Иоанн царь московский Грозный

скачать книгу бесплатно


Только что готовые заключить верный мир и отдаться в подданство московского царя и великого князя, жители всё ещё сильного, хорошо укрепленного города возмущаются поголовно, в смятении затворяют на все запоры городские ворота и хватаются за оружие, и когда Ромодановский, следом Микулинский, Шереметев и Серебряный-Оболенский с плетущимся вместе с ними Алексеем Адашевым выходят на берег Булака, предвкушая радостные клики новых подданных победоносной Москвы, они с искренним изумлением видят ощетиненный город и слышат со стен озлобленные вопли вооруженных татар, в которых мешаются ожесточение, жажда мести и клятвы скорей умереть, чем поверить лживых обещаниям христианских собак.

Черемисинов, успевший вовремя выйти из превратившегося в осиное гнездо восставшего города, докладывает ошарашенным воеводам:

– До сей поры мы лиха никакого не ведали, однако теперь, когда от вас прибежали ханы и мурзы и стали говорить лихие слова, то люди все замешались. Многие ханы и мурзы выехали с ними из города, один остался с ними Чапкун.

Воеводы отправляют под стены кое-кого из верных татар объявить:

– Зачем изменили? Вчера и даже сегодня ещё присягали, и вдруг изменили! А мы клятву свою держим, ничего дурного вам не делаем и не хотим.

Посланные возвращаются:

– Люди боятся побою, не слушают нас.

И воеводы преспокойно разбивают лагерь под стенами грозно бурлящего города, точно решились пообождать, что бунт уляжется сам собой, ужинают и с молитвой отходят ко сну, не озаботясь выставить охранение, а ночью татары делают вылазку и без особых хлопот уводят в плен несколько десятков полусонных служилых людей и обоз.

Постояв ещё день сложа руки, не предприняв решительно ничего, воеводы налегке, без обоза, не выручив пленных, отходят в Свияжск и отправляют Шереметева с донесением, что вот, мол, батюшка-царь, какая приключилась над нами беда.

Горькая весть приходит двадцать четвертого марта. Неизвестно, вскипает ли на этот раз несмиримое бешенство в душе Иоанна, вспыльчивого в иные минуты, но он один среди этих бездеятельных, вялых вершителей судеб русской земли отличается решимостью и дерзостью действия. Без промедления отправляет он на помощь Свияжску своего шурина Данилу Захарьина-Юрьева с отрядом московских стрельцов. С той же энергией он собирает подручных князей и бояр и объявляет поход, который раз навсегда покончит с беспокойной Казанью. В этом подвиге он видит свой долг перед Богом:

– Бог видит мое сердце, хочу не славы земной, хочу христианам покоя. Смогу ли некогда предстать пред всевышним, смогу ли сказать: се я и люди, Тобою мне данные, если не спасу их от свирепости вечных врагов Русской земли, с коими не может быть ни отдохновения, ни мира?

Хитроумные князья и бояре не могут не одобрить столь пылкой решимости молодого царя и великого князя, однако тут же осаждают его возражениями, смысл которых сводится к знаменитому смирению перед властью русского человека: да, но нет. Возражения склоняются к подлости: не пустить своего бесценного государя в поход. Шаткость Казани уже очевидна для всех. Только что у них на глазах Иоанн чуть было не одержал полной, главное, бескровной победы над этой проклятой твердыней, и если не одержал её в самом деле, то не как следствие собственных просчетов и слабости стратегического мышления, а единственно благодаря неисполнительности Алексея Адашева, подлости Шиг-Алея и нерасторопности Семена Микулинского. Разумеется, подручным князьям и боярам известно, что Казань представляет собой грозную, удачно расположенную, отлично обустроенную крепость, однако они также не могут не знать, что у этой крепости остается немного защитников, а сама крепость довольно стара и что, стало быть, на этот раз Иоанн не упустит победы, победа же молодого царя и великого князя не может не стать концом боярского своеволия, и без того они только что, после пересмотра жалованных грамот, лишились многих своих привилегий и отныне обязаны и дани, и пошлины, и тамгу, и ямские и посошные деньги платить, остается ещё один шаг, чтобы они, от бескормицы и безденежья, лишились вотчинных и удельных полков и чтобы он забрал над ними всю власть.

Стало быть, ради сохранения за собой хотя бы части своей независимости, то есть своего своеволия, дозволяющего более служить своим собственным интересам, чем интересам Московского царства, и прикарманивать всё, что плохо лежит, в первую очередь привилегии, земли и право на разного рода поборы под видом кормлений, которые молодой царь и великий князь тоже, похоже, готовится отменить, им следует обесславить чересчур замашистого правителя, вырвать из его рук эту уже неминуемую, готовую свалиться как спелая груша победу и тем поставить на прежнее, безопасное место, возвратить в зависимое от них положение, навсегда лишить очевидного права повелевать, командовать ими.

И они сочиняют, по их соображению, неотразимый предлог: не следует царю и великому князю подвергать себя опасности очередного похода, ему следует оставаться в Москве, поскольку вполне вероятен набег ногаев или крымских татар, тогда царь и великий князь поднимет новое ополчение на защиту горячо любимого ими стольного града, да вряд ли и понадобится это новое ополчение, ведь ни ногами, ни крымцы не решатся напасть, когда им станет известно, что сам царь и великий князь стоит на страже Москвы.

Всё это невинны, детские доводы, поразительно, что ни одного действительно смекалистого политика или просто умного человека не обнаруживается среди подручных князей и бояр. Ещё никогда не мешало татарским набегам присутствие великого князя в Москве, татары всегда нападают, когда захотят, не особенно рассчитывая на серьезный отпор именно по вине всё тех еж неповоротливых, ленивых князей и бояр, вдруг оборотившихся пламенными радетелями о безопасности московских украйн, тогда как в десятилетие своего самовластия хладнокровно взирали на татарские грабежи. Больше того, они не располагают хоть сколько-нибудь достоверными сведениями, что ногаи и крымцы и в самом деле готовят набег. В действительности все донесения лазутчиков и сторож говорят, что захватившие власть в Казани ханы и мурзы сносятся именно с ногайской ордой, что ногайская орда готова оказать Казани посильную помощь и что в Казань отправляется в качестве нового хана астраханский царевич Едигер Магмет и с ним пятьсот всадников, в этот момент ногаи не располагают большими силами. Не менее достоверно известно в Москве, что в Крыму только что, помощью Оттоманской империи, воцарился новый хан Девлет-Гирей, яростный враг Московского царства, готовый обратить в пепел все русские города, по заразительному примеру кровожадного хана Батыя, но пока что не собравшийся с силами, повязанный внутренними раздорами, то есть насильственным устранением своих прошлых, настоящих и будущих конкурентов, при помощи всё той же беспощадной татарской резни. Правда, Девлет-Гирея в поход на Москву понуждает турецкий султан, который поклялся Аллаху во что бы то ни стало выручить отчего-то прикипевшую к его любвеобильному сердцу Казань, которая от него за три тысячи верст, однако поклялся совершить это богоугодное дело не ятаганами собственных янычар, а саблями ногаев и крымских татар, из чего следует как раз то, чего приглашенные на военный совет подручные князья и бояре никак не хотят: Москве довольно выдвинуть небольшой заслон против крымских татар и спешить на Казань, пока эти пока что разрозненные мусульманские силы не сплотились в единый разящий кулак.

Естественно, и самые разумные доводы не в состоянии убедить тех, для кого победа молодого царя и великого князя острее ножа. Похоже, подручные князья и бояре считают решенным вопрос о месте своего государя и принимаются обсуждать, кто в таком случае возглавит поход на Казань, невольно обнажая высшую степень коварства своих тайных намерений. Одни настаивают, чтобы войско возглавил юный брат Иоанна, глухонемой, очевидно слабы умом, что позволит воеводам по своему разумению распорядиться полками и таким образом присвоить честь великой победы себе. Другие громко им возражают, и тут ещё в первый раз против Иоанна так явственно, с такой категоричностью выдвигают Владимира Старицкого: пусть войско возглавит двоюродный брат, объявляет эта клика подручных князей и бояр, не принимая, а может быть, именно взяв во внимание, что этот вялый, недалекий, склонный не столько к войне, сколько к покою уединения и созерцания молодой человек в списке претендентов на роль полководца должен стоять в последних рядах.

