Иоанн царь московский Грозный

скачать книгу бесплатно


«Я послал грамоты всем своим порубежным наместникам, чтобы на наших землях позволили твоим сторожам стеречь прихода татарского; и велел своим наместникам беречь твоих сторожей, чтобы им от наших людей обид никаких не было. И ты бы так же в Каневе и в Черкассах своим наместникам приказал накрепко, чтобы они на своих землях нашим сторожам место дали, и какие вести у твоих наместников про татар будут, и они бы наших наместников без вести не держали…»

Натурально, грамоту велит подписать своим царским именем, твердо держа свою честь и почетное место на красной лестнице европейских властителей, хоть и предвидит, что спесивый король такой обидной грамоты не возьмет и вновь заведет тоскливую речь о правах именоваться царем, и наперед велит Остафьеву отвечать:

– Станут говорить: прежде московские писались всегда великими князьями, а теперь государь по какой причине пишется царем? Отвечать: государь наш учинился на царстве по прежнему обычаю, как прародитель его великий князь Владимир мономах венчан на царство Русское, когда ходил ратью на царя греческого Константина Мономаха, и царь Константин Мономах тогда добил ему челом и прислал ему дары: венец царский и диадему – с митрополитом Ефесским, кир Неофитом, и на царство его митрополит Неофит венчал, и с этого времени назывался царь и великий князь Владимир Мономах. А государя нашего венчал на царство Русское тем же венцом отец его Макарий-митрополит, потому что теперь всею землею Русскою владеет государь наш один.

Сторожи имеют большое значение, особенно если держать их в Каневе и в Черкасах, как можно ближе к пределам крымских татар, однако важнее всего по вести от сторожей дать скорый и сильный отпор набегу хищных татар, которые страсть как не любят отпора. С этой целью Иоанн придумывает расселить вокруг Москвы тысячу отборных, по его наблюдению, надежных и подготовленных служилых людей, с тем, чтобы в считанные часы их можно было собрать и поставить первый заслон, пока ещё не решительный, пробный, однако сознательно создаваемый прообраз постоянного московского войска, способного заменить скверно обученное, ещё сквернее вооруженное, организованное, а потому и небоеспособное дворянское ополчение, к тому же состоящее под началом подручных князей и бояр. Служилые люди подбираются по его указанию, только те, кому он, недоверчивый, решается доверять. Затем дьяки Алексея Адашева составляют царский указ, который гласит:

«Лета 7059, октября в 1 день, царь и великий князь Иоанн Васильевич всея Русии приговорил с бояры: учинити в Московском уезде, да в половине Дмитрова, да в Рузе, да в Звенигороде, да в Числяках и в Ординцех и в Перевесных деревнях, и в Тетеревичех и в оброчных деревнях, от Москвы верст за шестьдесят и за семьдесят, помещиков, детей боярских, лутчих слуг, 1000 человек, а которым бояром и околничим быти готовым в посылки, а поместий и вотчин в Московском уезде у них не будет и бояром и околничим дати поместья в Московском уезде по 200 четвертей, а детем боярским в первой статье дати поместья по 200 ж четьи, а другой статье детем боярским дати поместья по 150 четьи, а сена им давати по толку ж копен, на колко кому дано четверных пашни, опричь крестьянского сена, а крестьяном дати сена на выть по тридцати копен, а которой по грехом из тое тысячи вымрет, а сын его к той службе же не пригодится, ино в того место прибрать иного. А за которым бояры и за детями боярскими вотчины в Московском уезде или в ином городе, которые близко от Москвы, верст за пятьдесят или шестьдесят, и тем поместья не дати…»

Далее следует поименный список всех избранных служилых людей, всего набирается с казначеями 1078 человек, земли же им следует отвести под поместья 118 200 четвертей, или 59 100 десятин.

Писцы в Казенном приказе принимаются разыскивать по книгам свободные земли, пригодные для испомещения избранных служилых людей, прислужники Алексея Адашева пускаются по уезду исполнять ясно выраженную волю царя и великого князя, однако тут вновь обнаруживается, что именно близь Москвы чуть не все черные земли разобраны и неявленным чудом да явным мошенничеством приписались к вотчинам и монастырям, и так ловко проделалась эта паскудная операция с черными землями, что никаких концов не найдешь, к тому же Алексей Адашев обнаруживается не боек искать, то есть ссориться с подручными князьями, боярами да монастырями, отрезать же от своих угодий необходимые для воинской службы десятины пашен, лугов и лесов подручные князьям и бояре, тем более настоятели монастырей не желают, так что поместий избранным служилым людям вкруг Москвы не находится и царский указ остается бессильной бумагой.

