скачать книгу бесплатно
К несчастью, опытный политик и воин, князь Михаил Львович совершенно не разбирается в людях, что крайне опасно, а часто погибельно для любого правителя. Он не замечает, что его племянница, лишь по капризу судьбы ставшая московской великой княгиней, такая же авантюристка в душе и так же честолюбива, как и он сам. Он неосторожно сеет опасную мысль о правительнице Елене Васильевне, всего лишь ради того, чтобы прикрыть этой искусно расцвеченной ширмой прикрыть свое для многих оскорбительное могущество, однако и на версту не подпускает легкомысленную племянницу к власти, не принимая в расчет, что Олена всё ещё молода и красива и как никто опасна для него именно своими женскими прелестями, если оттолкнуть её от себя, если не бросить ей видимость власти, тем более что ей и нужна только видимость, а не тяготы государственной власти. Ещё меньше он замечает, как опасен для него Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, поскольку ошибочно убежден, будто это ничтожество ничем не способно ему навредить. Он не принимает в расчет, что ему, иноземцу, дважды изменнику, чужаку, посягнувшему на единоличную власть, никто не простит такого бесчинства и что московские князья и бояре поддержат любое ничтожество, лишь оно им помогло избавиться от него.
Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский и в самом деле ничтожество. Этот молодой человек из родовитой, однако второстепенной семьи, прежде не достигавшей боярского чина, выдвигается ещё в начале правления великого князя Василия Ивановича как рубака отчаянной смелости, какой, впрочем, ни одному из московских воевод не занимать. Ему поручают передовой полк небольшой рати, расположенной в Туле, командование которым требует не столько полководческого искусства, сколько самой отчаянной храбрости в возможной схватке с татарами, затем, лет через пять, его ставят вторым воеводой сторожевого полка во время похода Василия Шуйского на Литву, где он отличился более тем, что остался в столкновении с неприятелем жив. Все-таки его замечают, и ещё четыре года спустя он становится вторым воеводой полка левой руки, позднее возвышается до первого воеводы полка левой руки да так и застревает на этих второстепенных ролях, лишь однажды оказавшись наместником в порубежной Калуге.
Он более, используя семейные связи, отличается при дворе и в конце концов добивается права мыться в мыльне с великим князем и спать у его постели, нечто вроде сторожевого пса. Свое в известном смысле, по дворцовым понятиям, высокое положение он использует довольно своеобразно: пользуясь тем, что его родная сестра служит мамкой у малолетнего Иоанна, Иван Федорович проникает в интимные покои великой княгини, строго-настрого закрытые для посторонних мужчин. Возможно, уже при жизни великого князя Василия Ивановича он становится возлюбленным прелестной Олены, возможно, именно он является отцом её второго ребенка, больного от рождения Юрия, возможно, об этой греховной связи догадывается или знает великий князь Василий Иванович, может быть, по этой причине и не пожелавший видеть её перед смертью и определив ей всего лишь вдовий, крайне скудный, жалкий удел.
Собственно, роль возлюбленного при вдовствующей великой княгине, пусть и очень красивой, малозавидна, однако мысль о правительнице Елене Васильевне стремительно прорастает как в голове Ивана Федоровича, так и в голове самой прелестной Олены. Ей очень хочется стать и в самом деле правительницей, тогда как он при ней станет правителем. Вдвоем они становятся втрое сильней. Прелестная Олена исподтишка привлекает на свою сторону боярскую Думу, которая заранее готова на любые проделки, лишь бы устранить со своей дороги наглого чужака и воротить себе прежнее, то есть полновластное положение, которого её начал лишать великий князь Иван Васильевич и окончательно лишил великий князь Василий Иванович и которое и не подумал восстановить князь Михаил Глинский. Всего месяц спустя после кончины супруга она возводит своего возлюбленного в боярский чин и вскоре затем в чин конюшего, чрезвычайно важный в системе московского управлении, и боярская Дума, всегда до крайности щепетильная в назначениях этого рода, и бровью не ведет, когда такие чрезмерные милости валятся на малородовитого и вполне заурядного человека, возможно, рассчитывая на то, что такое ничтожество из её боярской воли не выйдет.
Неизвестно, принимал ли Иван Федорович участие в новой интриге. Известно, что кто-то эту интригу затеял и провел в жизнь: исподволь распространяется слух, что следом за удельным Дмитровским князем Юрием Ивановичем готовится опала на его племянников Бельских, двоюродных братьев малолетнего Иоанна. Семен Бельский склонен верить этому слуху. Сговорившись с Иваном Ляцким, из рода Захарьиных, он тайно сносится с польским королем Сигизмундом, оба изменника получают от вражеского правителя опасные грамоты и, вместо обороны Серпухова от возможного литовского нападения, перебегают на службу в Литву, причем перебегают не в одиночестве, а с отрядами своих служилых людей. В те же дни князь Иван Михайлович Воротынский сговаривается с польским королем об условиях, на которых и он готов перейти на польско-литовскую службу, да не с одним отрядом служилых людей, а прямо вместе с уделом, то есть с городами Одоевым и Новосилем, стоящими на страже литовских украйн, что прямо угрожает целостности Московского великого княжества, а московские соглядатаи доносят королю Сигизмунду, что подбираются и другие князья и бояре, готовые перебежать на службу к нему, и только ждут, хорошо ли он наградит за измену Семена Бельского да Ивана Ляцкого. Что ж, король Сигизмунд награждает их хорошо и, в свою очередь, ждет полного развала на русской земле, как только подручные князья и бояре толпами к нему побегут.
В столь крутых обстоятельствах князь Михаил Львович действует решительно и твердо, как и должен действовать достойный правитель. Его повелением берут под стражу Дмитрия Бельского по подозрению в сговоре с беглецом, однако вины не находят и отпускают без наказания. Иван Бельский уличается как сообщник брата Семена и попадает в железы и в заточение. Полностью изобличается Иван Михайлович Воротынский и отправляется вместе с детьми в заточение на Белое озеро, где и умирает менее года спустя.
У князя Михаила Львовича появляется благая возможность разделаться и с самим опекунским советом. Михаил Захарьин, один из членов совета, состоит в родстве с Иваном Ляцким, изменником, и с Иваном Воротынским, замышлявшим измену. Родство, по нашим понятиям, не особенно близкое, особенно с Воротынским, всего лишь первым браком женатым на одной из Захарьиных, однако во времена местничества даже седьмая вода на киселе сплачивает родственников в одну большую семью так, что все они, всегда и во всем, как в служении московскому князю, так и в измене, действуют заодно. Таким образом, Михаил Юрьевич вполне может быть любым образом замешан в измену и Ляцкого и Воротынского, если не прямым пособничеством, то хотя бы сочувствием, одобрением или согласием на побег, и Михаила Юрьевича без докучных хлопот разбирательства препровождают под стражу, однако в темнице держат что-то уж слишком недолго. Что за причина? На этот счет никаких известий не сохранилось. Человек он, как и Овчина-Телепнев-Оболенский, довольно ничтожный, правда, совсем в другом отношении. Служит он очень давно, без приметного продвиженья на верх, всё больше на невидных местах, третьим, в лучшем случае вторым воеводой, лишь в одном из последних походов командует артиллерией, и на всех местах является государевым оком, то есть доносчиком, стало быть, знает всё обо всех. Можно предположить, что, под угрозой вечного заточения где-нибудь и подальше Белого озера, Михаил Юрьевич делится кое-какими сведениями с Михаилом Львовичем, а заодно отрекается от всяких претензий на опекунство, ставшее опасным для жизни, предает не только порученного его чести малолетнего государя, но и своих совместников по совету опекунов, и благодаря такому поступку, который благородным никак невозможно назвать, отделывается легким испугом. Больше того, его отпускают не только с миром, но и с почетом и оставляют в Москве.
Многим из подручных князей и бояр либо по догадке ведомо, либо прямо открыто, что Михаил Юрьевич служит государевым оком. Его заточение, в особенности его быстрое и окончательное помилование рождают панику среди тех, кто, подобно Бельскому и Ляцкому, намеревался бежать, ведь Михаил-то Юрьевич вполне мог выдать любого из них. Никому не хочется прогуляться на Белое озеро, где чаще всего помирают от голода или побоев, и сам собой составляется заговор: Михаила Глинского, этого выскочку, чужака и насильника, надо поскорее убрать, пока он не убрали того и другого и третьего. Иван Федорович, отныне боярин, конюший, настраивает против него боярскую Думу, которая чует, что её час наконец наступил, что теперь или никогда она может вернуть себе прежнюю власть.
Князь Михаил Львович спохватывается: Иван-то Федорыч не так прост, как он полагал, необходимо его с племянницей разлучить, в противном случае далеко ль до беды? Человек он решительный, смелый, мятежник и воин, с деликатностью, вообще малоизвестной в те грубые времена, не знаком. По этой причине он совершает ещё одну роковую ошибку: там, где необходимо действовать мягко, обольщать и умасливать, он поступает по-солдатски, резко и грубо, чуть не публично позорит племянницу, обличает разврат, особенно греховный в её положении, когда и года не протекло со дня кончины великого князя-супруга.