Иоанн не терпит соперничества и не доверяет подручным князьям и боярам ни в чем, тем болев решении таких важнейших проблем, как война и назначение на пост предводителя войска. Он объявляет решительно, что сам лично поведет полки на Казань, и уже никто из подручных князей и бояр не смеет открыто ему возразить.

Они изобретают иные препоны. Раз не удается оставить Иоанна сидеть сиднем в Москве, надо охладить его пыл, отодвинуть поход на более позднее время, а там, глядь, стрясется не та, так другая беда или молодой царице приступят законные сроки рожать, авось и сам не возжелает в поход.

Они дружно указывают ему на чрезвычайные трудности непривычной летней кампании. Летом, многословно рассуждают эти рыцари удельных времен, бесстрашные и могучие в разрозненных стычках и никогда не размышляющие о том, что такое тактика, сто такое стратегия, уж не говоря о таких тонкостях, как психологическое давление на однажды дрогнувшего врага, такое дело, батюшка-царь, летом-то Казань превращается в крепость, надежно и многократно защищенную и непроходимыми лесами, и бесчисленными реками, и ржавыми, непросыхающими болотами, так что движение полков всё одно затянется чуть не до осени, ели полки не остановятся вовсе, своими доводами выказывают, кроме коварства, неумение осмыслить полученный опыт зимних походов. Напрасно Иоанн напоминает всем известные неудачи двух подряд зимних походов, причиной которых явились морозы, метели и внезапные сильные оттепели, напрасно указывает на блистательное возведение свияжской твердыни, с движением полков и сплавом целой крепости по весенней воде, подручные князья и бояре продолжают с далеко не благородным усердием стоять на своем, и когда он, не желая им подчиниться, уже отдает приказы полкам, все-таки оспаривают его, для пущей важности вызывают из Касимова близкого им Шиг-Алея, которого, несмотря на его недавний казанский позор, выдают за человека весьма осмотрительного и благоразумного, и смолкают только тогда, когда Иоанн, в ответ на уже знакомые причитания касимовского татарина, что летом Казань превращается в неприступную крепость, приводит самый неотразимый свой аргумент: леса и воды вкруг Казани, конечно, великие, да Бог и непроходимые места проходимыми делает и острые пути в гладкие претворяет. Тут уж и самые подлые, самые пошлые из подручных князей и бояр не измышляют, чем крыть.

Решив летний поход, Иоанн полностью повторяет счастливый план прошлого года, который позволил без потерь, с быстротой небывалой воздвигнуть укрепление на Круглой горе, лишь по необходимости видоизменяя и дополняя его. Тотчас, едва сошли льды, он отправляет отряд под командой Александра Горбатого и Петра Шуйского на усиление свияжского гарнизона и для подготовки казанского взятия, отряд московских стрельцов и служилых казаков под командой Глинского и умного и такой же отряд Заболоцкого и Сукина, должный выйти из Вятки, получают приказ перекрыть все перевозы на Каме и Волге, а усиленным разъездам в степи надлежит преградить путь Едигеру Магмету с его полутысячей конных ногаев. Михаилу Морозову и дьяку Выродкову поручается изготовить ладьи и сплавить на них около полутора сотен тяжелых осадных орудий, чтобы они своей тяжестью не замедлили продвижения конных полков. Ополчение служилых людей получает приказ собраться в Коломне, новгородским ополченцам сбор назначен в Кашире, а московскому ополчению в Муроме, то есть по всей южной линии, так, чтобы у лазутчиков составилось полезное мнение, будто московские полки по обычаю дедов и прадедов готовят заслон набегу крымских татар, а для того, чтобы в самом деле оставить надежный заслон, когда полки двинутся на Казань, возводятся две крепости, по примеру Свияжска: Шацк на левом берегу реки Шаци, притока Цны, и Михайлов на Проне, притоке Оки, с гарнизонами московских стрельцов, служилых казаков и пушкарей. Ведутся переговоры с вольными донскими казаками, три года назад перешедшими под руку Московского царства, чтобы иметь надежный заслон от Азова до верхнего течения Дона, на случай, если крымские татары все-таки ринутся на подмогу Казани. Кружным путем по левому берегу Дона и левому берегу Терека скачет посольство к дружественному астраханскому властителю Ямгурчею с предложением вечного мира, чтобы удержать его от соблазна ввязаться на стороне Казани в войну.

В самый разгар этих многообразных, глубоко обдуманных приготовлений Иоанну доносят, что Семен Микулинский, наглухо затворившись в Свияжске, преступно бездействует, а прочие воеводы промедлительны и неискусны. Несчастья так и сыплются одно за другим. Усиленным разъездам не удается преградить путь Едигеру Магмету, и этот решительный, отчаянный воин проскальзывает в Казань, занимает ханский престол и клянется Аллаху быть и оставаться до смерти непримиримым врагом христианской Руси. Направляемые сильной рукой, отряды казанских татар разлетаются в разные стороны и всюду причиняют русским селениям ощутимый урон, там угоняя от Свияжска оставленные без присмотра табуны и стада, там разгромив отряд зазевавшихся служилых казаков, перебив человек до семидесяти и отобрав у побежденных и мертвых ручные пищали, там взбунтовав местные племена и возвратив себе все нагорные земли, нигде не щадя русских пленных, а в Казани публично казнят всех тех, кто был взят в плен из отряда Микулинского и Адашева, так беспечно заночевавших под стенами мятежной Казани. Воеводы точно сговариваются исполнять повеления царя и великого князя спустя рукава, в действительности не умеют и не почитают пристойным для своей горячо лелеемой чести что-либо исполнять, привыкнув действовать в одиночку и на собственный страх и риск.

Это множество поражений, пусть мелких, но важных, уже затрудняет поход, поскольку на этот раз не удается заблаговременно взять в кольцо блокады Казань. Однако и это не всё. В Свияжске свирепствует эпидемия. Сначала потеряв под Казанью обоз, затем проморгав под собственным носом табуны и стада, гарнизон Свияжска страдает от голода и мрет от цинги. От дисциплины, шаткой и прежде, не известной полкам ополчения, не остается следа. Служилые люди, а их тлетворным примером стрельцы задерживают многих женщин, освобожденных из казанского плена, и обращают их в всем и каждому доступных наложниц. Кое-кто уже не довольствуется столь обыкновенным удовлетворением изголодавшейся похоти и услаждается, несмотря на прекрасные бороды, содомским грехом, только что громогласно осужденным Стоглавым собором. Нечего говорить, что никто и не думает готовиться к казанскому взятию. Того гляди, эти больные, голодные, опустившиеся, утратившие стыд, потерявшие головы воеводы и воины сдадут без боя Свияжск, что в самом деле похоронит самую мысль о походе.

Пять лет назад Иоанн, убежденный, по святоотеческим книгам, в несомненном праве государя бесконтрольно миловать и бесконтрольно казнить, не задумываясь послал бы виновного в столь очевидных и столь тяжких грехах Семена Микулинского под топор палача, однако он крест целовал впредь не покушаться на опалы и казни и потому, что для него крестное целование превыше всего, не может подвергнуть Семена Микулинского ни опале, ни казни, как не может оставить виновного в попустительстве, явно преступном, без примерного наказания. Тогда он прибегает к боярской Думе и требует, чтобы провинившийся воевода был судим боярским судом. Бояре собираются, рассаживаются по лавкам, толкуют между собой и не находят воеводу виновным не только в попустительстве, но хотя бы в беспечности и ротозействе. Они полагают, что Семен Микулинский наказан уже самим сиденьем целую зиму в Свияжске, чего прежде не приключалось ни с одним воеводой, и называют это сиденье в боевом охранении от набега татар жестокой опалой, преднамеренно наложенной на бедного князя бессердечным царем, таким приговором точно ошпарив Иоанна крутым кипятком.