Иоанн не сдается. По южным украйнам, в опустошенных, никем не заселенных местах, от Алатыря на суре до Путивля и от Нижнего Новгорода к Звенигороду начинают, пока понемногу, то здесь, то там, возводиться укрепленные городки, с тем, чтобы впоследствии выстроить две защитные линии против крымских татар, вкруг городков расселить служилых людей и обязать их нести там не временную, по два-три месяца в летнюю пору, а постоянную службу по охране украйн.

Наконец, вооруженный отряд, отправленный с дьяком Выродковым под Углич, наводит его на совершенно новую мысль, поддержанную несчастным опытом провалившихся казанских походов. Он создает первое на Руси постоянное, уже не конное, а пешее войско, подобное недавно возникшей европейской пехоте, однако с той существенной разницей, что европейскую пехоту составляют наемники всех наций и государств, отпетые головорезы, собираемые под одним знаменем на поход или два, отпетые головорезы, по своей прихоти переходящие из одной армии в другую, враждебную первой, смотря по тому, какой король больше заплатит, буяны и баламуты, разоренье для мирных горожан и селян, тогда как по мудрому замыслу московского царя и великого князя пехота набирается из русских свободных людей, состоит на жалованье у государя и служит ему всю свою жизнь, разумеется, без намека на вредоносное право свободного европейца покинуть службу как вздумается и отправиться за удачей в чужие края.

В том же году набирается около трех тысяч стрельцов из пищалей, как первоначально русскую пехоту именуют в официальных бумагах, а позднее называют просто стрельцами. Ежегодное жалованье определяется в четыре рубля. Кроме денежного довольствия, стрельцам выдается из казны долгополая епанча, своим покроем несколько напоминающая польский кафтан, шапка и сапоги, отсыпается порох, отвешивается мука и крупа. Ревнитель нравственности, Иоанн позволяет стрельцам, чуть не вменяет в обязанность семейную жизнь, потому что, по его убеждению, блуд является чуть ли не самым страшным из всех известных пороков, а когда становится очевидным, что государева жалованья стрельцам и стрелецким семействам с женами и детьми не достает и на самую скромную жизнь, вблизи городов этим воинам отводятся целые слободы, где их поселяют в собственные дома, отводят им участки земли и разрешают заниматься ремеслом и торговлей, что с течением времени губит прекрасную мысль о хорошо обученной дисциплинированной профессиональной пехоте и превращает стрелецкое войско в ещё худший сброд, чем конное ополчение служилых людей.

На три тысячи пеших стрельцов требуется двенадцать тысяч рублей одними деньгами, затем три тысячи шапок, три тысячи пар Сапогов, три тысячи епанчей, уйма пороха, муки и крупы. Военные расходы Иоанна беспрестанно растут, а доходы остаются всё теми же, с прибавлением лишь тех даней и пошлин, которые поступают с отменой жалованных грамот. Этого мало. Если он действительно жаждет одолеть Казанское ханство и навсегда покончить с этой опасностью крови, грабежа и полона на Русской земле, он должен открыть новый, серьезный и обильный источник прихода в казну. Такой источник нетрудно найти, он под рукой, но семью запорами закрыт для него, не одним упорным сопротивлением, не одним эгоистическим нежеланием чем-нибудь поступиться ради общего дела, хотя бы копейку уступить государю на войско, на новый казанский поход, которые Иоанн сумел бы сломить, этот источник заперт ещё более сильным запором – его собственным убеждением, всеми его предрассудками, всем его воспитанием с самого раннего детства под руководством умелого, прозорливого, политически искушенного митрополита Макария, пустившими корни так глубоко, что он не в состоянии отступиться от них, извергнуть их из себя. Для того, чтобы только подумать зачерпнуть из такого источника, необходима глубокая, душу раздирающая борьба.

Глава двадцать третья

Источник

Первоначально воспитанный нестяжателем Иоасафом, Иоанн, вознамерившийся создать не ординарное, подобное презренным европейским монархиям или восточным деспотиям государство, но ещё не бывалое, неповторимое, единственное в мире Святорусское царство, оплот православия, грозу агарян, не может не понимать, что в самом основании православия давно завелась какая-то гниль, разлагающая, растлевающая светлую веру в Христа. Растление происходит каким-то странным, непостижимым, чуть ли не фантастическим образом и в то же время обыденно-просто, как-то само собой, малоприметно для самого православия.

С первых дней своего непредвиденного пришествия на Русскую землю православная церковь присваивает себе соблазнительное, суемудрое право молиться за тех, кто хоть и с верой отошел в иной мир, да по каким-то причинам не поспел принести ни ближним, ни дальним даже самой скудной капли добра, искупающего, что ни говорите, греховную жизнь, без чего, как известно, не открывается Царство Небесное, причем не имевшему времени для взращивания плодов добра и братской любви достаточно принести в близлежащую церковь бескровную жертву, то есть заплатить попам соответственно своим прегрешениям, и всё, за данную сумму церковь станет честно и с твердой верой в Божие милосердие молиться за спасение души и самого закоренелого грешника, хотя бы убийцы и негодяя, вместо этого закоренелого грешника вымаливая у Бога прощение всех его прегрешений.