Самой собой разумеется, своей грубостью он достигает обратного действия. Оскорбленная племянница окончательно переходит на сторону боярской думы, уже настроенной против него. Через Ивана Федоровича боярской Думе дается понять, что Елена Васильевна, ради истины и справедливости, готова на всё. Не проходит и двух недель со дня бегства Семена Бельского и Ивана Ляцкого и расправы над Воротынским, а бояре, которые вынуждены действовать быстро, уже являются к правительнице олене, бьют челом и докладывают, что её дядя, Михаил Львович Глинский, всего-навсего, отравил её горячо любимого мужа, великого князя Василия Ивановича, а малолетнего Иоанна намеревается зачем-то выдать полякам.
Приходится признать, что умственные способности московских князей и бояр, желающих присвоить всю полноту власти себе, слишком невелики: большей нелепости придумать нельзя. Что великий князь Василий Иванович кем-то отравлен, ним у кого из них, похоже, сомнения нет, однако Михаил-то Львович причем, ему-то злодейство зачем? Они об этом, конечно, не думают. Просто-напросто они решили убрать ненавистного чужеземца, вообразившего о себе черт знает что и не думают ни о чем, наперед получив уверения, что вдовствующая великая княгиня примет любую ложь ради своего возвышения. И вдовствующая великая княгиня с замечательной легкостью, без каких-либо возвышающих ей колебаний, без зазрения совести, выдает дядину голову в обмен на видимость власти, поскольку о реальной власти в её руках и речи не может идти, хотя понимает, при всем своем легкомыслии, что никого дядя Михаил Львович не отравил и не думал выдавать малолетнего Иоанна своему кровному врагу польскому королю Сигизмунду.
Видимо, как раз в эти смутные дни тайно уничтожается духовное завещание великого князя Василия Ивановича, в котором не содержалось и не могло содержаться ни слова о правительнице олене. Отныне подручные князья и бояре утверждают прямо обратное, именно то, будто умирающий государь назначил единственной опекуншей великую княгиню Елену Васильевну, мать малолетнего великого князя, что выглядит правдоподобно только для тех затуманенных прелестью глаз, которые видят всё, что угодно, лишь бы увиденное было выгодно им. В полном согласии с этим наспех состряпанным заветом покойника Михаила Глинского и вместе с ним весь опекунский совет обвиняют в злостном и воровском присвоении государственной власти, в желании править помимо и независимо от вдовствующей великой княгини, что, разумеется, объявляется прямым нарушением священной воли покойника, благо с уничтожением духовного завещания эта воля доподлинно становится никому не известной, а скрепивший то духовное завещание своим пастырским словом митрополит Даниил упорно молчит. После этого нечего удивляться, что виновных в исполнении подлинного завещания без промедления заключают под стражу.
Правда, не всех, только Глинского и Воронцова, и судьба обоих опекунов оказывается на удивленье различной, хотя и того и другого одинаково обвиняют не в чем ином, как в заговоре, направленном против здравствующего великого князя. Воронцов, по всей вероятности, следует по дорожке, протоптанной Михаилом Захарьиным, то есть так же малодушно, хотя и не так истово кое-кого предает и отрекается от своих обязательств и прав. В благодарность за трусливое смирение и покаяние его не только вскоре отпускают на волю, но ещё отправляют с почетным поручением в Великий Новгород, воеводой и наместником новгородским, который, между прочим, располагает старинным правом вести самостоятельные переговоры со Швецией. Напротив, Михаила Глинского, всем здесь чужого, почти всем ненавистного, без лишних сожалений заточают в темницу, морят голодом и успешно доводят до смерти.
Не успевает Москва оглядеться после погребения инока Варлаама, а в опекунском совете из семи остаются невредимыми только трое бояр. Сметливые Шуйские, лукавые, ловкие, тотчас делают вид, что никакого опекунского совета и не было никогда, на заседаниях боярской Думы мирно сидят на своей лавке и преспокойно живут как ни в чем не бывало, уходя всё дальше и дальше в день, вплоть до забвения. Что касается Михаила Тучкова, то и он совершенно стушевывается, исчезает куда-то из вида, точно и не живало на свете никакого Михаила Тучкова.
Таким образом, победа достается, легко и бескровно, вдовствующей великой княгине и ей возлюбленному Овчине-Телепневу-Оболенскому, никаких протестов, тем более возмущений не слышно, что лишний раз свидетельствует о том, как ещё слаба в умах московских князей и бояр идея единодержавия и связанная с ней идея законности, идея верности принятым на себя обязательствам, скрепленным не как-нибудь, а торжественным и прилюдным целованьем святого креста. Предательство никому не ставится в поношение, поскольку сама идея предательства едва ли проникает в сознание тех, кто правит на Русской земле. Подручные князья и бояре руководствуются случаем, а не честью, личной выгодой, а не служением государственным интересам. Все они пока что не граждане, не подданные своего государя, а частные лица, которые пекутся единственно о собственном достоянии, а там хоть трава не расти.
Глава шестая
Правительница Елена Васильевна
Устранение Михаила Глинского, сильного воина, якобы ради того, чтобы малолетний великий князь не попал в руки польского короля Сигизмунда, оказывается на руку именно польскому королю, который только и ждет наибольшего, лучше окончательного ослабления Русской земли, после чего нанести ей уже последний, смертоносный удар. Соглядатаи доносят ему, что между князьями и боярами уже воцарился мелочной, явным образом склочный раздор, что в Москве доходит чуть ли не до ножей из-за того, кому первому быть, что в Пскове по каким-то причинам отсутствует гарнизон и только торговые и посадские люди сходятся самовольно на вече, на котором судят и рядят, как им оборону держать, коли нагрянет Литва, да наместник и московские дьяки хода им не дают.
Приблизительно месяц спустя после заточения Глинского литовский гетман Юрий Радзивил и в самом деле направляет киевского воеводу Андрея Немировича и дворного конюшего Василия Чижа в сторону Новгород-Северского, а князя Александра Вишневецкого на Смоленск. И до того на Москве закружились, сбились с толку умы, что никакая опасность вторжения им нипочем. Подручные князья и бояре до того заняты дележкой власти и сведением личных обид только что не до седьмого колена, что не выставляют полков, и литовские лихоимцы движутся беспрепятственно по оставленной без защиты русской земле. Всей западной украйне Московского великого княжества грозит разорение, может быть, потеря порубежных селений и городов. Положение, почти безнадежное, слава Богу, спасет мужество гарнизона и посадских людей, вооруженных чем ни попало: крепостное сиденье у русского человека в крови. Литовской нечисти удается сжечь один Радогощ. Литовских хищников отбивают и от Стародуба и от Чернигова и от Смоленска. Им приходится везде с потерями отступить.
Может быть. Внешняя угроза в конце концов несколько протрезвляет подручных князей и бояр. Кое-как придя в себя от страха нашествия, они договариваются о разделении власти. По-прежнему официальным правителем является великий князь Иоанн, достигший четырехлетнего возраста. От его имени составляются грамоты, от его имени ведутся переговоры, он лично принимает иноземных послов, причем слова приветствия произносит не только по-русски, но и на татарском наречии. Официальной правительницей при нем становится вдовствующая великая княгиня Елена Васильевна, в девичестве Глинская, и весь этот недолгий период и без того взбаламученной российской истории, с 1533 по 1538 год, именуется правлением Елены Глинской, хотя в действительности мать великого князя лишь представительствует, то есть совместно с подрастающим сыном присутствует на разного рода торжественных церемониях и богослужениях в стольных храмах и бессчетных монастырях, при этом нередко нарушает сложившиеся веками обычаи, не по злому умыслу скорее всего, а потому, что, как чужестранка, плохо знакома с священными обычаями своей новой родины или к ним вполне равнодушна, чем вскоре возбуждает против себя угрюмую враждебность подручных князей и бояр, которые без строжайшего соблюдения великого множества обрядов и обычаев седой старины и шагу не мыслят ступить. Фактически Московским великим княжеством правит счастливый баловень судьбы Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, храбрый воин, но недалекий, посредственный человек, умеющий принимать и ценить лишь откровенную, грубую лесть. Лести, понятное дело, достаточно. Русский человек исстари живет по пословице, что, мол, плетью обуха не перешибешь, а потому делает вид самого послушного из послушных холопов, льстит и заискивает перед тем, кто сильней, однако жить продолжает по-своему, как Бог на душу положит, по другому русскому выражению, да ждет часа, когда с этим сильным, отчего-то как правило оголтелым буяном можно будет рассчитаться по полной программе, если не кровавой местью, так полным забвением. Иноземные государи тоже по необходимости прибегают к официальной, ничего не значащей лести и своих послов направляют не к кому-нибудь, а к конюшему Ивану Федоровичу Овчине-Телепневу-Оболенскому, минуя великого князя и правительницу Елену Васильевну, что, понятное дело, страсть как льстит его бедному самолюбию.
Зачарованный своим приятнейшим положением возлюбленного молодой и прелестной правительницы, отравленный ритуальной, то есть ничего не значащей лестью подручных князей и бояр, он тем не менее на каждом шагу ощущает пренебрежение со стороны самых старинных, самых влиятельных княжеских и боярских родов, в таблицах и местнических подсчетах которых ему отводится одно из самых скромных, непривлекательных мест. Не имея с ними родственных связей, единственно значимых и полновесных на русской земле, он по необходимости приближает к себе одних отъявленных подхалимов, тоже членов незнатных или захудалых родов, и в свою очередь пренебрежительно относится к прочим князьям и боярам, именитым и знатным, ни за что на свете не способных унизить свою родовитость искренней близостью с ним. В ответ они с ещё большим нетерпением ждут того заветного часа, когда он споткнется и они рассчитаются с ним.
