь припомнился проклятый портрет в «Москвитянине». Счастье его омрачилось стыдливой неловкостью, тут же в глазах его обратившись в тщеславие, то есть в непростительный грех. Он, теперь уже от этой неловкости, не понимал на кой черт ему понадобилось вызвать этот неприличный восторг случайно встреченного деревенского жителя. Он тут же схватился глумленьем, насмешками побивать в себе умиление, опасаясь этого чувства почти как чумы, потому что оно, расслабляя и без того непрочную душу, изъедая ее, словно пролилась кислота, отвращало его от труда. Нет, наилучше всего труды подвигает недовольство собой, для труда необходима суровая строгость к себе, труд же его не окончен, полно, полно ему.
Обхвативши большими ладонями голову, не спуская с него пылающих глаз, незнакомец захлебывался словами, порываясь что-то сказать:
– Ваши «Мертвые души»…
В этом именно месте дверь приотворилась бесшумно, в узкую-преузкую щель легонько просунулась детская рожа Семена и сообщила негромко:
– Кушать подали.
Он расслушал еще:
– …не имеют ничего…
Не считая деликатным просунуться далее, не находя возможности без приказанья войти, Семен повторил:
– Подали кушать.
Отчего-то найдя себя не за ширмами, где точно бы перед тем устроился на постель, взглянув на Семена в упор, Николай Васильевич все еще не видел Семена и дослушивал с жадностью то, что до мучительных слез было необходимо ему:
– … что бы можно было…
И осознал наконец, о чем повторил ему дважды Семен.
Открывалось начало поста, и первую неделю ему хотелось выдержать строго, именно потому, что воздержание в пище, как множество раз проверилось на себе, ограждает от поспешных и суетных мыслей, послышней открывая душе веление учившего нас:
«Итак, не заботьтесь и говорите, что нам есть или что нам пить или во что одеться, потому что всего этого ищут язычники и потому что Отец наш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде царствия Божия и правды Его и это все приложится вам…»
Нынче нуждался в ясной твердости духа и потому, от говения до говения проверяя, насколько упрочилась воля его, отказался от пищи и ответил Семену сердито:
– Передай, что, мол, болен.
Однако же спохватился, что опрометчиво упоминать о болезни, а рассерженный тон рассердил его еще больше: неуместно обманывать, неуместно так говорить, когда весь нагой он стоит перед Господом.
Николай Васильевич тут же прибавил нестрого:
– Да, никого не допускай до меня.
Семен торопливо закивал головой, и угадав, что он с нетерпением ждет, когда останется снова один, в мгновение ока исчез, прикрыв дверь без единого звука.
Он подождал, но незнакомец к нему не вернулся. Стало жаль, что не может отправиться в Тулу, бросивши все. Он бы выложил перед этим простым деревенским любителем чтения дорогой манусрипт, он бы сам прочел вслух главу за главой, а потом бы послушал, какие промахи тот отметит ему. Придет ли в тот же восторг? Откроет ли во втором томе достоинства сравнительно с первым? Приметит ли промахи, слабости, тем более неоправданный, его недозрелым пером не осуществленный замах?
Матвей ему так и сказал в сердитом своем возмущении, однако чем далее все эти запросы он себе задавал, тем становился все тверже уверен, что второй том неудачен и слаб и что много лучше, обдуманней и стройнее написан, чем первый, вот и поди разбери.
С ним непоправимая творилась беда.
Как он догадывался смутно, на ощупь, неудача и слабость затаились не в исполнении.
Если бы так!