Русский человек, ещё не тронутый никакими грехами, а потому не имеющий причин проникать в самый дух христианства, зато наделенный беспримерной смекалкой, не тратит много времени даром, чтобы сообразить, что ему и не надобно взращивать какие-то плоды, хоть добра, хоть братской любви, что он может жить, как жил во все дохристианские времена до внезапного крещения Русской земли мечом и огнем незабвенного киевского князя Владимира, то есть без больших и даже без малых грехов, и в этом случае ничего не платить корыстолюбивым попам, а коли попутает бес согрешить, вплоть до татьбы, так и тут сокрушаться не стоит, следует только хорошо заплатить за помин души, в прямом соответствии с размером греха, а там уж поп или монах сделает свое доброе дело, похлопочет за него в высших сферах, где их купленными за деньги молитвами скостят ему вес грехи.

Так и ведется чуть не с первого дня, когда до русского добродетельного язычника начинает доходить свет христианства с помощью меча и огня. Проживая по деревенькам и починкам в повседневных тяжких трудах до кровавого пота, в уединении, вдали от соблазнов, добродетельный русский язычник не имеет ни времени, ни желания, ни возможности сколько-нибудь значительно согрешить, огражденный от греха прочной прожорливой многодетной семьей, уединением в непроходимых лесах и непрестанным трудом землепашества, рыбных ловель и звероловства на благо жены и детей, этим неразрушимым фундаментом всех добродетелей, и потому редко обращается к церкви, разве что по праздничным дням, больше языческим, чем христианским, да по случаю свадеб, похорон и родин, а в прочих делах, то есть в торговлишке да на княжеской службе, переселившись из деревеньки в развратный посад, грешит себе на здоровье всю жизнь, убивает и грабит, обмеривает и обвешивает, нарушает крестное целование, после чего, нагрешившись в полную меру, приходит к благой мысли о том, что пришла пора душу спасать, и всё спасение души видит единственно в том, чтобы от награбленного, наворованного, нажитого бесчестьем отломить кусок побольше на церковь, а отломил – так и дело с концом, можно с чистой совестью отправиться на свидание с Богом.

И заваривается несусветная дичь на Русской земле. То князь, то боярин, главные тати и воры, то купец, то лесной душегуб, почуя приближение смерти, жертвуют немалые деньги на монастырь. В полном убеждении, что свет иноку ангел, а свет мирянину инок, подыскивается усердный монах, процветающий на хлебе, воде и молитве до шести и больше пудов, монаху отводится земля поблизости от княжеских или боярских хором, в торговом ряду или на полянке к ближнем бору, отпускаются средства на строительство келий, на возведение храма, и на эти бескровные, однако явным образом грехом добытые жертвы усердный монах воздвигает обитель, либо в черте города, либо за городской чертой, либо в ближнем бору, так что в тесном посаде, имеющем не более пяти, шести, десяти тысяч посадских людей, набирается десятка полтора мужских и женских монастырей, а в каждом монастыре иной раз до десятка церквей, в пример и на великий соблазн прочим грешникам, поскольку прочие грешники, поощренные обустраивать свою грешную душу за бескровные жертвы, тоже несут в необустроенный, только что заложенный или давно процветающий монастырь свою посильную, тоже грехами добытую плату, кто медный колокол на пять, на десять, на двадцать пудов, кто возок восковых, всех размеров, включительно до пуда, свечей, кто золотой, кто серебряный оклад на икону, кто золотой крест, кто золотую кадильницу, кто расшитое золотом облачение, кто бочку медку, кто два бочонка винца, кто пшеничных хлебов, кто десяток овец, в зависимости от нажитого грабежом и насилием состояния, от меры греха и фантазии, и не успевает глазом моргнуть усердный настоятель монастыря, как на нем дорогие одежды, на столе вместо черствого хлеба свежайшие белые булки, вместо ключевой водицы пьянящие вина и мед, а вместо усердных молитв суета по устройству трапезных и кладовых, по расширению сенокосов и выпасов, по возне с всегда недовольными высокой арендной платой землепашцами, звероловами и рыбарями, по сбережению, приумножению и надежной охране непомерно растущих богатств, когда-то осужденных Христом.

И тогда не выдерживает бедный инок искушения угарным соблазном земной суеты и становится толстомордым игуменом, погрязшим в обжорстве, пьянстве и ещё менее пристойных грехах. К нему присоединяются такие же бедные иноки, сердцу которых сытый стол и вино также милее корки черствого хлеба и пресной воды из ручья, и вчерашние аскеты и схимники, уходящие от развратного мира в обитель благочестия и братской любви, чтобы строить и спасать свою грешную душу в запредельных лишениях, в тяжких трудах, в истязаниях греховного тела, в беспрестанных денных и нощных молитвах, неприметно для себя погрязают в земном и мирском, не имеют нужды и не видят пользы в трудах, а молитвам отдаются поспешно и кратко, какие молитвы, там и тут глаз да глаз, где сено свезут, где муку украдут, где мелко вспашут, где и вовсе продрыхнут целый день под кустом.