Наконец боярская Дума возвращает себе былую самостоятельность, «по благословению отцов и прародителей», как гласит важнейшая, всё определяющая формула исходящих от неё установлений и грамот. Она состоит из потомков бывших рязанских, тверских, ростовских, ярославских великих или на худой конец удельных князей. Все эти потомки сидят на тех же владениях, которыми когда-то самовластно владели их предки, в этих владениях они обладают неограниченной властью, которой может позавидовать любой не только европейский, но и азиатский монарх, судят и рядят и приговаривают все дела без права обжалования, не отдавая отчета московскому великому князю, нередко по тем же прецедентам и записям, которые существовали в этих владениях до того дня, когда их поглотило более мощное, более перспективное, постоянно растущее Московское княжество, и если они соглашаются служить московскому великому князю, то лишь на условии, что они сообща и все вместе правят Русской землей и что он ни шагу не смеет ступить без их согласия и приговора. Они хоть и ворчали, но всё же с должным смирением терпели тяжелую руку великого князя Василия Ивановича, ожидая, по обыкновению, своего часа, он им и в голову не приходит терпеть какого-то Ивана Федоровича и какую-то Елену Васильевну, благо ни Иван Федорович, ни Елена Васильевна не склонны и не имеют духу им возражать. Отныне они судят и рядят и приговаривают как когда-то рядили, судили и приговаривали их далекие предки счастливых для них, но разорительных для Русской земли удельных времен, а Ивану Федоровичу и Елене Васильевне остается лишь исполнять то, что они в Думе решат.
В начале октября, когда литовских хищников и след простыл, решают собрать полки и двинуть в Литву, в отместку за нападение на Смоленск, Чернигов и Стародуб. Никакого стратегического плана не разрабатывается, идут, собственно, так, на авось, до какого места дойдут, причем остается неясным, с какой именно целью идут. Единого командования не назначается, да и назначить нельзя, на такой важный пост не сочтутся до второго пришествия. И тут поступают по старине, по благословению прародителей, как ходили в удельные времена. Полки под водительством Михаила Горбатого-Суздальского и Никиты Оболенского без особенной торопливости движутся от Смоленска по направлению к Вильне, полки под водительством Бориса Горбатого От Великого Новгорода и Пскова тем же порядком выдвигаются на Витебск и Полоцк. При этом выпадает минута покуражиться над Иваном Федоровичем. В чине конюшего Овчина-Телепнев-Оболенский располагает, в отсутствие великого князя, тоже по благословению прародителей, громадной административной властью, однако в войсках Михаила Горбатого-Суздальского его ставят всего лишь на передовой полк, на большее, мол, ни родом ни рылом не вышел.
При выступлении полков из Москвы присутствуют малолетний великий князь Иоанн и правительница Елена Васильевна. Отслужив молебен, митрополит Даниил торжественно обращается к ещё бессмысленному ребенку:
– Государь, защити себя и нас! Действуй, мы будем молиться! Гибель зачинающему, а в правде помощник Бог!
Выступают бодро, громко обещают победу, однако брани затеваются какие-то странные. Судите сами, московские полки глубоко вклиниваются, нигде не встречая сопротивления, и проходят по литовским владениям, прежде бывшим русскими землями, жестоко грабят и жгут, католические храмы сметают с лица земли, хвалятся тем, что не трогают православных церквей и православных подданных литовского великого князя в плен не берут, но отчего-то обходят литовские крепости стороной, точно дворянское ополчение из победителей на Куликовом поле превратилось в трусливую шайку бродяг. Оно благополучно грабит и жжет селенья и предместья Дубровны, Орши, Друцка, Борисова, воины Бориса Горбатого опустошают всё вкруг Полоцка, Витебска и Бряславля, после чего оба воинства соединяются и движутся к Вильне. Вильна взрывается паникой. Король Сигизмунд пытается спешно стянуть на помощь войска, но польские и литовские ополченцы не успевают с должной поспешностью собраться и выступить. Вильна, в сущности, стоит беззащитна, покорна черной судьбе. Московским воеводам стоит хотя бы попытаться взять её приступом, ведь в случае победы над стольным градом Литвы может быть заключен самый выгодный, к тому же долговременный мир. Отчего-то эта естественная для воина мысль московским воеводам в голову не приходит. Вместо овладения Вильной, разрушив дома, перебив жителей, перерезав скот, уничтожив запасы хлеба и сена, сами не потеряв в этой вакханалии ни одного человека, несмотря на лютые морозы и глубокий снег, приблизившись на расстояние пятнадцати верст, московские полки без всякой причины поворачивают от Вильны назад и, отягощенные добычей и пленными, в начале марта 1535 года уходят домой через Псков.
Только тут обнаруживается, главным образом на удивленье потомкам, что ни боярская Дума, ни правительница Елена Васильевна, ни конюший Иван Федорович, ни подручные князья и бояре и думать не думают о полной победе, об окончательном разгроме зарвавшегося врага. Им бы овладеть Вильной и тем положить конец беспрестанным набегам литвы, а им мерещится неприятель в Москве. Они совместными усилиями принимают решение исполнить давний замысел великого князя Василия Ивановича: укрепить беззащитный московский посад глубоким рвом и стеной, поскольку, в случае наскока литовцев или татар, крепкие кремлевские стены не вместят ищущих спасения горожан, число которых слишком быстро и непрерывно растет.
Правда, на такое громадное, ведущееся с безрассудным размахом строительство требуются такие же громадные средства: подрядчикам надо платить, а подрядчики страсть как любят украсть. Казна московского великого князя, оставленная таким рачительным хозяином, как Василий Иванович, с полной исправности, в неё поступают дани и пошлины с вотчин и городов, принадлежащих лично великому князю, но, само собой разумеется, правительница Елена Васильевна не склонна её открывать. Конюший Иван Федорович слишком беден, даже если бы вдруг заболел желанием оказать денежную помощь строительству. Подручные князья и бояре несут одну-единственную обязанность перед русской землей: по первому зову великого князя являются конно, людно и оружно и отправляются в поход, во время которого, как выясняется, не столько истребляют противника сколько грабят и жгут беззащитных селян. Их вотчины ограждены привилегиями от каких-либо сборов и пошлин, как ограждены они и от великокняжеского суда, с этих вотчин в казну великого князя не прибавляется даже полушки.
Собственно, новые сооружения возводятся для защиты торговых и посадских людей, которых в первую очередь грабят и жгут. Что ж, московское купечество готово раскрыть сундуки, однако подрядчики отказываются брать деньги из их сундуков. Со дня смерти великого князя Василия Ивановича проходит немногим более года, а положение на денежном рынке становится безобразным. Пока правительница Елена Васильевна и конюший Иван Федорович, с одной стороны, подручные князья и бояре, с другой стороны, возятся с удельным князем Юрием Ивановичем, с князем Михаилом Львовичем, с опекунским советом и делят власть между собой, во всех сферах жизни понемногу нарушается разумно и к общему удовольствию заведенный порядок. Великий князь Василий Иванович почти полностью вывел татьбу и разбои, теперь татьба и разбои взрастаются с новой, уже вовсе безудержной силой. Великий князь Василий Иванович успешно вел непримиримую войну с фальшивомонетчиками, этим негодяям и жуликам секли кисти рук, рот заливали расплавленным оловом, и, хотя никакие самые жестокие, самые бесчеловечные меры не в состоянии справиться там, где затронута частная выгода, подделка монеты производится осторожно и медленно, теперь фальшивомонетчики распускаются окончательно, из фунта полновесного серебра уже чеканят десять рублей вместо определенных законом пяти, что, натурально, подрывает торговлю, останавливает дела, исподволь истощает казну не только великого князя, но и каждого из подручных князей и бояр.
Новым правителям приходится предпринять какие-то меры, и новые правители их принимают, однако принимают меры такие, которые обнаруживают, что новые правители тоже скорее мошенники, чем люди с широким, государственным пониманием хода вещей.
Что касается татьбы и разбоя, то вся ответственность за эти нетерпимые в любом благоустроенном обществе злодеяния просто-напросто перекладывается на плечи местных властей учреждением губных старост, которые отныне обязаны наводить строгий полицейский порядок во вверенных их попечению волостях, прием жульнический и сам по себе, однако замечательно стойкий, должно быть, бессмертный, поскольку применяется и в более поздние времена, причем губной староста получает право по первому подозрению взять под стражу и подвергнуть пытке любого жителя волости, что без неусыпного и жесткого контроля со стороны центральных властей не может не приводить к произволу.
С фальшивомонетчиками поступают более разумно и эффективно. В марте 1535 года повсеместно изымается из обращения вся испорченная обрезанием или подделкой монета. Вместо обрезанной или подделанной чеканится новая. По замыслу такого мероприятия новая монета должна быть полновесной, как прежде. Чтобы пресечь хождение старых монет, на которых выбивался всадник с мечом, на новой монете выбивается всадник с копьем, отчего новая монета тотчас получает имя копейки. Понятно, что изъятие обрезанных или поддельных монет и чеканка копеек производится казной великого князя, а казне великого князя тоже наличные деньги нужны. По этой причине выходит постановление из фунта полновесного серебра чеканить все-таки шесть монет, а не прежние пять, что позволяет казне за здорово живешь заграбастать солидный доход и понести и свою долю затрат на укрепленье посада.