Бояре не находят ничего более тяжкого, как приговорить весь Свияжск к церковному покаянию. Из Благовещенского собора переносят мощи святых в Успенский собор, святят воду и отправляют в согрешившую крепость архангельского протопопа Тимофея с Освященной водой и с наставлением митрополита Макария. В своем наставлении митрополит обращается к воеводам и воинам так:

«Милостию Божию, мудростию нашего царя и вашим мужеством твердыня христианская поставлена в земле враждебной. Господь дал нам и Казань без кровопролития. Мы благоденствуем и славимся. Литва, Неметчина ищут нашего дружества. Чем же можем изъявить признательность Всевышнему? Исполнением Его заповедей. А вы исполняете ли их? Молва народная тревожит сердце государево и мое. Уверяют, что некоторые из вас, забыв страх Божий, утопают в грехах Содома и Гоморры, что многие благообразные жены и девы, освобожденные пленницы казанские, оскверняются развратом между вами, что вы, угождая им, кладете бритвы на брады свои и в постыдной неге стыдитесь быть мужами. Верю сему, ибо Господь казнит вас не только болезнию, но и срамом. Где ваша слава? Быв ужасом врагов, для них служите ныне посмешищем. Оружие тупо, когда нет добродетели в сердце, крепкие слабеют от пороков. Злодейство восстало, измена явилась, и вы уклоняете щит перед ними! Бог, Иоанн и Церковь призывают вас к раскаянию. Исправьтесь, или увидите гнев царя, услышите клятву Церковную…»

Человек твердой веры, Иоанн уповает на то, что, вняв моленьям митрополита, Господь остановит в Свияжске разврат и цингу, и с ещё большей энергией готовит поход. С нетерпением, с придирчивым тщанием он сам наблюдает за погрузкой осадной артиллерии на ладьи и делает смотр ополчению, по росписи дьяков прибывшему в назначенный срок с тем же бедным оружием на тех же бедных конях.

Приходит время разводить воевод по полкам, и он властью царя и великого князя, вождя и правителя, каким он почитает себя по всем канонам богословской литературы, старательно изучаемой им в течение многих лет, доверяет командование лишь самым близким, самым надежным, то есть тем, кто не возражает открыто против его невиданных и неслыханных начинаний. Большой полк, собирающийся в Коломне, он дает Ивану Мстиславскому и Михаилу Воротынскому, которого именует, в знак своей исключительной милости, слугой государевым, передовой полк поведут Иван Пронской-Турунтай и Дмитрий Хилков, полк правой руки поручается Петру Щенятеву и Андрею Курбскому, из малозначительных воевод крохотного порубежного городка вдруг выдвинутого на такую важную должность, полк левой руки доверяется Дмитрию Микулинскому и Плещееву, на сторожевой полк идут Василий Серебряный-Оболенский и Семен Шереметев, на свой собственный полк он ставит самых проверенных, Ивана Шереметева и Владимира Воротынского.

Воеводы подчиняются беспрекословно и отъезжают к полкам. Пора выступать и ему. Перед походом он устраивает управление государством. Формальным главой он оставляет несчастного брата Юрия, не способного ничем управлять, однако на этот раз не назначает при нем митрополита Макария в качестве главного советника по важным и наиважнейшим делам. Он составляет нечто вроде правительства из семи самых преданных, самых проверенных временем, ещё его отцу верно служивших бояр. В это правительство входят: Михаил Иванович Булгаков-Патрикеев-Голица, Федор Иванович Скопин-Шуйский, Федор Андреевич Булгаков-Патрикеев, Григорий Юрьевич Захарьин-Юрьев, Иван Дмитрич Морозов-Шеин, Иван Петрович Федоров и Василий Юрьевич Траханиот. В его отсутствие эти семеро землю ведают, всё решают и отвечают за всё.

Он прощается торжественно, на людях, чтобы видели все, с братом Юрием, прощается с царицей Анастасией, брюхатой на шестом месяце, обливающейся слезами. Спокойный и твердый, он утешает её, говорит ей о священном долге царя и великого князя, который надлежит исполнить достойно, уверяет, что смерть за отечество ему не страшна, поручает Богу жизнь её и младенца, а ей самой поручает всех несчастных и сирых:

– Милуй и благотвори без меня, даю тебе волю царскую, отворяй темницы, снимай опалу с самых виновных по твоему усмотрению, и Всевышний наградит меня за мужество и за благость тебя.

Анастасия стоит перед ним на коленях, молится вслух о его здравии, о победе и славе. Он поднимает её, прощается с ней поцелуем, следует в успенский собор, долго молится, тоже о победе и славе, перед ликами Спасителя и апостолов, просит митрополита и иерархов быть ревностными ходатаями за Русь перед господом, утешителями царице, советниками его брату Юрию, при этом чувствительный летописец извещает потомство, что святители, бояре, народ, все присутствующие, конечно, в слезах, обнимают своего государя.

Выйдя из храма, Иоанн садится верхом и со своей личной охраной скачет в Коломенское. В Коломенском, веселый и лаковый, он обедает с воеводами, с боярами, с Владимиром Старицким, которые провожают его и с этого места должны воротиться в Москву, однако никто из них не успевает покинуть Коломенское, как влетает на полном скаку истомленный, почти без сил гонец из Путивля, русской крепости в самом дальнем углу юго-запада, с донесением неопределенным, однако более чем неприятным: от Северского Донца идут к московским украйнам толпы татар, а сколько их и кто их ведет, сам Девлет-Гирей или кто-нибудь из хищных его сыновей, то выдвинутым далеко вперед сторожам пока неизвестно.

Иоанн не смущается движением крымских татар, предвиденным им, ободряет ближнее окружение, которое выказывает крайнее беспокойство, может быть, в тайной надежде, что не состоится нежеланный казанский поход, говорит, обращаясь к подручным князьям и боярам:

– Мы не трогали хана, но если он вздумал поглотить христианство, то станем за Русь, у нас есть Бог!

Теперь, перед лицом новой грозной напасти, он не отпускает от себя Владимира Старицкого, вместе с ним прибывает в Коломну, воевод находит в бездействии, несмотря на донесение другого гонца, что уже татарские орды поворотили к Рязани, передовой полк во главе с Пронским-Турунтаем и Хилковым направляет к Мстиславлю, большой полк Мстиславского и Воротынского ставит под Колычевом, полк левой руки с Микулинским и Плещеевым выдвигает к Голутвину, объявляет, что намерен дать решительное сражение, избирает для сражение подходящее место, объезжает полки, говорит воеводам и воинам о чести и благе защиты отечества, о вере Христа, одушевляет всех своей бодростью, в ответ вызывая громкие клики, что готовы за веру и за царя умереть, вечером пишет Анастасии с Макарием, что ждет хана без трепета, крепко надеясь на милость Всевышнего, на молитвы митрополита, на мужество войска, и призывает в эти тревожные дни открыть все храмы в Москве.

Ловкие лазутчики, проскальзывая, как змеи, мимо разведок и сторожей, доносят татарам о движении московских полков, станичники, взятые татарами в рязанских степях, передают вдохновенно, естественно, ничего толком не зная, что в Коломне великие силы собраны единой волей молодого царя и великого князя, и татарский набег, сильный только внезапностью нападения, замирает, верно, казанский урок понемногу охлаждает разбойничью прыть и татары приучаются понемногу страшиться непривычной, внезапной решимости московских полков, обыкновенно малоподвижных и мало опасных для них. Хан выражает намерение лучше по добру по здорову воротиться в крымские степи с пустыми руками, чем испытать позор поражения, однако подручные ханы и мурзы, ещё своевольней московских князей и бояр, не дают ему шагу ступить, не желают скакать спять без добычи, что для них куда как больший позор, чем позор поражения, и принуждают неглупого, но недавнего хана поворотить круто на запад, чтобы изгоном взять скудно защищенную Тулу, рассчитывая на проворство своих диких коней и нерасторопность московских полков, и только потом, взяв полон и разнообразное барахло, стремительно уйти за неприступную грань Перекопи.