Лишь немногие праведники, до глубины души оскорбленные таким беззастенчивым искажением, таким лжемудрым попранием святости, подчас насильственно вытолкнутые из обители соблазна взашей фривольно пирующей братией, полные покаяния и смирения безропотно покидают изгаженные пороком, насиженные, обжитые места и пешим ходом, с тощей котомкой, в мужицких лаптях отправляются на поиски безлюдного, располагающего к духовным подвигам места, пробираются за Волгу, её бесчисленными притоками поднимаются к безмолвным, почти неприметным истокам, добираются до Сухоны и Шексны и там, в нехоженых дебрях, расчистив крохотную полянку в дремучем лесу, ставят убогую келейку, вновь, как заповедано святыми угодниками, живут своими трудами, на корке черствого хлеба, на пресной воде из ручья, в непрестанных вседневных и всенощных молитвах, избегнув такого прилипчивого земного соблазна, в бескорыстии и нестяжании, в тихой радости, не ведая ни больших, ни даже малых грехов, поскольку в этом глухом, абсолютном безлюдье не с кем и нет причины грешить.

Вместе с этими праведниками, то обгоняя их, то ступая по их малоприметным следам, теми же звериными тропами, теми же лесистыми берегами, по тем же рекам, речушкам и ручейкам, в те же безлюдные непроходимые дебри пробирается вечно тоскующий по вольной волюшке русский мужик, из поколения в поколение уходящий от грабежа наместников и волостелей, от грабежа великого и удельного князя, боярина, игумена и лютого их тиуна, где-нибудь близко, верстах в двадцати, в тридцати, расчищает полянку в темном лесу, ставит избу, одним топором валит вековые деревья, иное в три, иное в четыре обхвата, выжигает десятину-другую, в золу бросает зерно, бьет рыбу острогой, берет зверя в ловушки и петли, растит детей, нянчит внуков, изредка появляется перед кельей свято отшельника, чтобы помянуть умерших да окрестить родившихся вновь, и живет, в сущности, так же, как он, в непрестанных трудах, без больших и даже без малых грехов, поскольку в его большой крестьянской семье все и всё на виду, никто не смеет солгать, никто не смеет украсть, тем более никто не желает жены ближнего своего, ибо незачем лгать, незачем и нечего красть, тем более на многие версты вокруг не видать ни жены ближнего, ни его самого. Былинные времена, приблизительно можно сказать.

Однако истощаются понемногу и эти былинные времена. Чуть слышно, а всё же по невидимым тропам шествует глухая молва о праведной жизни отшельника. В поисках той же праведной жизни к одиноко приютившейся келейке пробирается то один жаждущий духовного просветления, то другой, просит пастырского благословения, ставит рядом свою убогую келейку, принимается за труды по расчистке полянки, сам очищается коркой черствого хлеба и чащей студеной воды из ручья, проводит дни и ночи в молитве и живет без больших и даже без малых грехов, поскольку в этой богоспасаемой пустыньке не возникает и тени желания согрешить, да и при желании вряд ли отыщешь не выдуманного своекорыстным начетчиком, а подлинного греха.

Соблазн и возможность подлинного греха пробираются в бедную пустыньку неприметно, как-то сами собой, точно тать по нощи. Каждый отшельник молится в своей бедной келейке, смиряет свой нрав одной коркой черствого хлеба и чашей студеной воды из ручья, а наберется таких отшельников больше пяти, возникает потребность всем вместе возносить к Богу молитвы, вместе славить, вместе служить строгим уставом определенные службы, к тому же и корок черствого хлеба отчего-то не хватает на всех, приступает нужда по-крестьянски валить вековые деревья, выжигать десятину, две или три, бросать зерна в золу, чтобы кормиться хоть и несытно, однако ж своим, до непосильности тяжким, однако честным трудом.

И высылает братия своего наистарейшего в мир, к ближайшему князю или боярину, а то и прямиком к великому князю в Москву бить челом, чтобы велел заложить монастырь и грамотой закрепил в вечное владение и пашни и звериные и рыбные ловли окрест. И ближний князь, и боярин, князь великий рады-радехоньки случаю этак вот просто, за здорово живешь сделать вклад на помин своей уже от грехов почерневшей души этими дальними, малолюдными, никакого дохода не приносившими в их казну и пашнями и звериными и рыбными ловлями, и князья и бояре дают широко, щедрой и наищедрейшей рукой десять, пятнадцать, двадцать верст во все стороны от того счастливого места, где их просят и где они велят заложить монастырь.