В мае 1535 года после торжественного молебна закладывается первый камень новой стены. От Неглинной к Москве-реке через Троицкую площадь и Васильевский луг прорывается ров, по внутреннему краю рва возводится каменная стена и четыре башни с воротами Сретенскими, Троицкими, Всесвятскими и Козмодемьянскими, а обнесенному новой стеной городскому пространству присваивается татарское имя Китай. Заодно в разное время обновляется несколько крепостей на западных и восточных украйнах, закладываются две-три новые крепости, но более по разумению самих воевод, которые ведают обороной украйн, чем благоразумием московских властей.
Когда ведется громадное строительство, а никто не хочет платить, приходится бесцеремонно, с особенной жестокостью налегать на даровой труд окрестных землепашцев, звероловов и рыбарей, которым суждено извечно расплачиваться потом и кровью как за блистательные, так и за преступные деянья навязавшихся на их шею правителей. С какой-то беспримерной отвагой беззаконные власти безвременья обращаются с прежде всегда неприкосновенными доходами церкви. Поборы на возведение городских укреплений в Москве взимают не только с торговых и посадских людей, что, естественно, имеет под собой хотя бы видимость морального права, но также и с духовенства. По всей вероятности, уклончивый митрополит Даниил чует противника в новгородском архиепископе, а потому с его молчаливого согласия казна взимает с новгородских монастырей и церквей крупную, близкую к разорению сумму на выкуп русских пленников из татарского плена. Средств всё равно ни на что не хватает. Тогда новые власти попросту отписывают в казну все пожни новгородских монастырей и предлагают эти же пожни в аренду тем же монастырям, что является беспримерным бесчинством, давненько не виданным на Русской земле. Понятно, почему молчит митрополит Даниил, но и новгородский архиепископ, человек дальновидный, тоже молчит, тем не менее с этого поистине несчастного дня православная церковь отказывается поддерживать новую власть, отчего и без того слабая, физически и морально, новая власть становится вдвое, если не втрое слабей.
Понятно, что слабостью власти пользуются не только тати, разбойники и фальшивомонетчики, но и соседи, которые едва ли лучше тех и других. С запада, с востока и с юга нападают, то порознь, то одновременно, литовцы, казанцы и крымцы. При трех ветвях власти, которые силятся управлять каждый по-своему и потому не управляют ничем, в московских войсках по-прежнему не заводится единоначалия. Боеспособность, и без того невысокая, стремительно падает, почти до нуля. Обнаруживаются первые признаки безобразной анархии. Воеводы отказываются исполнять повеления, ещё хуже: без боя сдают города. Известия с театра военных действий поступают замечательно странные: представьте себе, литовские пушкари отчего-то палят в разные стороны и бьют по своим, тогда как московские так и лупят без промаха, однако, несмотря на их чудеса, громких побед не слыхать.
Польский король Сигизмунд, напуганный недавним приближением к Вильне, усердно подбивает крымских татар в набег ан Москву, чтобы, заманив московские полки на Оку, нанести внезапный удар на Смоленск. На счастье Москве, в Крыму заваривается очередная междоусобная свара. Ислам-Гирей свергает Саип-Гирея и провозглашает себя верховным правителем, но добить, то есть перерезать глотку, Саип-Гирея не успевает или не может. Польскому королю Сигизмунду приходится спешно подкупать и того и другого. Ислам-Гирей всегда готов с одинаковой прытью грабить и московские и польские и литовские земли, за большие деньги вдвойне. Польский король Сигизмунд предлагает ему, в оплату за срочный набег на Москву, десять тысяч дукатов и двести поставов сукна. Ислам-Гирей решает прежде поторговаться с Москвой, авось московские князья и бояре больше дадут, если он нагрянет на литовцев и ляхов. Правительница Елена Васильевна, конюший Иван Федорович и боярская Дума почитают за благо откупиться от этого предводителя разбойничьей шайки. Князь Александр Стригин-Оболенский получает повеление выехать в Крым с большими поминками, как татары именуют отступные дары. Стригину-Оболенскому известен татарский обычай грабить до нитки московских послов. Подвергать свою особу такой чрезвычайно неприятной напасти ему явно не улыбается. Подданный московского великого князя, крест целовавший служить ему верой и правдой, отказывается служить, причем измышляет замечательный повод отказа: он считается местами с татарами:
«Ислам отправил к тебе послом Темеша, но этого Темеша в Крыму не знают и имени ему не ведают; в том Бог волен да ты, государь: опалу на меня положить или казнить меня велишь, а мне против этого Исламова посла, Темеша, нельзя идти…»
На Стригина-Оболенского и в самом деле какую-то опалу накладывают. Послом к Ислам-Гирею отправляется князь Мезецкий. Ислам-Гирей с удовольствием вступает в переговоры. Для начала он требует пятьдесят тысяч деньгами, половину наличной казны московского великого князя, которую ему будто бы отписал в своем завещании великий князь Василий Иванович, затем предлагает заключить военный союз, с тем, чтобы против его врагов московские полки бились вместе с татарами, и в довершение своей разбойничьей наглости именует малолетнего Иоанна своим младшим братом, что на дипломатическом языке означает вассальное подчинение Московского великого княжества Крымскому ханству. Естественно, что ему отвечают отказом.
Тем временем прибегают в Москву служилые люди Семена Бельского и доносят боярам, что литовские полки вновь направляются на Смоленск. Большой полк под началом Василия Шуйского выступает из Можайска к Смоленску, передовым полком у него опять командует Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский. На помощь им из Великого Новгорода и Пскова должны выступить полки Бориса Горбатого и Михаила Воронцова. Они выступают, однако останавливаются в Опочке и от военных действий отказываются, причины чему неизвестны. Один Иван Бутурлин, в Великом Новгороде исполняющий должность дворецкого, выдвигается верст на двести к югу от Пскова и здесь, в литовской земле, между озерами Себежским и Ороно, на месте старинного славянского городища, более ста лет назад разоренного литовским князем Витовтом, в течение месяца рубит деревянную крепость, Ивангород-на-Себеже, впоследствии Себеж.
Вдруг обнаруживается, что подлые перебежчики налгали с три короба, должно быть, с преступным намерением. В действительности, пока Василий Шуйский медленно, но верно разоряет окрестности Кричева, Радомля, Могилева и забирает всё круче на север, а Горбатый и воронцов прохлаждаются в тепле и в покое в почке, литовские полки Юрия Радзивила, Андрея Немировича, Яна Тарновского, Ивана Острожского и Семена Бельского отклоняются к югу, на Стародуб, и в помощь им спешат татары жулика Ислам-Гирея, все-таки перекупленного польским королем Сигизмундом, жгут и полонят рязанские селенья и городки.
Дмитрию Бельскому и Федору Мстиславскому приходится сломя голову поднимать дворянское ополчение всегда настороженных южных украйн. Едва заслыша о приближении конницы, татары поворачивают вспять и уходят в бескрайние степи Дикого поля на быстроногих конях, наделав бед, не понеся потерь со своей стороны. Тем не менее им удается отвлечь на себя те полки, которым следовало стремительным маршем идти к Стародубу. Литовцы обрушиваются на московские города, защищаемые только малыми гарнизонами мирного времени. Перепуганный князь Оболенский-Щепин уводит из Гомеля свой личный полк, и брошенный на произвол судьбы Гомель сдается на милость счастливого неприятеля. Федор Сукин находит, что вверенный его чести и доблести Почеп недостаточно для него укреплен, стало быть, по его же вине, поскольку он был обязан давным-давно заняться его укреплением, советует посадскому люду зарыть свои ценности в землю и разбегаться в разные стороны, а сам поджигает крепость со всех четырех сторон и отступает поближе к родимому дому, вместо того, чтобы насмерть биться с проклятым врагом.
Один князь Федор Васильевич Овчина-Телепнев-Оболенский, воевода, конюшему двоюродный брат, героически защищается в Стародубе. Его пушки со стен исправно поражают не особенно прытких литовцев, когда встречают должный отпор, его воины чуть не каждую ночь делают удачные вылазки, которые стоят неприятелю ощутимых потерь. Вопреки обыкновению, литовцы не снимают осады. На этот раз догадливый польский король Сигизмунд придает им немецких наемников, главным образом пушкарей и мастеров осадных работ. Неожиданно для защитников Стародуба наемники подводят под стены подкоп и взрывают его, чего в затяжных русско-литовских войнах ещё не бывало. Город поражает неслыханный гром. Деревянные постройки пылают. Литовцы врываются в громадный пролом. Однако князь Федор Васильевич дважды выбивает их из наполовину разрушенной крепости и пробивается до самого литовского стана. Победа колеблется и ещё может остаться за русскими, но защитники Стародуба теряют своих воевод одного за другим: погибает в битве князь Петр Ромодановский, Никита Колычев получает смертельную рану, от которой умирает два дня спустя, князь Федор Васильевич Овчина-Телепнев-Оболенский с князем Сицким оказываются в плену. Литовцы наконец врываются в Стародуб и вырезают всех его жителей, лишь очень немногим удается спастись.
Ни конюший Иван Федорович, командующий передовым полком, ни сам Василий Шуйский не приходят на помощь осажденному Стародубу. Они благополучно грабят и разоряют окрестности Княжичей, Шклова, Копоса, Орши, Дубровны и с добычей отходят к Смоленску, ни разу не встретившись с неприятелем в открытом бою.