Расчет подручных ханов и мурз отчасти оправдывается. Не успевают передовые отряды татар появиться под Тулой, как гонцы доносят о беде Иоанну. Иоанн, всегда решительный в нападении, повелевает Пронскому с Хилковым и Щенятеву с Курбским спешить с передовым полком и с полком правой руки на защиту тульчан, а Шереметеву с Воротынским готовить царский полк следом за ними, однако, как видно, передовой полк не высылает разъездов, принимает на веру донесения поздних гонцов, что под Тулу татар пришло тысяч семь, деревни пожгли, пограбили и ушли восвояси, и воеводы самовольно останавливают полки, не дожидаясь повеления царя и великого князя, а Иоанн, поверив их уверениям, с царским полком остается в Коломне.

Между тем следом за передовыми шайками бесшабашных грабителей под Тулу накатывает всё татарское войско, с пушками, с турецкими янычарами, подарком султана, пушки ставятся с разбойничьей прытью, бьют по крепости раскаленными ядрами, и, едва занимаются пожаром дворы, янычары, обученные лучше татар, приступом лезут на стены.

Что крохотная Тула против бессчетной татарской орды? Сущий пустяк. Однако, по счастью, тульский воевода князь Темкин оказывается истинным воином, человеком решительным, верным слугой царя и отечества, какими следовало бы быть Пронскому с Хилковым да Щенятеву с Курбским, и энергия и распорядительность одного бесстрашного воеводы спасает город от разорения, а жителей от смерти, насилий, полона и грабежей. Князь Темкин тотчас отправляет гонца к самому Иоанну в Коломну, вооружает, не имея сильной дружины, поголовно всех посадских людей, включая подростков и женщин, одни, чувствуя уверенную, крепкую руку, расторопно и ловко тушат пожары, другие сбивают со стен янычар, почти без потерь для себя.

Иоанн получает донесение о бедственном положении маленькой Тулы во время обеда. Тотчас полкам дается приказ не мешкая перевозиться через Оку. Сам Иоанн, отстояв обедню в церкви Успения, получив благословение епископа Феодосия, верхом и в броне, выходит следом за своим царским полком. Уже к вечеру полки идут за Окой и на раннем июньском рассвете им остается до Тулы три часа бойкого хода, а полк Иоанна подходит к Кашире.

Этим стремительным движением всего двух полков обеспечивается окончательное спасение Тулы, ожидающей нового приступа отоспавшихся янычар. На востоке, при свете первого солнца, тульские ополченцы видят со стен густые клубы поднятой пыли, знакомые с детства, свидетельство движения конницы, то же обескураживающее свидетельство наблюдают ошарашенные татары. Следствие ясное: татары тот же миг в беспорядке снимаются с мест и кидаются в бегство, привычное для татей в нощи, захваченных на месте разбоя врасплох, и посадские воеводы, руководимые воеводой сметливым и смелым, распахивают городские ворота, бросаются в рукопашную схватку такой неистовой ярости, что многие искатели чужого добра, из менее прытких, остаются на поле стремительной сечи, с ними ханский шурин Камбирдей, и в качестве трофея счастливые туляки берут все татарские пушки. Когда Щенятев и Курбский наконец дотаскиваются до стен без них освобожденного города, на их долю достается только чужая победа.

Точно желая избавить их от позора, как ни в чем не бывало подскакивают новые отряды татар, рыскавших по окрестным селениям и не успевших оповеститься, что туляками сбита осада, так спешно коренная орда пускается в бегство, до семидесяти верст в день, на всем своем бесславном пути бросая загнанных лошадей. Щенятеву с Курбским таки представляется случай ввязаться в сражение, русская сила настигает татарскую силу, и многие татары находят тут смерть, а кому достает прыти диких степных скакунов, те без памяти уносятся прочь. Щенятев и Курбский, витязи удельных времен, привычные к такого рода кратким набегам, настигают остатки бегущих на реке Шевороне. Кто-то из ханов умудряется удержать на берегу трусливо убегающих воинов, сплачивает в десятки и сотни расстроенные ряды, вскипает настоящая сеча, жестокая, кровавая, быстрая, причем Андрей Курбский, второй воевода полка, бьется как простой воин, с безумной храбростью врезается в самую гущу татар, получает несколько сабельных скользящих ударов по голове и плечам, впрочем, малоопасных, поскольку остается в строю, что не помешает впоследствии беглому князю эти почетные раны поставить Иоанну в попрек, точно он не великую Русь защищал, а спасал жизнь самого Иоанна. Охочие воины легкими отрядами гонят татар до самого Крыма. Победителям достается весь ханский обоз, стадо верблюдов, косяки лошадей. Своим смелым натиском они возвращают награбленное добро и весь счастливый полон.

Склонный к метафорам, к впечатляющим символическим действам, Иоанн тотчас отправляет в Москву отбитые татарские пушки, верблюдов, диковинку на Русской земле, и плененных татар, чтобы необыкновенным и радостным зрелищем надолго оставить в умах и в сердцах своих подданных светлую память об этой пока что малозначительной, однако первой яркой победе, одержанной его решимостью и его разумением, а вместе с ними неувядаемой храбростью войска.

Из Москвы митрополит и бояре отправляют пленных татар в распоряжение Великого Новгорода, подальше от татарских границ. В Великом Новгороде дьяки рассылают татар в монастырские тюрьмы с приличным случаю наставлением обратить басурман в истинную, то есть в христианскую веру. Новгородские иноки, несильные в проповеди, соблазняют трусоватых и слабых поместьями в новгородской земле, а непокорных, более стойких, не желающих за тридцать Серебреников продавать свою веру зверски топят в реке.

Первого июля в Коломне собираются воеводы, счастливые, говорливые, шумные, уже расположенные на своих легких лаврах благополучно почить и разойтись по домам. Победой гордятся, каждый воинский подвиг пересказывают по нескольку раз, трофеями хвастают, однако не выказывают особенного желания вновь ополчиться и переть черт знает куда под Казань, довольно, повоевали, покрыли себя славой победы, чего же ещё? Тут Иоанн узнает саму по себе ужасную, а для его самолюбия нестерпимую правду о состоянии московского воинства: многие из служилых людей, то есть дворян, владельцев поместий, данных в пользование исключительно в обмен на беспорочную, безотказную службу, не явились к полкам, многие не имеют запасов для себя и коней, многие от двухнедельных подвигов до того утомились, что без стеснения говорят, что им не выдержать новый поход.

Иоанн не желает слышать никаких возражений. Поход состоится, самое время, после полученного урока крымский хан помощи Казани не даст. Воеводам с полками двигаться розно. Одна колонна идет на Рязань и Мещеру, другая на Владимир и Муром, причем в первую колонну он ставит победоносные рати, только что бывшие в деле, то есть недовольные новым походом, неспокойные, склонные к неповиновению, может быть, к бунту, а вторую составляет из самых надежных, никаких возражений не заявивших полков, в их числе запасный полк, полк левой руки под командованием Дмитрия Микулинского и свой царский полк во главе с Шереметевым и Владимиром Воротынским, и, что необходимо отметить особо, сам Иоанн, никогда полностью не доверявший никому из подручных князей и бояр, всегда ожидающий от них открытого мятежа или подлого заговора, отправляется с этим полком.

Мятеж, разумеется, происходит, по счастью, малый, бескровный, тем не менее мятеж глубоко драматический, поскольку сталкиваются лоб в лоб две непримиримые, не способные к взаимному пониманию взгляда на службу царю и отечеству: представление удельных времен о необременительной службе вольного воина, кому он заблагорассудит и когда его блажь поведет, а не заблагорассудит, не поведет, так имеет стариной освященное право на все четыре стороны пустить своего боевого коня, и представление государственное, представление нового времени о суровой службе солдата, который служит не себе самому, не своим пристрастиям и блажным пожеланиям, но царю и отечеству, не только за плату деньгами или поместьями, но и за совесть, за честь, а потому не имеет права уйти, когда вздумает и куда вздумает, но обязан повиноваться приказу своего командира.