Так рядом с убогой келейкой истинного отшельника рубится деревянная церковь, рубится большая хоромина с общей трапезной, с кухней, с утепленными кельями, рубятся амбары и клети, заводится большое хозяйство, без которого никакому монастырю не прожить. Другая начинается жизнь. Монастырь влечет к себе мир, и мир приходит к монастырю. На монастырские пашни и ловища забредают беглые мужики, по прежнему уходящие в непроходимые дебри от корыстных и властных князей и бояр, от сборщиков даней и пошлин, валят и жгут вековые деревья и бросают зерна в золу, не подозревая, конечно, о том, что это уже не вольные, а монастырские пашни и ловища и леса и даже болота десять, пятнадцать и двадцать верст на все стороны от каждой монастырской стены. Монастырь лукаво молчит, лет пять не трогает приблудившихся землепашцев, звероловов и рыбарей, позволяет обжиться, встать на ноги, подобреть, обзавестись и хлебом и зверем и рыбицей, за тем у того же ближнего князя, боярина или великого князя испрашивает грамоту за подписью и печатью, которой освобождается монастырь от даней и пошлин, открывает вольным землепашцам, звероловам и рыбарям свое священное право на пашни, ловища, леса и болота, что означает, что надобно монастырю и дани и пошлины и арендную плату исправно вносить, и не успевают вольные землепашцы, звероловы и рыбари в себя от изумленья прийти, как они уже не вольные землепашцы, звероловы и рыбари, а монастырские, подневольные, обязанные дани, пошлины и аренды исправно вносить, то есть то проклятое тягло тянуть, от которого было укрылись в тех будто бы благодатных, непроходимых, во все стороны вольных местах.

С этого малодостойного дня монастырь становится собственником не только полученных в обмен на очистительные молитвы пашен и ловищ, но и собственником чужого труда, а собственник чужого труда не имеет ни нужды, ни охоты растрачивать свое время и силы в неустанных трудах на земле, и бескорыстное нищее трудолюбивое монастырское братство роковым образом, медлительно, но неуклонно превращается в корыстолюбивое, скопидомное, бездельное монастырское братство, строго оберегающее и со всем букетом земных, отринутых было страстей и сует приумножающее свое, монастырское достояние.

Глядь, ещё вчера неприметный монастырек, трудами иноков походивший на убогую мужицкую деревеньку, трудами подневольных землепашцев, звероловов и рыбарей обустраивается, раздвигает пределы и обносится высоченными, сперва деревянными, а впоследствии каменными стенами с могучими башнями, хорошо, если на одной из вечно страдающих от набегов украйн, а то и в темной глуши, хотя до той глуши, в которой завелась та первая келейка первым отшельником, никакой враг ни с какой стороны не доскачет, хоть три года скачи, так что неприступностью своих укреплений Кирилов Белозерский монастырь, например, превосходит укрепления Великого Новгорода, которому исстари угрожают и Швеция и Ливония и Литва.

И уже за кованые ворота просто так не проникнешь, не поставишь свою нищую келейку рядом с другими, не вплетешь свой молитвенный голос в общий хор дано и нощно молящихся иноков. Дудки. Недаром старики говорят, что деньги к деньгам. Как за пользование вчера ещё вольными пашнями, лесами и ловищами пришлый землепашец, зверолов и рыбарь обязывается вносить аренды, дани и пошлины, спервоначалу натурой, позднее деньгами, так и пришлый монах должен платить за право вступить в преображенное монастырское братство, причем и самый неимущий обязан внести минимальную плату в десять рублей, то есть ежегодное содержание двоих пехотинцев-стрельцов, в противном случае ему покажут от ворот поворот. Новый инок – новый доход, этот не ко благу зародившийся монастырский закон уже не отменяется никогда. Отныне монастырь превращается в своеобразное предприятие, подобное любому другому торговому предприятию, с той существенной разницей, что предприятие-монастырь, торгуя молитвами, попирает заповеди Христа, который, как известно тому, кто читает Евангелие, осуждает богатство и бичом изгоняет торговцев из храма, к тому же предприятие-монастырь не совсем честно поступает со своими заказчиками молитв, поскольку из каждых десяти монахов девять неграмотны и на слух выучивают несколько расхожих евангельских текстов и несколько расхожих молитв, убежденные в своей великолепной наивности, что каждое слово, идущее к Христу от монаха, способно спасти и самую грешную душу, а иные в своем самомнении доходят и до того, что без молитвы и мир не мог бы стоять, каково?