В январе 1536 года, окрыленный прошлогодни успехом, Андрей Немирович подступает к только что заложенному Себежу, чтобы стереть с лица земли новую русскую крепость и тем ослабить западную украйну Московского великого княжества. Крепость обороняют воеводы Засекин из обедневших ярославских князей и Тушин из обедневших Морозовых. Удачно поставив пищали и пушки, они отбивают натиск литовцев, делают вылазку и оттесняют неприятеля на лед озера. Лед, ещё не окрепший в ту теплую зиму, проваливается во многих местах. Защитники Себежа истребляют почти весь литовский отряд, забирают обоз, знамена и пушки, честь и слава для них.
И вновь никому из московских воевод и в голову не приходит, пользуясь этой внезапной и довольно громкой победой, развить наступление, продвинуться как можно глубже в пределы Литвы и нанести решительное поражение неутомимым захватчикам, только и ждущим удобного случая, чтобы прорваться сквозь московские рубежи и, при удаче, покончить с Москвой. Победа под Себежем остается единичной, случайной, без продолжения, без выгоды для Русской земли. Предприимчивости подручных князей и бояр хватает только на то, чтобы пройти набегом по окрестностям Любеча и Витебска, выжечь посады, взять полон и добычу и поспешно воротиться к родным очагам.
Окончательно становится ясным, что единственная задача, доступная московским военным умам, сводится лишь к обороне, которая в сложившихся обстоятельствах, когда неприятель отовсюду рвется к Москве, этими постоянными мелкими кровопролитными стычками медленно, но верно истощает боевые силы Московского великого княжества. Для его укрепления ставится крепость Заволочье на подступах к Ржеву и крепость Велиж верстах в ста сорока от Смоленска, на мысу, на месте поседелого славянского городища, при впадении ручья Коневец в Западную Двину, возобновляются Почеп и Стародуб, оставленные литовцами, впредь до нового нападения, подкопа, приступа и поголовного истребления посадских людей.
Да и с обороной подручные князья и бояре уже не справляются. Семен Бельский, недовольный открывшейся ему слабостью литовских полков, отправляется на богомолье в Иерусалим, однако останавливается в Константинополе и вскоре перебирается в Крым. Считая себя единственным законным наследником рязанских великих князей, он возмечтал оторвать от Русской земли Рязань и Белев и основать свое собственное независимое великое княжество. С этой целью он уговаривает сначала турок, потом крымских татар подняться в завоевательный поход на Москву. Турецкому султану Сулейману Великому московский беглец представляется слишком ничтожной фигурой, чтобы тратить ради него своих янычар. В Крыму, напротив, рады любому предлогу, лишь бы пуститься в набег. Татары, как всегда неожиданно выбежав из необъятных степей, подступают к Белеву, и только мужество воеводы спасает город от разорения.
Казань, замирившаяся с Москвой, без набегов и грабежей начинает понемногу хиреть. Благодаря этому подлинному несчастью лазутчикам Саип-Гирея наконец удается сколотить заговор во главе с ханом Булатом. Заговорщики застают Еналея врасплох. Ставленник Москвы погибает под мечами наемных убийц. В Казань возвращается Сафа-Гирей. Приверженцы сближения с Русской землей, те, кто посреди беспорядочной и беспощадной резни все-таки ухитряется остаться в живых, тайно посылают за подмогой в Москву. Боярская Дума направляет в Казань князей Гундорова и Замыцкого, в то время стоявших с полками в Кашире. Гундоров и Замыцкий идут нехотя, не спеша, близ Волги встречают первую ватагу татар, устремляющихся в набег на порубежные русские города, однако московским воеводам, вдруг очутившимся на воле, без твердой руки великого князя, до того не хочется воевать, что они хладнокровно, без боя поворачивают назад, без зазрения совести открывая путь насилию и грабежу. Им, кажется, и этого преступления мало. Ни Гундоров, ни Замыцкий не считают нужным известить высшие власти или хотя бы ближайшие города о набеге. Татары, при великом князе Василии Ивановиче сидевшие смирно, вырабатывая свой хлеб посредничеством в торговле и коневодством, жгут и грабят окрестности Нижнего Новгорода. Воеводы этого опорного пункта на юго-восточной украйне Московского великого княжества переступают за все мыслимые и немыслимые пределы позора. Повинуясь велению долга, они все-таки выступают навстречу разбойникам. На исходе дня противники встречаются вблизи Лыскова. Оба воинства разбивают станы в ожидании утра. И до того они боятся друг друга, что ночью потихоньку снимаются с места и разбегаются в разные стороны, причем русские воеводы даже не думают преследовать трусливую шайку, чтобы дать любителям грабежа хороший и на долгую память урок.
Впрочем, один достойный воин все-таки находится и в эти смутные времена. Отважный воевода, имея под рукой крохотный гарнизон, вооружает посадских людей, чем увеличивает свой войско чуть ли не втрое, однако он совершает роковую ошибку, простительную при первой встрече с татарами и непростительную спустя триста лет после битвы на Калке: он выходит из крепости, дает сражение в чистом поле и, что нетрудно было предвидеть, терпит полное поражение. Нигде не встречая сопротивления, всё круша на своем кровавом пути, разгорячившиеся татары доходят до Кинешмы, до Костромы, куда уже многие годы не смели и носа казать, поскольку на Русской земле тогда была решительная, сильная власть. Только воевода Засекин успевает поднять окрестных служилых людей и выйти навстречу татарам. На этот раз сеча завязывается короткая, но кровопролитная. Засекин падает мертвым. Оставшиеся в живых точно получают сигнал к отступлению и оставляют поле боя татарам.
В сущности, попустительством новых властей все восточные области Русской земли попадают в руки казанским татарам, ещё вчера смиренно признававшим над собой господство Москвы. Сама Москва оказывается теперь под угрозой нашествия, ведь татарам ничего не стоит пройти две сотни верст на своих быстроногих конях. Подручные князья и бояре наконец вразумляются принять строгие меры. Опозорившие себя воеводы Гундоров и Замыцкий попадают в темницу. Полки Карпова и Сабурова одерживают небольшую победу возле Корякова. Пленных отправляют в Москву. В Москве татар объявляют мятежниками и, за нарушение клятвы верности, данной при великом князе Василии Ивановиче, всех без исключения приговаривают к смерти.
И это всё, на что у них хватает ума. Больше ничего не предпринимается для разгрома явным образом трусливого, при первой опасности трусливо отступающего врага. Верст за сто к северо-востоку от Костромы, на реке Костроме, при впадении Вексы, воеводы закладывают в ожидании будущего набега крепость Буйгород, впоследствии Буй, и этой выгодно, тем не менее случайно поставленной крепостцой истощают свое попечение о защите украйн. Больше того, правительница Елена Васильевна и конюший Иван Федорович и боярская Дума главным образом хлопочут о том, как бы решительными действиями не раздражить нацелившихся со всех сторон изнемогающих от жажды грабежа и захвата соседей, и облегченно вздыхают, когда насытившаяся добычей Казань затихает на время, а Крым и Литва предлагают вступить в переговоры о мире.
На предложение польского короля Сигизмунда конюший Иван Федорович отвечает довольно торжественно, что, мол, великий князь Иоанн Васильевич не враг тишины. Однако о дипломатических способностях новых правителей даже не хочется говорить: они много ниже их убогого полководческого искусства.
В самом деле, кажется, намерения обеих сторон обозначаются с такой недвусмысленной ясностью, что остается только сесть за стол переговоров и выработать условия мира, приемлемые как для Польши с Литвой, так и для Русской земли. Так Вт нет, поначалу, словно бы для разбега, заплетаются утомительные, по-детски наивные споры о том, в какой именно стороне долгожданному столу переговоров должно воздвигнуться, поскольку прежде переговоры с ляхами и литвой велись только в Москве, а нынче польский король Сигизмунд, хорошо понимая, что имеет дело с ничтожествами. Предлагает перенести знаменательный стол на литовскую сторону, либо воздвигнуть его в каком-нибудь порубежном селении, что, естественно, повысит довольно шаткий польско-литовский престиж.
И что бы вы думали, споры о месте стола, за которым предстоит вырабатывать условия мира, плетутся в течение целого года. Все-таки соглашаются оставить, как искони повелось, стол переговоров в Москве. Польско-литовские послы прибывают. Усаживаются друг против друга и несут околесину, которая неопровержимо свидетельствует о том, что ни та, ни другая сторона не имеет сколько-нибудь проработанной, разумной, тем более реалистичной программы переговоров, зато обе имеют раздутую, болезненно возбужденную спесь. Что ж удивляться, что переговоры о мире, в котором Москва нуждается не меньше, чем Краков и Вильна, завершаются сварой, кажется, даже с применением кулаков и посягательством на неприкосновенную честь бороды, и дипломаты обеих договаривающихся держав в конце концов доходят до той последней грани остервенения, когда всем становится всё равно, какие кровавые битвы разразятся и завтра и послезавтра и во все времена, лишь бы больше никогда не видеть друг друга, так что вместо прочного мира решают поскорей подписать перемирие, от Благовещенья 1537 года до Благовещенья же 1542 года, и разойтись по домам.
Нетрудно предвидеть, что это беспомощное, недальновидное, бесчестное, склонное к склокам правительство, состоящее из Елены Васильевны, Ивана Федоровича и боярской Думы, может принести большие бедствия для Московского великого княжества, останься оно у власти ещё несколько лет. К счастью, именно долговременным этому ничтожному правительству непредвиденные им обстоятельства не дозволили долее быть.