Воспитанные на представлениях отходящих в прошлое удельных времен, к тому же чрезмерно дорожа давно изношенными, давно потускневшими новгородскими вольностями, все новгородцы, вопреки тому, что разведены по десяткам и сотням, каким-то образом собираются вместе, подступают к покоям царя и великого князя и бьют челом отпустить восвояси домой, поскольку, вишь, надежа царь-государь, обносились, проелись, три месяца в сборе, воевать нам невмочь, до Казани в живых не дойтить, что летописец передает такими словами:

«Многие беспоместные, а иные и поместные многие да не хотяху долготы пути нужнаго шестввоати…»

Памятливый на оскорбления Иоанн крепко помнит не такое уж давнее челобитье новгородских пищальников с пальбой и резней, на которое пришлось отвечать заправской атакой конвоя. В сущности, на этот раз провинность новгородских ратников с точки зрения государственной сугубая, чрезвычайная, непростительная и непростимая, поскольку эти вольнолюбивые воины отказываются повиноваться во время войны, и если Иоанн сейчас спустит им, всё его воинство может молниеносно расползтись по домам, целиком и полностью оправдывая себя такими славными, такими счастливыми обычаями беспечальных удельных времен, когда полки сплошь и рядом уходили домой в канун битвы, оставляя своего князя нос к носу с врагом, и тогда не только на его бесталанную голову падет вечный позор, но он, уже навсегда, превратится в безгласного пленника собственных подручных князей и бояр, как любой русский князь бывал невольным пленником своей старшей, даже младшей дружины, либо желавшей, либо не желавшей за князем идти, как остается пленником польский король, без приговора спесивых, только у себя под носом видящих панов не смеющий ополченье собрать, отчего ещё вчера бесспорно могучее Польское королевство уже видимо начинает катиться к упадку.

Собственно, Иоанн в качестве государя, в качестве правителя нового времени прямо обязан наглядно, жестоко наказать замысливших неладное челобитчиков, лучше всего каждого десятого повесить или ввергнуть под топор палача, чтобы было впредь неповадно всем иным поместным и беспоместным бойцам по своему капризу выбегать из похода, по меньшей мере поместий лишить, опале предать, заточить в монастырь, однако, истинно верующий, он не в состоянии преступить через крестное целование, всенародно данное в том, что отныне прекращает опалы и казни, и он растерян, не знает, что предпринять, возможно, и прежний страх, испытанный во время предыдущего вооруженного новгородского челобитья, терзает его: а что если и на этот раз учнут по нему из пищалей палить?

В тревоге и размышлении проходит ночь, проходит день. Наконец он обнаруживает бескровное средство усмирения непокорных воителей. Если нельзя лишить головы на страх и в назиданье другим, то можно купить, тоже не без примера для всех остальных, и он обязуется под Казанью на свои средства кормить этих будто бы истомленных, будто бы в пух и прах проевшихся воинов, а после победы щедро наделить плодоносными казанскими землями, те же, кому покажется мало казанских земель и казанских кормов, могут безвозбранно разойтись по домам. Он рискует, конечно, ведь и остальные беспоместные и малопоместные воины, обольстившись негаданными прибытками из царской казны, могут попросить казанских земель и казанских кормов, а на целое воинство не достанет ни царской казны, не всего целиком Казанского ханства. Его выручают из трудного положения сами алчные новгородцы: после столь щедрой подачки они дружным криком выражают готовность идти хоть в Казань, хоть за Казань, хоть черту в пасть:

– Идем, куда угодно царю и великому князю! Он нам промышленник здесь и там, нами промыслит, как ему Господь возвестит!

Иоанну можно свободно вздохнуть, он и вздыхает, однако уже никогда не забудет подручным князьям и боярам ещё и этого мятежа, и годы спустя с неутихающим озлоблением в послании Курбскому вновь обрушит на мятежников свой праведный гнев:

«А насчет бранной храбрости снова могу тебя обличить в неразумии. Что ты хвалишься, надуваясь от гордости! Ведь прародители ваши, отцы и деды были так мудры, так храбры, и заботились о деле, что ваша храбрость и смекалка разве что во сне может с их достоинствами сравниться, и шли в бой эти храбрые и мудрые люди не по принуждению, а по собственной воле, охваченные бранным пылом, не так, как вы, влекомые силой в бой и об этом скорбящие, и такие храбрые люди в течение тринадцати лет да нашего возмужания не смогли защитить христиан от варваров! Скажу словами апостола Павла: «Подобно вам, буду хвалиться: вы меня к этому принуждаете, ибо вы, безумные, терпите власть, когда вас объедают, когда вас в лицо бьют, когда превозносятся, я говорю это с досадой». Всем ведь известно, как жестоко пострадали православные от варваров – и от Крыма, и от Казани: почти половина земли пустовала. А когда мы воцарились и, с Божьей помощью, начали войну с варварами, когда в первый раз послали на Казанскую землю своего воеводу, князя семена Ивановича Микулинского с товарищами, как вы все говорили, что мы послали его в знак немилости, желая его наказать, а не ради дела. Какая же это храбрость, если вы равняете службу с опалой? Так ли следует покорять прегордые царства? Бывали ли такие походы на Казанскую землю, когда бы выходили не по принуждению, но всегда словно в тяжкий путь отправлялись! Когда же Бог проявил к нам милосердие и покорил христианству варварский народ, то и тогда вы настолько не хотели воевать с нами против варваров, что из-за вашего нежелания к нам не явилось более пятнадцати тысяч человек! Тем ли вы разрушаете прегордые царства, что внушаете народу безумные мысли и отговариваете его от битвы, подобно Янушу венгерскому? Ведь и тогда, когда мы были там, вы всё время давали вредные советы, а когда запасы утонули, предлагали вернуться, пробыв три дня! И никогда вы не соглашались потратить лишнее время, чтобы дождаться благоприятных обстоятельств, не думая ни о своих головах, ни о победе, а стремились только к одному: быстрее победить или быть побежденными, лишь бы воротиться поскорей восвояси…»

Глава двадцать седьмая

Казань

На кого он может положиться в своем предерзостном предприятии, грандиозном, на десятилетия, может быть, на века определяющем положение Московского царства, на кого и на что может он уповать, когда все открыто, ещё более тайно настроены против него, страшась победы его, а с ней страшась его возвышения, с кем может идти рука об руку в справедливой войне с иноверцами, с варварами, с коварным, с беспощадным национальным врагом, к тому же врагом непримиримым, бесчеловечным, не желающим прочного и равноправного мира?

Не на кого ему положиться, не на кого и не на что уповать, кроме, единственно, Бога, и третьего июля 1552 года он начинает великий поход на Казань долгим молением в коломенском Успенском соборе, обращая мольбы о помощи к Божьей матери, к той иконе, которая сопровождала великого князя Димитрия на Куликово поле против замыслившего поработить Русскую землю Мамая, и такими молениями, в придорожной ли крохотной сельской деревянной часовенке, в походной ли церкви своей, сопровождается весь его тревожный, непредсказуемый путь.

Во Владимире получается отрадная весть, приободрившая его и полки: в Свияжске изжились безобразия и цинга, Семен Микулинский, Петр Серебряный-Оболенский и Данила Захарьин-Юрьев ходили в нагорные земли, силой смирили мятеж непокорных племен, а покорные племена привели к новой присяге московскому царю и великому князю, своим успехом обеспечив спокойное продвижение идущим полкам. От этого верного знака неиссякаемой милости Божьей истово верующий Иоанн впадает в экстаз, следствие жестоких волнений, и долго со слезами молится в монастыре Рождества Богородицы и с умилением целует гробницу великого князя Александра Ярославича невского, подвиги которого в бережении русских украйн скорбящей душе его служат неумолчным примером.