Благодаря столь странному убеждению каждое слово монаха ценится на вес золота. Хотите, чтобы вас поминали в день вашего ангела и в день вашего присоединения к праотцам, оставьте немного, а лучше много земли или денег на корм для всей братии и для тех нищих, которые в эти календарные дни могут постучать или не постучат в ворота избранного вами монастыря, и наивные русские грешники отписывают монастырям кто деревеньку, кто лесок, кто сельцо, кто злато да серебро, сопровождая дарение перечислением блюд, которые должны будут употребиться благочестивыми иноками в эти печальные поминальные дни, нечто вроде языческой тризны, с указанием, на сколько лет достанет отписанного добра, с твердой верой, что чем лучше станут питаться благочестивые иноки в эти печальные поминальные дни, тем на том свете станет легче маяться проявившей щедрость душе, и так стараются эти наивные русские люди, что в каждом монастыре набирается от пятидесяти до двухсот дней в году даровых обильных кормлений, естественно, независимо оттого, на какой день, постный или скоромный, выпадает по завещанию это даровое кормление, хотя наиболее плодотворными, в смысле молитвы, почитается именно неукоснительно соблюдаемый пост и достойная инока худоба.

Точно так же, если желаете, чтобы по вашей грешной душе служились заупокойные службы с занесением вашего смертного, едва ли честного имени в сенаники, то есть синодики, налойный, литийный, алтарный, постенный, вседневный и сельный с сельники, то есть с вкладом целым селом, раскошеливайтесь, не жмитесь, сколько отвалите, ровно на столько и получите заупокойных молитв, и наивные русские грешники отваливают широко, от всей безоглядной русской натуры, не то что селами, а целыми вотчинами, подчас оставляя своих кровных, вплоть до малых детей, без гроша, смиренно умоляя благочестивую братию, чтобы после кончины дарителя не оставили малых детей без куска.

Когда же обильные вклады на кормы, на заупокойные службы с течением времени становятся обыденным делом, в наивные русские умы проникает более практическая, до изумления изворотливая идея: поминания поминаниями, а надежней всего постричься на старости лет, провести в обители остатние дни и предстать пред всевышним полным монахом, поскольку уж кого-кого, а монаха всевышний непременно за всё сразу простит. Само собой разумеется, что и эта замечательная идея для своей реализации требует значительных средств. По десяти рублей монастыри запрашивают только с убогих и сирых, с богатых берут по богатству, в зависимости от ценности вклада можно получить отдельный стол и отдельную келью или общий стол и тесную келейку на двоих, а можно получить келью в две, в три комнаты, можно с прислугой, можно с освобождением от оста и молитв.

Чего же ради отказывать себе в своих любезных привычках? И богатые вкладывают в избранный монастырь всё, что успели поднакопить, где лихоимством, где казнокрадством, где прямым грабежом, то есть с тысячами людей, которые нисколько не подозревают о том, что отныне своим неустанным трудом спасают грошовую душу своих прежних беспутных и далеко не человеколюбивых владык.

Хитроумная практика пострижений превращает монастыри в богадельни, однако не богадельни для убогих и сирых, безногих, слепых, лишившихся сил, как должно быть по смыслу христианского вероучения, а в богадельни для богатых и знатных, в своего рода пристанище для боярской и княжеской знати, отошедшей от дел, где пожить можно с приятностью, с большими удобствами, с услужливо-преданными холопами, то есть рабами, и тем временем без всяких хлопот вернейшим способом каждый день, каждый час спасать свою грешную душу.

Вклады на корм, вклады на поминание, вклады на пострижение – монастырь богатеет стремительно, как на дрожжах, втихомолку беззаконно прихватывает там казенные, там мужицкие земли, в одном месте пустошь, в другом месте покос, в третьем звериные и рыбные ловли, меняет, покупает и продает, контролирует большую часть сделок по купле и продаже земли, становится самым крупным землевладельцем, самой доходной торговой организацией, причем полностью или частично освобожденной от даней и пошлин, тоже в обмен на молитвы, и самым крупным ростовщиком, заламывающим абсолютно небожеские проценты, так что должники то стоном стонут, то криком кричат, когда приходится взносить в монастырскую кассу на проценты проценты или вовсе по милости монастыря по миру Христа ради идти.

В итоге, после невероятных превращений одной нищенской келейки, московским монастырям принадлежит ни больше ни меньше как третья часть всех угодий Московского царства, которые обрабатываются трудом, нет, не бедных иноков, а почти семисот тысяч землепашцев, звероловов и рыбарей, которые вносят им арендную плату натурой или деньгами, тогда как всё население под рукой Иоанна не превышает по одним данным пяти, по другим данным восьми миллионов подданных. На одни доходы митрополита можно содержать тысячу пехотинцев-стрельцов и ещё около четырех тысяч на нескромные доходы новгородского архиепископа, то есть почти вдвое больше, чем может содержать царь и великий князь из казны. В общей же сложности все московские монастыри ежегодно собирают доход приблизительно в девятьсот тысяч рублей, на которые можно содержать превосходную, самую современную, прекрасно обученную и вооруженную армию тысяч в двести пехотинцев-стрельцов с лучшей, образцово поставленной артиллерией, что может сделать Московское царство первейшей военной державой всего тогдашнего мира, не только непобедимой, но и победоносной, способной устоять против любого врага, даже против турок-османов, перед которыми в животном страхе трепещет Европа.