Видимо, здоровье правительницы Елены Васильевны, женщины ещё молодой, отчего-то начинает пошаливать. При полном отсутствии медицинской науки в пределах Московского великого княжества для излечения от любых напастей остается только молитва, и Елена Васильевна, испытанным способом, проверенным рождением Иоанна, всё чаще отправляется на богомолье. Конюший Иван Федорович начинает тревожиться, следом за ним начинает тревожиться и боярская Дума. Приключись с Еленой Васильевной самое худшее, Иоанн, всё ещё малолетний, останется не только без отца, но и без матери. Попечением новых властей его дядя Юрий Иванович мертв. Попечением тех же сердобольных властей его двоюродный дедушка Михаил Львович мертв, а от совета опекунов не осталось даже воспоминания, так тихо ведут себя и братья Шуйские, и Захарьин, и Воронцов, и Тучков. Кто же на этот раз станет опекуном, то есть кому на этот раз достанется власть?
Конюший Иван Федорович надеется занять место опекуна, на том легкомысленном основании, что он состоит в должности возлюбленного Елены Васильевны. Боярской Думе столь пакостное, столь греховное основание достаточным не представляется, больше того, боярская Дума уже готовится исподволь свести счеты с ненавистным, малозначительным, неродовитым Овчиной, темными путями достигшим высокого чина конюшего, и присвоить всю полноту власти только себе.
К величайшему неудовольствию беспокойно алчущих власти думных бояр имеет ещё один претендент. Всё это неудержимо клонящееся к анархии время, когда малодушные воеводы то и дело отказываются государеву службу исправно нести и без боя пропускают в одном месте литовские полки, в другом татарские орды, удельный князь Андрей Иванович с подобающим смирением отсиживается в старице и не кажет носа в Москву, однако именно ему, по благословению прародителей, надлежит возложить на себя честь и бремя опекунства над осиротевшим племянником. Хуже того, именно Андрей Иванович, по тому же благословению прародителей, имеет право провозгласить себя, отодвинув племянника, великим князем московским как единственный оставшийся в живых сын законного государя Ивана Васильевича.
Понятно, стрясись такая беда, конюшего Ивана Федоровича ждет самая жалкая участь, скорее всего та же темница, в которой, не без его молитв и интриг, доведены до смерти князья Михаил Юрьевич и Юрий Иванович. Разве Андрей Иванович, приди он к власти в роли опекуна или великого князя, простит ему мучительную кончину единокровного брата? Ясно, что никогда и никому не простит. Достанется и боярской Думе, тоже виновной в насилии да ещё и в кознях против него, вынужденного укрываться в Старице точно в норе. В лучшем случае он отодвинет её на то второе, всегда незавидное место, на каком она пребывала при его старшем брате, в худшем ни Дмитрию Бельскому, ни всем остальным не сносить головы.
Опасаясь расплаты, в данном случае ими заслуженной, конюший Иван Федорович и боярская Дума на время объединяются против этого главного, особенно опасного, потому что законного претендента. У них не хватает мужества овладеть Старицей вооруженной рукой или открыто арестовать его как смутьяна как только он появиться при дворе и уморить в заточении. Хотеться-то хочется, да в Старице князя Андрея Ивановича охраняет его удельный, преданный ему полк, и ещё неизвестно, при жалком состоянии войск, на чью сторону встанет удача во время осады и приступа. Чтобы эти союзнички стали действовать, им нужен мало-мальски подходящий предлог, но князь Андрей Иванович никакого предлога им не дает, сидит себе тихо в стольном граде удаленного от жаждущих его крови удела, охотится на дикого зверя и ни словом, ни звуком не срамит, не бесчестит себя.
В таком случае надлежит выдумать подходящий предлог, надлежит для начала выманить осторожного князя Андрея Ивановича из его хорошо укрепленной норы или заставить его обличить свои крамольные замыслы если не делом, то хотя бы неосторожно сказанным словом. Совместными усилиями нескольких слабых умов принимаются привычными подлостями тревожить Старицкого сидельца. Какие-то темные личности нашептывают ему, будто в Москве готовятся оковать его и держать в заточении. Другие темные личности, как водится, из близкого его окружения, тайно доносят в Москву, будто во время пьяных застолий князь Андрей позволяет себе крамольные речи, недовольный, что в обмен на его смирение и покорность ему не прирезали ни волости, ни самого завалящего городка.
Насторожившись, тоже опасаясь за свою власть, захваченную без благословения прародителей, правительница Елена Васильевна посылает в старицу князя Ивана Шуйского да дьяка Меньшого Путятина, которым повелевает опровергнуть зловредные слухи о заточении и под каким-нибудь благовидным предлогом выманить в гости к ней опасного деверя. То ли её посланцы худо стараются, то ли князь Андрей Иванович не так прост, только он требует, прежде чем седлать коня на Москву, письменных гарантий своей безопасности, точно не помнит, что уже не раз начиналось дело с самых надежных гарантий и неизменно кончалось насильственной смертью.
Гарантии, конечно, даются, и подпись на грамоте ставит многократно запятнавший себя предательством митрополит Даниил. Несмотря на этот чуть ли не символический, во всяком случае предупреждающий знак, Старицкий удельный князь бестрепетно предстает перед вдовствующей великой княгиней, смело начав с обличения: мол, верные слухи доходят, что на него в Москве готовят опалу. Правительница Елена Васильевна слегка возмущается и с женским коварством перекладывает вину на него самого:
– Также и нам доходит слух про тебя, что ты на нас сердишься, и ты бы в своей правде стоял крепко, а лихих людей не слушал, да объявил бы нам, что это за люди, чтобы вперед ничего дурного меж нас не стряслось.
Князь Андрей Иванович не называет имен, отвечает уклончиво, что, мол, так, ничего, про опалу ему показалось. Сделав вид, что удовлетворилась столь неопределенным ответом, правительница Елена Васильевна заверяет того, чьем место она занимает при Иоанне, что никакого злого умысла против него не имеет. Кажется, ей остается целовать крест на том, что князю Андрею Ивановичу никаких опал не грозит, однако напротив, именно ему она предлагает подписать крестоцеловальную грамоту в том, что он против неё ничего не имеет, что никогда не выступит против племянника, о чем уже не раз объявлял, что не станет верить слухам и сам станет передавать всё, что ни услышит о великом князе и его правящей матушке.
Мало того, той же крестоцеловальной грамотой удельный Старицкий князь должен наотрез отказаться от своего старинного права, идущего от прародителей, принимать в свой удел князей, бояр, дьяков, детей боярских и никого из иных, если они отъедут от московского великого князя, что должно явиться настоящим переворотом в отношениях между великим князем и всеми, кто сидит на уделах.
Видимо, уловив, что живым ему не уйти, если он заартачится, удельный князь Андрей Иванович безропотно целует крест, ставит свою княжескую печать на грамоте, которая лишает его самых существенных прав, с повинной головой возвращается в Старицу и сиди ещё более тихо, чем прежде сидел, возможно, решив больше ни под каким предлогом не появляться в Москве.
Вполне естественно, что его приводит в ужас смерть брата Юрия в темнице от голода, совместное преступление правительницы Елены Васильевны, конюшего Ивана Федоровича и боярской Думы. Он не может не понимать, что теперь московские власти примутся и за него: ведь он виноват в том, в чем и брат Юрий, то есть в том, что он по праву рождения является претендентом на великокняжеский стол. Он должен спасать свою жизнь, жизни жены и жизнь сына Владимира, но каким образом он может эти три жизни спасти? Поднять мятеж? Но его удельный полк значительно слабее всех вооруженных сил Московского великого княжества, а ему запрещено пополнять его перебежчиками. Конечно, можно нарушить крестоцеловальную клятву, между подручными князьями и боярами любая клятва ставится ни во что, однако не успеет он принять хотя бы одного перебежчика, как на него обрушится кара, от Москвы до Старицы два, от силы три дня пути. Бежать в Литву? Единственный выход, да сперва надо знать, как его примут в Литве, не выдадут ли московским властям из каких-нибудь тайных расчетов, а если не выдадут, то какие земли дадут, Старица богатый удел, жаль бы было продешевить, стало быть, сперва надобно в переговоры вступить, долгая песня, тогда как доносчики где-то под боком у него, донесут, московские власти медлить не станут, видать по всему.
Вполне вероятно, что в Старице начинается паника. Удельный князь Андрей Иванович держит совет со своей, удельной, Старицкой Думой. Кто-то, само собой разумеется, и в самом деле его предает, мол, так и так, собрался бежать. В Москве делают вид, что не верят в измену, мол, крест целовал, что станет верой и правдой служить, но без промедления призывают старицкого удельного князя на военный совет по казанским делам, тогда как прежде не интересовались его мнением ни о литовских, ни о крымских набегах, а ведь Старица много ближе к Литве, чем к Казани, тогда бы и звать.
Сообразив несуразность в действиях московских властей, почуя неладное, Старицкий удельный князь отвечает, что был бы счастлив и рад да тяжкая болезнь не пускает в Москву, и, понимая необходимость заручиться твердым свидетельством, просит прислать ему хорошего лекаря.