В Муроме его настигает послание митрополита Макария, который обращается, что не может не выглядеть несколько странным, не к подручным князьям и боярам, нехотя, с косыми взглядами бредущим в непреходящей важности, эпохальный, а им нелюбый поход, а к молодому царю и великому князю, замыслившему этот поход в защиту православия и на благо всей Русской земли. Митрополит ни с того ни с сего увещевает полного решимости полководца, чтобы был чист и целомудрен душой, смирялся в славе и бодрствовал в печали, ибо добродетели государя спасительны для государства, на что никакого подвоха не заподозривший Иоанн с искренней благодарностью отвечает, что поучение пастырское вписал в свое сердце, просит о непрестанной помощи наставлением и молитвой, извещает, что поход продолжается, и уповает на Господа, чтобы сподобил его воротиться с миром для христиан. И, дабы исполнилось моление его перед Господом о даровании победы его нестойкому, недостойному, тем не менее христианскому воинству, припадает к мощам святых угодников Муромских князя Петра и княгини Февронии.

Он деятелен все дни похода. Не зная усталости, то пеший, то конный, он осматривает полки, оружие и лошадей и с каждым шагом вперед обнаруживает небрежение и неправоту своих воевод. Как ни уговаривали его недруги, хитроумные, неприлежные к судьбе христианства и царства, отложить ополчение до зимы, стращая лесными чащобами, множеством рек и болот, летний путь оказывается удобным и легким. Он заблаговременно отправляет отряд наводить на реках наплавные мосты, затем к нему на поклон являются старейшины нагорных племен, молят простить за измену, почти что невольную, вновь приносят клятву на верность великой Руси и вызываются расчищать лес для удобного продвижения московского войска. По этой причине полки точно совершают прогулку пойменными лугами и широкими просеками, преодолевая за сутки от двадцати пяти до тридцати верст. Не слыхать и о голоде, которым извиняли свою непокорность беспокойные новгородские ополченцы, ещё в Коломне преуспевшие извести весь свой домашний припас. Нетронутые леса полны ягод, лоси точно своей охотой выходят стадами навстречу своим едокам, птицы точно сами собой попадают в силки, в реках и речках рыба стоит косяками, нагорные племена снабжают свежим хлебом, медом и овощем, после дневного перехода кони в ночном насыщаются обильными травами.

Между тем по-прежнему нестройны полки, по-прежнему всякий воин бредет сам собой, вопреки повелению царя и великого князя ещё перед зимним походом, и ему приходится ещё раз собирать в своем шатре воевод, своевольных, беспечных, замшелых в преданиях удельных времен и потому не желающих ничего знать о важности строжайшей дисциплины в полках. Вновь требует он, чтобы воины были расписаны по десяткам и сотням, чтобы ни один не смел отлучаться из своего десятка, из своей сотни и чтобы избранные десятники и сотники отвечали за каждого воина, дело, по мнению витязей удельных времен, невозможное, неслыханное, ненужное. Только его присутствие принуждает их перестраивать полки по десяткам и сотням, и ополченцы хотя бы внешним видом становятся похожими на солдат, до тех пор, пока не скрываются с его умных, зорких, придирчивых глаз.

Второго августа благополучно переправляются за Алатырь и четвертого августа на берегу Суры соединяются с большим полком и с полком правой руки и в этих полках тоже расписывают воинов по десяткам и сотням и движутся далее зеленой равниной, минуя веселые рощи, холмы, проходя сквозь леса, пока наконец не открывается красавица Волга с её правым утесистым берегом, с песчаными островами и отмелями, с необозримыми лугами и дубравами на том берегу. Тринадцатого августа становятся лагерем у подножья Круглой горы.

Только теперь Иоанн видит собственными глазами то чудо стратегического маневра, которое одним своим грозным молчанием самым решительным образом сломило воинственный дух казанских татар, уже отдававшихся в подданство победителю, отринутых от этого благоразумного шага лишь неразумием Алексея Адашева и поразительной тупостью подручных князей и бояр во главе с Семеном Микулинским.

Этот во все стороны видимый знак новой мощи и обдуманной непреклонности великой Руси был славным детищем его нечаянного прозрения, когда он в первый раз поднялся на вершину Круглой горы, его ночных размышлений, его дерзновенного замысла, его неуступчивой воли. Не без чувства гордости обходит он крепость, всходит на глухие и воротные башни, заглядывает во все закоулки и погреба, уже наполненные провиантом и боевым снаряжением, осматривает воинов гарнизона, на этот раз сплошь бородатых, излечившихся посланием митрополита от содомского греха и цинги, благодарит за службу не достойного благодарности Семена Микулинского, точно и не числится за неряшливым, неисполнительным воеводой никаких упущений, стоит службу в новой, ещё пахнущей свежим деревом церкви, но наотрез отказывается занять лично для него приготовленные хоромы, напомнив многозначительно-кратко:

– Мы на походе.

Он размещается в поле, в расположении собственного полка, в своем царском шатре, намеренный без промедления, лишь после необходимого краткого отдыха, выступить под Казань, пока татары не успели изготовиться к бою.

Не тут-то было. Подручные князья и бояре находят в Свияжске свои съестные припасы, заблаговременно спущенные по волге в ладьях. Походная пища, то есть хлеб, мед, рыба, лосятина, дичь, им осточертела до тошноты. С нагулянным аппетитом они набрасываются на родимые пироги, ватрушки и кулебяки, пьют заморские вина, шатаются по торговым рядам, целой ярмарке, которую для них учинили оборотистые купцы, понаехавшие, на этот раз безусловно уверенные в победе, из Москвы, Ярославля и Нижнего Новгорода, прицениваются к чудесам европейских и азиатских ремесел, торгуются, точно уже благополучно воротились домой, и вовсе не спешат воевать.

Иоанн держит совет с Владимиром Старицким и Шиг-Алеем, в свой шатер призывает разомлевших от удовольствий и праздности беспечных, бестолковых рыцарей удельных времен и дает им на отдых два дня, на третий день выступать. Шиг-Алей своим именем пишет к родственнику своему Едигеру Магмету, предлагает оставить безумную мысль о сопротивлении московскому царю и великому князю и выехать доброй волей к нему, за что принесшему покаянье ослушнику будет дарована царская милость. Также пишутся прелестные грамоты к подручным ханам и мурзам, советуют оставить надменное желание помериться силами с могущественным московским царем, выдать мятежников, взбунтовавших прежде пришедший в покорность народ, и вновь присягнуть на верность царю и великому князю.

В тот же день, не дожидаясь ответа, Шиг-Алей высаживается на Гостин остров с отрядом касимовских татар, на прикрытие переправы московских полков под Казань. Иоанн выслушивает доклад воеводы Морозова, начальника артиллерии, может быть, втайне от остальных, поскольку Морозов и выродков, помощник его, готовят татарам неприятный сюрприз: всё то время, пока полки тянулись от Коломны до Волги, под их руководством в свияжских необозримых лесах рубились осадные башни, которые русское воинство ещё в первый раз намеревается применить во время взятия вражеской крепости, впрочем, русское воинство в первый раз собирается брать крепость приступом, и летописец исправно извещает потомков:

«Такоже и с нарядом государь отпустил на судах боярина своего Михаила Яковлевича и диака своего Ивана Выродкова, и башни и Тарасы рубленые велел привести, яже уготовлены, против Казани поставить…»

Шестнадцатого августа, несмотря на зарядившие проливные дожди, от которых вздуваются реки и речки и смывают мосты, Иоанн повелевает полкам перевозиться за волгу и вставать на позиции. Восемнадцатого августа он перевозится сам вместе с царским полком и во второй раз за короткое время видит неприступную крепость, которую любой ценой предстоит нынче взять, иначе быть ему не правителем, не государем, как время пришло. А всего лишь первым среди равных князей и бояр, как испокон веку велось в удельные времена, богатые на подвиги, богатые на измены и преступления, то есть отдаться на их полную волю и произвол.