Уже эта непомерная масса богатства сама по себе противоречит всем церковным и монастырским уставам, противоречит всем представлениям о нравственном содержании и назначении христианства, противоречит обыкновенному здравому смыслу. Вместе с тем эта непомерная масса богатства противоречит самым задушевным замыслам Иона. Он мечтает создать великое, всем народам на удивление, Святорусское государство, а какая же святость в разжиревших, расслабленных от сладкой, сытой и пьяной жизни монастырях? Никакой святости в этих разжиревших монастырях не имеется и не может иметься, а имеется большей частью беспросветный разврат.

Неравенство, естественное следствие безудержной жажды обогащения, как ржавчина разъедает всё церковное ведомство. Доходы, почти баснословные, скапливаются в жадных, неуступчивых, лицемерных руках иерархов, тогда как простые попы живут бездоходно, сами поднимают десятину-другую нещедрых северно-русских песков да суглинков да глин, к тому же поднимают кое-как, спустя рукава, без нужной сноровки и без особого тщания, редкие прихожане скудно оплачивают кое-какие непременные требы, тем не менее десятая часть и этих скудных оплат изымается в казну епископа, архиепископа и митрополита. Немудрено, что в массе своей приходские попы влачат жизнь в нищете, отчего-то для них неспасительной, пьянствуют и бесчинствуют, подстрекая своим непотребством куда более добродетельных прихожан время от времени своих дошедших до паскудства попов колотить, или, в поисках дарового даяния, покинув запустевший погост, неприкаянно бродят по Русской земле, одним своим истасканным видом унижая авторитет и достоинство пастыря.

К ним присоединяются толпы таких же пропившихся, таких же голодных монахов. Уходит в прошлое общий стол в разжиревших обителях. Всё в когда-то благочестивых обителях растлевает самый запах богатства, и корма выдаются в каждую келью пропорционально внесенному вкладу, отчего бедным вкладчикам достается хлеб да вода, тогда как на столах щедрых дарителей не переводятся обильные, прихотливые яства, причем русская сметливость, не имеющая, как известно, границ, пускается на ухищрения почти фантастические, вроде сказочной архиерейской ухи, изготовляемой на курином бульоне и подаваемой в постные дни. В душе бедных монахов, содержащихся на куске хлеба с ковшом воды из ручья, вместо предусмотренного уставами благочестия ухищрения этого рода отчего-то вызывают хищную зависть, в душе немногих, в самом деле благочестивых, рождается отвращение. Одни требуют себе на стол таких же сладких кусков, другие обличают впавших в грех лицемерия в чревоугодии и призывают воротиться на праведный путь, то есть воротиться к заповеданному, изначально присущему равенству, к спасительной корке черствого хлеба для всех, к воде из ручья. Понятно, что впавшие в грех лицемерия и чревоугодия изгоняют и тех и других без разбора, а бывает, колотят игумена и архимандрита, которые набираются мужества пресечь бесчинства и блуд, а не понимают внушения, так прогоняют взашей.

Привольной, омерзительно-грязной становится хваленая монастырская жизнь, неизбежное следствие неуказанного пристрастия к собственности. Прелюбодеяние откровенное, причем в одни монастыри допускаются распутные женщины, в других монахини и монахи проживают совместно. Содомский грех. Мордобитие не то что в кельях, укромно и тихо, но и в месте святом, в самом храме и в алтаре, в присутствии прихожан.

И как прежде за монастырскими стенами, на просторах трудолюбивой, разгульной, беззаботной Русской земли, безгрешно и в поте лица добывают свой хлеб скромные землепашцы, звероловы и рыбари, чтят отца и матерь свою, не из страха греха, о котором думают меньше всего, а потому, что не могут не чтить, не лгут, не воруют, не напиваются что ни день до потери сознания, отвращаются от распутства до такого остервенения, что неверных жен, если такие всё же случаются, закапывают в землю живьем.

Чему может научить распутная церковь этих естественных праведников? Решительно ничему хорошему, только дурному. И по-прежнему масса этих затерянных в непроходимых лесах и болотах землепашцев, звероловов и рыбарей пребывает в милом сердцу язычестве, как в дохристианскую эру. По-прежнему являются между ними волхвы, несмотря на угрозу быть сожженными по приговору церковных властей, и гадают по звездам, а в городах указывают будущее по книгам аристотелевским и звездочетным, в канун Иванова дня сходятся ночью, пьют самогон, играют, пляшут целые сутки, тем же порядком встречают Василия Великого, Богоявление и Рождество, в Троицкую субботу плачут, вопят, гремят вкруг могил, прыгают, бьют в ладони, поют древние песнопения, в утро Великого четверга жгут солому и кличут покойников, самим попы в этот день кладут соль у престола и после этой солью лечат недужных, подобно проклятым ими волхвам, юродивые баснословят о явлении святой Анастасии и святой Пятницы, скоморохи бесчинствуют, грабят зазевавшихся путников по дорогам. Против же попов и монахов растет озлобление, и близится неровён час, когда взбунтуются эти безгрешные землепашцы, звероловы и рыбари и примутся вешать на одной осине князя, боярина, попа и монаха.