Правительница Елена Васильевна отправляет в Старицу Феофила. Феофил, возвратясь, то ли правду говорит, то ли лжет, что болезнь его легкая, всего лишь болячка на стегне, а на постеле лежит, из чего следует, что притворяется князь. Она вновь посылает звать и разведать, что там к чему. Посланцы привозят новый отказ, а путного ничего не могут сказать, поскольку старицкие бояре держат язык за зубами. Она зовет в третий раз. Тогда удельный князь Андрей Иванович, выйдя из себя, отвечает непримиримо и зло, на имя племянника, великого князя, отвечает так, как на это имя не следует отвечать:
«Ты, государь, приказал к нам с великим запрещением, чтоб нам непременно у тебя быть, как ни есть; нам, государь, скорбь и кручина большая, что ты не веришь нашей болезни и за нами посылаешь неотложно; а прежде, государь, того не бывало, чтоб нас к вам, государям, на носилках волочили. И я от болезни и от беды, с кручины отбыл ума и мысли. Так ты бы, государь, пожаловал, показал милость, согрел сердце и живот холопу своему своим жалованьем, чтобы холопу твоему вперед было можно и надежно твоим жалованьем быть бесскорбно и без кручины, как тебе Бог положит на сердце…»
Удельный князь Андрей Иванович явным образом хочет мира, покоя, он просит законности, то есть соблюдения стародавних обычаев, которыми определяются отношения между верховной и удельной властями, и с этой просьбой, выраженной в резких тогах, он отправляет в Москву боярина Федора Пронского. Кажется, правительница Елена Васильевна не склонна доводить возникшую перепалку до разрыва, тем более до войны, поскольку её воеводы служат ей спустя рукава. Она предпочитает связать руки, обезопасить последнего из живых претендентов на великокняжеский стол, который она обязана сохранить, нынче, естественно, для себя, а в будущем для своего малолетнего сына. Ещё не дождавшись ответа из Старицы, она отправляет крутицкого епископа Досифея, симоновского архимандрита и Спасского протопопа, целую депутацию, которой поручается сказать твердо от имени митрополита Даниила:
– Слух до нас дошел, что ты хочешь оставить благословение отца своего, гробы родительские, святое отечество, жалованье и береженье государя своего, великого князя Василия и сына его. Я благословляют тебя и молю жить вместе с государем своим и соблюдать присягу без всякой хитрости, да ехал бы ты к государю и к государыне, без всякого сомнения, и мы тебя благословляем и берем на свои руки.
Если удельный князь и на этот раз не поедет в Москву, Досифею приказано проклятие наложить на ослушника, видимо, главным образом, для того, чтобы отвратить от него его служилых людей и тем ослабить удельное войско.
В действительности депутация духовных лиц служит скорее прикрытием истинных намерений московских князей и бояр. Правительница Елена Васильевна может колебаться сколько угодно, может выжидать, улаживать миром. Они по опыту и преданиям знают, что претендентов смиряет только темница и скорая смерть. Не успевают Досифей и его спутники отправиться в путь, а они уже направляют против удельного князя Андрея Ивановича войска, причем поступают с примерным лукавством: своих полков они не дают, выступает один великокняжеский полк, большим воеводой при нем, ещё в первый раз, идет конюший Овчина-Телепнев-Оболенский, вторым воеводой при нем его близкий родственник Никита Хромой, мол, дело семейное, а иные прочие тут не при чем.
Полк делает остановку в Волоке Ламском. Конюший Иван Федорович не такой храбрец, чтобы ни с того ни с сего ринуться на родного дядю великого князя. Своим движением в сторону Старицы он вызывает, провоцирует удельного князя. Его люди перехватывают Федора Пронского, отправленного в Москву, причем Сатину, одному из служилых людей его свиты, каким-то образом удается бежать. Если его бегство случайно, то ведь ему ничего неизвестно о намерении выступивших в поход воевод, тем не менее, прискакав взмыленным в Старицу, он докладывает, что великокняжеский полк идет именно для того, чтобы схватить князя Андрея Ивановича.
Естественно, Андрей Иванович, второго мая 1537 года, поспешно выезжает из Старицы, причем выезжает неизвестно куда, ещё ничего не решив, явно начало войны со стороны московских властей его застало врасплох. Тотчас один из его ближних бояр, князь Голубой-Ростовский, тайно доносит в Волок Ламский конюшему, что удельный князь пустился в бега. Конюший Иван Федорович спешно направляет Никиту Хромого в Великий Новгород, где старицкие князья имеют большое влияние среди бояр и посадских людей, чтобы предотвратить выступление новгородских полков, а сам пытается отрезать удельному князю путь на Литву.
Удельный князь Андрей Иванович сзывает подручных служилых людей. Его гонцы развозят грамоты по окрестным поместьям и вотчинам. В грамотах, в частности, говорится:
«Князь великий молод, держат государство бояре, и вам у кого служить? Я же вас рад жаловать…»
Таким образом, удельный князь Андрей Иванович, скорее под давлением обстоятельств, чем по собственной воле, заявляет свои права на верховную власть. В течение нескольких дней к нему стекаются те, кто недоволен капризным боярским правлением. Под его знаменами собирается довольно внушительный полк. Он сворачивает на Старую Руссу, чтобы укрыться в Великом Новгороде, дружественном ему, откуда во главе новгородских полков двинуться на Москву.
Это мятеж. С этого дня у конюшего Ивана Федоровича развязаны руки. Возле Тюхоли он настигает удельного князя. Оба полка встраиваются для битвы, распускают знамена, обнажают мечи. То ли день был майский, веселый и ясный, то ли оба предводителя не годились в герои, только ни один из них не дает последний, призывный сигнал. Кто-то предлагает переговоры, московская летопись утверждает, что это слабодушный Старицкий князь, более вероятно, что эта мысль принадлежит Ивану Федоровичу, не способному на дерзость самостоятельного решения. Он клянется, что и он сам, и правительница Елена Васильевна, и боярская Дума сохранят невольному мятежнику жизнь, если он все-таки изволит явиться в Москву, как его об этом трижды просили.
Удельный князь Андрей Иванович безропотно складывает оружие и с верой в законность и справедливость действительно прибывает в Москву. В Москве два дня гадают, как с ним поступить. Лишь на третий день, нарушив данную клятву, его заточают в темницу. Впоследствии подручные князья и бояре свалят это преступление на правительницу Елену Васильевну, когда её не будет в живых. Однако вероятность её участия в злодеянии довольно мала. Она не отличается жестокостью, тем более кровожадностью. Жесткость и кровожадность, как уже разразилось над удельным князем Юрием Ивановичем и над князем Михаилом Львовичем, по части подручных князей и бояр. Им мало ухлопать одного претендента. В тот же день берут под стражу его верных бояр. Их зверски пытают, и многие из них умирают под пыткой, хотя непонятно, какие признания хотят кнутом и дыбой и каленым железом вырвать из них. Тех, кто выдержал зверские пытки, обрекают на позорную торговую казнь, то есть публично истязают кнутом. Три десятка новгородских служилых людей, приставших к Старицкому удельному князю, вешают на равном расстоянии под дороги из Москвы к Великому Новгороду. Удельный князь Андрей Иванович, родной дядя малолетнего Иоанна, умирает в темнице полгода спустя.
Кажется, беззаконным правителям нечего теперь опасаться. Они могут безмятежно судить, рядить, приговаривать и самим исполнять свои приговоры, никого и ничего не страшась. И в самом деле, несколько месяцев пробегает спокойно. Вдруг правительница Елена Васильевна умирает, третьего апреля 1538 года, очень ещё молодой. По оцепеневшей Москве расползается слух, что ненавистники её отравили, что подтвердится вскрытием уже в наше время. Герберштейн в своих записках почитает эти слухи правдивыми, стало быть, имеет на то веские основания, поскольку его записки являются отчетом шпиона. На страшную мысль наводит и то, что при дворе творится что-то неладное. В кремлевских палатах в один час разрушается заведенный порядок. В доме покойник, но уже ничего не остается от элементарной благопристойности. Во вдовьих палатах внезапно появляется до той поры искусно пропадавший Тучков, один из бывших опекунов, и в безумии злобы кричит, изливая яд ехидны на имя покойницы, как впоследствии выразится с присущим ему даром слова памятливый царь и великий князь Иоанн, то есть, другими словами, ведет себя непристойно и гнусно. Да и прочие князья и бояре не выказывают подобающего уваженья покойнице. С подозрительной поспешностью организуется ей погребение: вдовствующая великая княгиня испускает дух во втором часу дня, а к вечеру её грешное тело уже хоронят в Вознесенском монастыре, и ни в одной летописи не находится записи, чтобы митрополит Даниил сопроводил молитвой её грешную душу.
Посреди сумятицы и бесчестья один Иоанн растерян, разбит и скорбит. Ему восемь лет. Он кое-что уже понимает. Он чувствует, что теперь он совершенно один, что в этих оскверненных палатах никто не станет его защищать. Он оглядывается вокруг и видит бесчувственные или жестокие лица. Только конюший Иван Федорович истинно потрясен: с кончиной Елены Васильевны он может и должен разом всё потерять. И оставшийся круглым сиротой Иоанн с рыданиями бросается на грудь человека, который устранил одного за другим его двоюродного деда, его дядю Юрия и его дядю Андрея. Он инстинктивно прижимается к тому, кто в этой толпе предателей и врагов ещё нуждается в нем.
Глава седьмая
Анархия
Не один восьмилетний беспомощный отрок предчувствует, что наступают грозные времена. Москвичи обмирают на несколько дней, напуганные не столько происшедшим событием, сколько ожиданием непременно жестокого будущего, и глухо, с оглядкой, при закрытых дверях, как повелось на Русской земле, шепчутся между собой, кому нынче достанется верховная власть при всё ещё малом, стало быть, слабым, ни к какому управлению ещё не способным ребенке, а значит, кого ожидают опалы и казни, на кого посыплются благословенные милости, и все сходятся в том, что верховную власть приберет к рукам тот, кто посодействовал преждевременной кончине вдовствующей великой княгини, поскольку мало кто сомневается, что её кончина была неестественной, и во всех этих шепотах, осторожных прикидках, ещё более осторожных умолчаниях и оглядках по сторонам не слышится одного: тревоги за судьбу Московского великого княжества.