Крепость, особенно хорошо в своей мощи открытая летом, высится на малодоступных холмах. С двух сторон она защищена речкой Казанкой и прорытым каналом Булаком, на тот день вышедшими из берегов от последних дождей. В этих местах по отвесным склонам холмов крепость опоясана мощными стенами, достигающими в толщину шести метров, в высоту метров восьми, сооруженными из двух рядов вкопанных в землю дубовых плах, пустые пространства между которыми заполнены гравием и песком. Со стороны Арского поля, где пологий спуск более удобен для приступа, стены в толщину достигают четырнадцати метров, а в высоту до двенадцати. Никакими пушками таких стен не пробьешь. К тому же Иоанн не может рассчитывать на искусство и мужество войска, никогда не бравшего никаких крепостей, разве измором, привыкшего в поле стоять, на деле уже показавшего, как оно мало пригодно для приступа. Остается уповать на милость Господню да на чудотворные свойства изготовленных тарасов и башен, которые он, читатель внимательный, перенял, должно быть, у греков и римлян. Впрочем, ещё остается возможность уморить голодом принятых в осаду татар, да и эта возможность невелика, поскольку своих воинов тоже придется чем-то кормить, а откуда ему же напастись столько хлеба и мяса, ватрушек и кулебяк, чтобы подручные князья и бояре, нос воротившие от лосятины, не стали роптать?

Он все-таки размечает позиции так, чтобы никакая помощь не проскользнула в Казань. Полки большой и передовой, как свою главную ударную силу, он выводит на Арское поле, полк правой руки занимает берег Казанки, откуда не предвидится приступа, сторожевой полк занимает устье Булака, а полк левой руки становится на его берегу, Шиг-Алей с касимовскими татарами занимает мусульманское кладбище за Булаком, наконец собственный полк он размещает на Царском лугу, откуда он может прийти на помощь большому полку. Для успеха приступа, который всё же решается предпринять, и во избежание многих потерь он велит каждому воину приготовить бревно и каждому десятку во всех полках иметь при себе одну туру для защиты от неприятельских пищалей и стрел. Все воеводы, от воеводы большого полка до десятника, получают небывалый суровый приказ: без команды не выступать. Похоже, Иоанн, уже не воитель удельных времен, а командующий, руководитель полков, решает покончить с анархией на поле боя, до того дня царившей в полках, привыкших обороняться, но не учившихся и не научившихся наступать.

Двадцатого августа Иоанн получает от Едигера Магмета глупый и наглый ответ, плод дикой злобы и ненависти ко всему иноземному, а не серьезных раздумий государственного мужа, политика и вождя. В своей грамоте Едигер Магмет, пришлый хан, подобно всем мелким разбойникам, ослепленным своими прежними грабежами, поносит самое имя московского царя и великого князя, оскорбляет великую Русь, давних данников Батыева племени, бранит религию христианскую, прежде времени предрекает победу мусульманского, то есть татарского, воинства, с безрассудной наглостью приглашает молодого московского государя: всё, мол, готово, извольте на пир.

Пока выгружают тяжелые осадные пушки и ставят тарасы, из Казани выбегает с горстью татар подручный мурза Камай, решив для себя за благо переметнуться на московскую службу, пока до резни не дошло. Его новости неутешительны. Мешкотность воевод, возжелавших отложить поход до зимы, позволила Едигеру Магмету выкроить пять месяцев мира, и Едигер Магмет, бездарный политик, однако умный, храбрый, отчаянный вои, воспользовался отпущенным сроком сполна. Ему удалось укрепить Казань, запастись продовольствием так, что татарам не страшна и самая длительная осада, умножить численность войска до тридцати приблизительно тысяч казанских татар и до трех тысяч ногаев, правда, всё это отличные всадники, малопригодные для тяжелых осадных работ, да и опыта в осаде за всю свою не очень длительную историю татарское племя до этого черного дня накопить не успело. Однако недостаток опыта в осадных боях с лихвой возмещается тем беспамятным фанатизмом, который таит в себе мусульманство и который удается возжечь мусульманским священникам как во всем населении, так и в войсках. В результате население Казани охвачено безудержной страстью во что бы то ни стало отстоять свою независимость, одушевлено любовью к обычаям и воинской славе дедов и прадедов, до Батыя и Чингис-хана включительно, пылает ненавистью ко всему русскому, в особенности к православной религии, что неизмеримо приумножает силы защитников крепости, и без того неприступной. Выходит наружу и ещё одно зловредное следствие неторопливости московских полков: хан Япанча с большим конным отрядом уходит в Арскую засеку, собирает воинов по кочевьям и готовится нанести удар в спину наступающим русским, так что осада уже не может быть и не является полной.

Однако уже нельзя отступать. Двадцать третьего августа, на рассвете, под лучами восходящего солнца, московские полки направляются с берега Волги каждый на свое приказом царя и великого князя отведенное место. Иоанн, большой мастер устраивать торжества, встречает полки под своим знаменем. На полотнище его знамени выткан нерукотворный образ Христа, ан верх древка водружен Животворящий Крест, бывший на куликовом поле с великим князем Димитрием. Он властным жестом руки останавливает движенье полков. Вперед них на дорогих конях выезжают важные, торжественно одетые воеводы, за ними десятники, сотники, старшины московских стрельцов, атаманы служилых казаков, ханы и мурзы служилых татар, распускают знамена, трубы визжат, бьют барабаны и бубны. Иоанн, напрягая голос до последних пределов возможности обращается к воинам с приветственной речью:

– Приспело время нашему подвигу! Потщитесь единодушно пострадать за благочестие, за церкви святые, за православную веру христианскую, за нашу единоверную братию, христиан православных, терпящих долгий плен, страдающих от безбожных казанцев! Вспомним слово Христово, что нет ничего больше, как полагать души за други своя, припадем чистыми сердцами к создателю нашему Христу, попросим у Него избавления бедным христианам, да не предаст нас в руки врагам нашим! Не пощадите голов своих за благочестие! Если умрем, то не смерть это, а жизнь, если не теперь умрем, то умрем же после, а от этих безбожных как вперед избавимся? Я с вами сам пришел: лучше мне здесь умереть, чем жить и видеть за грехи мои Христа хулимого и порученных мне от Бога христиан, мучимых от безбожных казанцев! Если милосердный Господь милость свою нам пошлет, подаст помощь, то я рад вас пожаловать великим жалованьем, а кому случится до смерти пострадать, рад я жен и детей их вечно жаловать.

В глубоком молчании приблизительно двух десятков тысяч вооруженных людей Владимир Старицкий отвечает царю и великому князю от имени воевод и полков:

– Видим тебя, царь и великий князь, в истинном законе твёрда, за православие себя не щадящего и нас на то утверждающего, и потому должны мы все единодушно помереть с безбожными этими агарянами. Дерзай, царь и великий князь, на дела, за которыми пришел! Да сбудется на тебе слово Христово: всяк просяй приемлет и толкущему отверзется.

Сойдя с коней, царь и воеводы, десятники, сотники, старшины, атаманы, ханы и мурзы единым хором поют краткий молебен, вознося хвалу Господу, моля о решительной и скорой победе. После молебна Иоанн вновь возносится в седло своего аргамака, украшенного богатейшей попоной, осеняет грудь свою крестным знамением, взирая на образ Христа, осеняющий боевое знамя его, и ведет полки на Казань, произнеся точно клятву:

– О Твоем имени движемся!

Полки встают на позиции. Семь тысяч московских стрельцов и пеших служилых казаков по наплавному мосту переходят затянутый тиной Булак и взбираются по косогору, чтобы мимо крепости проникнуть на Арское поле. Захватив врасплох ещё в первый раз выступающих в бой пехотинцев, конные татары с визгом и воем вырываются из распахнутых настежь ворот, внезапным стремительным натиском расстраивают ряды и принуждают стрельцов отступить, однако юные воеводы Шемякин и Троекуров умелой командой и личным мужеством останавливают с непривычки дрогнувшее пешее воинство, и русская пехота, утверждая свое преимущество перед воинственной, но беспорядочно скачущей конницей, Иоанном предвиденное, встает грудью, выставив перед собой бердыши, отчего татарские кони, страшась самого вида ощетиненного железа, уносят растерявшихся всадников вспять, и стрельцы дают залп в беззащитные спины татар, бьют и колют бегущих, берут пленных, преследуют неприятеля до самого города и одерживают полную победу в этой непродолжительной стычке, первую победу русской пехоты, причем Иоанн, точно желая испытать свое детище, не дает приказа о помощи, и ни один из полков на этот раз не нарушает повеленья своего государя.

Победа явная, победа славная одушевляет всё московское воинство, однако воодушевление длится недолго. Двадцать четвертого августа разражается свирепая буря. Вихри ветра раздирают и уносят шатры воевод, в их числе и узорчатый царский шатер, высокие волны бьют и топят ладьи, не успевшие разгрузиться у пристаней, и запасы провианта и пороха попадают на дно. Леденящий ужас поражает суеверных воевод и служилых людей. Им грезится неминуемая голодная смерть. Все охвачены убеждением, что необходимо, минуты не медля, осаду снимать и, пока хищный голод не начал забирать свои бессильные жертвы, скорым шагом бежать по домам.

Перед лицом этого нового бедствия Иоанн оказывается абсолютно один. Даже если бы он захотел посоветоваться, спросить совета решительно не у кого. Сильвестр отсутствует, занятый службой в Москве. Как показал полный провал двух важных поездок в Казань, Адашев мало что смыслит как в дипломатических, так и в военных делах. Противодействие и непорядки в Коломне не могли не представить ему со всей очевидностью, что Андрей Курбский, воевода пока что третьего или четвертого ранга, скорее встанет на сторону перепуганных воевод, чем воспротивится им. Владимир Старицкий по своей ограниченности, по характеру пассивному, подверженному любым посторонним влияниям не годен ни на какие советы.

Да Иоанн, недоверчивый, скрытный, малообщительный, если и спрашивает совета, то лишь уважая обычай, идущий от дедов и прадедов, лишь ради соблюдения необходимых приличий, в действительности никакие советы ему не нужны. Он дает знать полкам, что его повелением припасы движутся из Свияжска, из волжских городов, из Москвы, что вместе с припасами спустят вниз столько теплой одежды, что её достанет на каждого воина, прибавляет, что, если понадобится, он намерен здесь зимовать, сам в эти критические дни и часы не сходит с коня, днем и при свете факелов ночью появляется под стенами крепости, знакомится с местностью, дает указания, где удобнее возводить осадные укрепления, ещё не знакомые и служилым людям и воеводам, и полки успокаиваются, осадные работы не прекращаются ни на день, ни на час, ставят пушки, защищая их турами или тыном из приготовленных его повелением бревен, пехотинцы из московских стрельцов и служилых казаков впервые отрывают нечто вроде окопов, чтобы из этих укрытий вести прицельный огонь по врагу, и казанская крепость вскоре берется в кольцо.

Столь необыкновенная тактика русских тревожит татар. До этого дня татары и русские действовали всегда одинаково: налетали на облюбованный город врасплох, сжигали и грабили пригороды, пробовали захватить крепость наскоком и при первой же неудаче стремительно отскакивали назад, уводя полон и добычу. И вот плотная цепь укреплений показывает татарам, что русские на этот раз не собираются уходить, и татары пытаются дружными вылазками сбить укрепления, крепко надеясь на то, что лихая беда рассосется как-нибудь мило и славно, как встарь: они выбросят из крепости плотную конную массу, русские бросятся скопом рубиться, расстроят ряды, каждый сам по себе, и в этом месиве поединков и стычек татары, сильные организацией, дисциплиной, одержат очередную победу, и русские уйдут, как пришли, как уходили всегда.

Двадцать пятого августа, когда московские стрельцы Шемякина и Троекурова передвигаются по Арскому полю к Казанке, чтобы отрезать город от луговых черемис, ещё верных казанским татарам, соединиться там с полком правой руки и возвести укрепления как можно ближе к стене, татары снова делают вылазку, но Иоанн, уже наученный опытом первой схватки стрелецкой пехоты и конных татар, тотчас бросает на помощь передовой полк князя Хилкова, благодаря своевременному вмешательству твердость пехоты соединяется с сильным натиском конницы, на этот раз все-таки сплоченной в десятки и сотни, и татары, по выражению русских, втоптаны в город, оставив на месте боя убитых и раненых. Очередная удача предоставляет возможность московским стрельцам окопать себя рвом, а служилым казакам засесть в так называемой Даировой башне, тогда как сторожевой полк и полк левой руки под покровом ночной темноты беспрепятственно ставят туры и пушки.

Изумленные татары молчат целый день и не делают вылазок, по всей вероятности, не представляя себе, что делать с новой тактикой русских. Перед вечером воины царского и большого полков, под прикрытием конницы Ивана Мстиславского, втесняются в пространство между Булаком и Арским полем, чтобы утвердить туры и выставить пушки, своими действиями окончательно замкнув кольцо окружения. Смысл происшедшего не укрывается от татар. Татарская конница с диким воем бросается в бой, в сопровождении спешенных всадников, должно быть, соблазненные примером уже показавших себя московских стрельцов, хотя спешенные всадники далеко ещё не пехота. Московские стрельцы при поддержке служилых казаков отбивают, как и вчера, все наскоки и конных и пеших татар и шаг за шагом неуклонно продвигаются к цели, а конница Ивана Мстиславского довершает разгром, так что мосты перед башенными воротами сплошь покрываются татарскими трупами. Пехота утверждается на валу и до самой ночи стреляет по крепости, пока ставят туры и пушки, затем отходит и закапывается в землю под турами, что делает её неуязвимой для конницы. Несмотря на большие потери, татары всю ночь делают вылазки, не давая русским покоя, бьются копьями и мечами, бьются грудь в грудь, стремясь очистить выход из крепости, не давая русским передохнуть. Иоанн то и дело высылает к месту боя своих воевод для ободрения служилых людей, сам без устали молится в церкви, громко каясь в своих прегрешениях, которые ведомы Господу, испрашивая милость Его, в одной его милости полагая залог победы христианства над мусульманством, а утром, когда бой затихает, велит всем полкам громко петь благодарственные молебны.

Днем, когда воины ещё отдыхают после ратных трудов, пушкари начинают беспрестанный обстрел укреплений, открывая тем самым правильную осаду. Татары отвечают мелкими вылазками, однако их без труда отбивают. Кажется, что участь Казани уже решена, остается только набраться терпения и отличиться мужеством в решающем приступе.

Однако упрямый, решительный Едигер Магмет недаром выучен на славном примере Батыя и Чингис-хана, как Иоанн учится на славном примере Владимира Мономаха. Он применяет испытанный прием тех замечательных полководцев, которые вознесли власть кочевого татарского племени над земледельцами и ремесленниками Центральной Азии и Русской земли: ударить в спину внезапно и сильно, чтобы перепугать и рассеять застигнутого врасплох уже почуявшего победу врага. На другой день из Арского леса вылетает свежая конница Япанчи и сминает стражу передового полка. Но что-то не то уже завелось в московских войсках, передовой полк держится стойко и обороняет свой стан, обнесенный Тарасами и потому трудно доступный конным татарам. На подмогу передовому полку Иоанн направляет отряды Пронского, Мстиславского, Оболенского и сам, верхом возглавив свой полк, устремляет на Япанчу. Русские несут большие потери не только среди служилых людей, но и среди воевод, но всё же отбивают татар, и потрепанный Япанча вновь укрывается в Арском лесу.

С этого дня для русских наступают тяжелые времена. Сто пятьдесят тяжелых осадных орудий днем и ночью осыпают татарские укрепления ядрами. Вдруг на одной из башен, всегда в разное время, взвивается ханский бунчук, который, должно быть, служит сигналом. Тотчас из Арского леса с разбойничьим визгом вылетает отдохнувшая конница Япанчи, из всех казанских ворот высыпают заточенные в осаду татары, рассчитывая с двух сторон раздавить русских и заставить их убраться домой. Бои ведутся с малыми перерывами. Всадники Япанчи имают русских кормленников, и подвоз провианта с берега Волги почти прекращается. Усталые воины остаются без пищи и отдыха, даже сухари достаются не всем. Того гляди, в самом деле придется осаду снимать и возвращаться с пустыми руками.

Иоанн созывает боярскую думу, однако слышит от подручных князей и бояр такие советы, которые называет впоследствии, в послании Курбскому, вредными. Он не отступает, он принуждает подручных князей и бояр приговорить, чтобы князь Горбатый-Шуйский разгромил Япанчу и очистил Арский лес от татар, на что князю дается полк конницы и несколько сотен московских стрельцов.