Глупее всех в эти ответственные, напряженные дни ведет себя именно тот, кому пока что принадлежит хотя бы видимость власти. Вместо того, чтобы действовать решительно, смело, не теряя минуты выследить своих возможных противников и тотчас их устранить, для чего пришлось бы подвергнуть опале десяток-другой замешанных в преступных интригах подручных князей и бояр, разослав их по глухим крепостям или отдаленным монастырским подвалам, вполне достаточная мера для их усмирения, поскольку разрозненные, оторванные от родственных связей они слишком слабы, слишком ничтожны, чтобы даже помыслить о новых интригах, Овчина-Телепнев-Оболенский, отравленный мелким тщеславием, твердо уверенный в беспрекословной поддержке своих многочисленных подхалимов, занят единственно тем, что обхаживает и ублажает восьмилетнего великого князя, только что потерявшего мать, рассчитывая снискать расположение, если не любовь несчастного отрока, рыдавшего у него на груди, и таким неутомительным способом укрепить свое несуществующее могущество, заполучить уже совсем бесконтрольную, единодержавную власть, не умея понять, что слабы отрок ничего не может дать никому, даже если бы этого захотел, другими словами, Овчина-Телепнев-Оболенский бессмысленно теряет бесценное время, что лишний раз свидетельствует о том, до какой степени он недостоин того высокого положения, которого достиг не талантами, не государственным складом ума, не по праву истинного властителя, а на фу-фу, при помощи пошлой любовной интрижки.
Зато бесценного времени не теряет один из самых опасных его недоброжелателей и завистников, опасный особенно тем, что это тайный недоброжелатель, тайный завистник, человек пусть тоже небольшого ума, тоже лишенный таланта правителя и государственного взгляда на верховную власть, однако хитрейший, коварнейший и озлобленный интриган, безжалостный и жестокий, когда-то перевешавший, на виду осаждавших литовцев, всех смоленских служилых людей, заподозренных в сношеньях с врагом.
Все эти тревожные, темные годы князь Василий Васильевич Шуйский спокойно восседает на одном из первых мест в заседаниях Думы и не подает признаков жизни, точно его не сместили, не обошли, не нанесли ему тяжкого оскорбления, и тешится разве что тем, что на время походов берет к себе вознесшегося не по заслугам конюшего всего лишь воеводой передового полка, но все эти годы, изо дня в день, он помнит о том, что именно он, потомок суздальских великих князей, первый среди советников покойного великого князя Василия Ивановича, истинная душа силой разогнанного совета опекунов, имеет куда более неоспоримое право на верховную власть, чем этот малоспособный, глупо-тщеславный бабник и выскочка Овчина-Телепнев-Оболенский, ставший конюшим после ночи любви.
Все эти годы он терпеливо, затаив ненависть, ждет часа расплаты, как его ждут все подручные князья и бояре. Он мгновенно соображает, какие возможности предоставляет ему внезапная кончина правительницы Елены Васильевны. Прирожденный интриган, подобно всему роду Шуйских, человек закулисных, искусно продуманных махинаций, пролаза и клеветник, князь Василий Васильевич в эти притаенные дни неопределенности и ожиданий снует взад и вперед, нашептывает и уговаривает, склоняет на свою сторону, запугивает и обещает, пока подавляющее большинство думных бояр, которых нетрудно купить, не оказывается на его стороне.
Всего-навсего протекает шесть дней, и уже на седьмой князь Василий Васильевич внезапно выходит из той густой тени, которая целых пять лет надежно укрывала его от опалы и казни. Действуя единственно своим весомым княжеским словом, а не словом великого князя, сразу таким образом присваивая себе всю полноту государственной власти, он повелевает взять под стражу ненавистного временщика Овчину-Телепнева-Оболенского и его сестру, Аграфену, мамку восьмилетнего Иоанна. Без следствия, без суда, по злодейскому обыкновению ещё не забытых удельных времен, недавнего правителя заточают в темницу, в ту самую, в которой полтора года назад томился князь Михаил Львович, двоюродный дед Иоанна, «тяжесть на него, по сообщению летописца, – железа тут же положиша, что на нем Глинском была», там злосчастный конюший вскоре погибает от голода, как перед тем его собственным злодейством погибли от голода князь Михаил Львович, князь Юрий Иванович и князь Андрей Иванович, ближайшие родственники малолетнего Иоанна. Его сестру Аграфену отправляют в Каргополь и насильственно постригают в монахини.
Всего только эти две, но долгожданные, жертвы и понадобились новому мятежу. Никто из многочисленных подхалимов свергнутого конюшего не вступается за него. Одни без промедления становятся подхалимами князя Василия Шуйского, другие трусливо молчат, как тут же продается и усердно молчит вся боярская Дума, а следом за ней молчит Москва, молчит Московское великое княжество, не без тайного ропота, но покорно принявшие новую власть одного из подручных князей.
Может быть, именно это молчание делает осторожного из осторожных, интригана из интриганов неосмотрительным и неосторожным. В боярской Думе уже много лет сидит и тоже угрюмо молчит князь Дмитрий Бельский, единственный из подручных князей и бояр, Гедиминович, который знатнее князя Василия Шуйского родом, что по обычаю местничества важнее всего, естественно, много важнее понятий чести, тем более достоинств ума. Будь князь Василий Васильевич прирожденным властителем, человеком государственного разворота и государственного ума, это пустейшее обстоятельство не смутило бы его ни на грош: сидит и молчит, так и впредь станет сидеть и молчать, а коли что, так в железы его, подземных казематов предовольно в православных монастырях, нечего им пустовать, приблизительно так подумал бы он, да и дел с концом.
Однако, себе на беду, князь Василий Васильевич принадлежит к разряду самой недалекой, самой недальновидной посредственности, способной только сидеть и молчать да интриговать и хитрить втихомолку. Он сам отравлен идеей местничества до мозга костей, этой пошлой идеей первенства рода перед умом и талантом живет с малолетства, только в этой идее видит свое собственное полновесное право на власть, он суздальский, а не какой-то московский, которому грош цена, а потому старшинство князя Дмитрия Бельского не представляется ему серьезной опасностью для его внезапно пробудившихся притязаний.
Надеясь задобрить, обезопасить, ещё лучше переманить на свою сторону знатнейшего из думных бояр, с решающим голосом в Думе, он выпускает из темницы его брата Ивана Федоровича, а вместе с ним и своего, родного, одного из многочисленных Шуйских, Андрея Михайловича, причем Иван Федорович возвращается на свое законное место в боярскую Думу, тогда как Андрея Михайловича втихомолку протаскивают в бояре, затем протаскивают в бояре и его брата Ивана Михайловича, что, без сомнения, придает дому Шуйских устойчивость на ближайшее время.
Правда, ограниченный ум князя Василия Васильевича нисколько не проникает в последствия своей остроумной интриги, не подозревает о том, что он сам выпускает на волю и вводит в боярскую Думу своего злейшего ненавистника, которого, что ещё прибавляет роду Шуйских хлопот, тайно поддерживает лукавый, с какой-то болезненной страстью наклонный к предательству митрополит Даниил. Он уже занят другими интригами. В сущности, он чувствует себя неуверенно в роли властителя, его положение всё ещё представляется ему недостаточно прочным, поскольку он имеет право на верховную власть только в составе совета опекунов, благословленным великим князем Василием Ивановичем, а вне совета опекунов, который он и не думает восстанавливать, сам по себе он всего лишь захватчик власти, не более, то есть временщик того же калибра, как и убиенный им Овчина-Телепнев-Оболенский.
Он жаждет заложить в фундамент своего внезапного возвышения ещё один камень, краеугольный на этот раз, как мерещится в его недалеком уме, занятого единственно счетом мест со своими бесчисленными противниками. Будучи вдовцом, перешагнувши пятидесятилетний рубеж, князь Василий Васильевич берет в жены Анастасию, двоюродную сестру восьмилетнего Иоанна. Благодаря этому вовсе не странному браку он становится ближайшим родственником великого князя, стало быть, может претендовать на первенство и в споре с Бельским, Гедиминовичем, не упоминая о прочих, менее родовитых князьях и боярах из каких-нибудь ярославских, ростовских или Курбских князей. Кроме того, что ещё приятней и полезней ему, он рассчитывает этим умело обстряпанным браком снискать благоволение высокородного отрока и тем окончательно закрепить свое право на верховную власть.
Может быть, ему удалось бы завоевать расположение осиротевшего., трагически одинокого Иоанна, действуй он сдержанно, неподдельным вниманием, искренней лаской, в которых подросток нуждается прежде всего. Однако князь Василий Васильевич прямолинеен и груб, как прямолинеен и груб чуть ли не каждый из витязей удельных времен, которые только в силу необходимости признают себя подручниками московского великого князя. Он убежден, что отныне ему позволено всё, коль втеснился в столь близкое родство с Иоанном, и, долго не мешкая, он поселяется на подворье Старицких удельных князей, расположенных в стенах Кремля, близь подворья самого великого князя, что позднее Иоанн назовет самовольством.