Страстный богомолец, истинный странник, Иоанн по меньшей мере три раза в год пускается в долгое богомолье из монастыря в монастырь, так что едва ли существует такая обитель на Русской земле, которой бы царь и великий князь не посетил многократно во время своих молитвенных странствий, и все обители предстают перед ним в безобразии: невежество, пьянство, разврат, попечение не столько о Боге, сколько о бренном стяжании, запустение духа да беспутство торжествующей плоти. До того уж местами дошло, что в своем безобразии не стесняются самого государя. Непотребство и срам. Безобразия, масса растлевающих, растленных богатств, идущая на разврат, приводит Иоанна по меньшей мере в волнение, порой в праведный гнев. В самом деле, он, государь, правитель православной державы, которому не перед кем-нибудь, но перед Богом держать ответ за державу и подданных, нуждается в каждом рубле, в каждой десятине земли, не для себя лично, не для забав и распутства, не для приятного препровождения времени в беззаботном безделье, а на упрочение устаревшей, боеспособность утратившей военной организации, которая живет и ветшает уже лет пятьсот, на литье пушек, на комплектование и обучение новых, пехотных полков, без которых никаких крепостей не возьмешь, никого Святорусского государства не учредишь, а тут, вопреки и духу и букве христианского вероучения, собираются громадные земли, скапливаются громадные средства, а тратятся эти средства на что? На сладкую жизнь! Для кого? Для монахов, для игуменов и архимандритов, для епископов и архиепископов, для самого митрополичьего дома! И с такими монахами, с такими игуменами и архимандритами, с такими епископами и архиепископами с митрополичьим домом в придачу он Святорусское государство создаст?!

Глава двадцать четвертая

Собор

Самое простое: властью царя и великого князя отобрать эти земли, эти доходы, эти громадные средства и тем принудить беспутных монахов поститься, в чем и состоит призванье и назначенье монаха, что для монаха много пристойней, чем погрязать в обжорстве, пьянстве и многих гораздо худших, а то и вовсе презренных пороках, непременных спутников развратительного богатства. Тем проще совершить это благодеяние, что уже тридцать лет, со дня первого выступления немецкого монаха Мартина Лютера, вся Европа занимается именно изъятием церковных богатства и монастырских земель, вооружившись обновленным вероучением, основание которого является бедная церковь, в полном соответствии с заповедями Христа. Грубее, но эффективнее всех прочих европейских монархов поступает Генрих Восьмой, христианнейший английский король, который, послав подальше своекорыстного римского папу, самовольно объявил себя главой английской апостолической церкви, упразднил напрочь монастыри за их полнейшей ненадобностью, присоединил все монастырские земли к землям английской короны и этим кощунственным шагом заложил прочный фундамент многовекового могущества Британской империи. В Германии, где власть монархов ничтожна, чуть ли не призрачна, миром дело изъятия церковных богатств и монастырских земель миром не обошлось, в Германии пролились реки крови и только что завершилась Шмалькаденская война между протестантскими и католическими князьями, в сущности, с тем же долгожданным итогом, то есть с упразднением монастырей и ликвидацией монастырского землевладения, причем и в Англии и в Германии вовсе не осталось монастырей. Во Франции тоже догматические расхождения с римско-католической церковью вертятся вокруг сомнительного права церкви обладать богатствами и землей, и там, где протестантам удается выиграть этот исторический спор, не столько убеждением, бессильным против неискоренимого порока стяжания, сколько силой оружия, закладывается прочный фундамент для бурного развития и процветания нации.

Иоанн бы и отобрал, ему не занимать решимости на крутые поступки. Но, с одной стороны, он верит самозабвенно и фанатически, без тени сомнения, а потому чтит православие превыше всего, что есть на земле. С другой стороны, он отлично знает историю церкви, стало быть, знает, что церковь, вооруженная анафемой и костром, – самый беспощадный, самый жестокий палач, много беспощадней самых отъявленных палачей королевских и царских, поскольку может расправиться не с одним бренным телом, что для верующего представляется, беспрекословно и истинно, лишь избавлением от временного и тягостного земного страдания, церковь может обречь, и обрекает время от времени, на вечные муки бессмертную душу, что для истинно верующего пострашнее, чем неизбежная, неотвратимая телесная смерть. Он знает, что его грозный дед уже делал попытки освободить православную церковь хотя бы от части земельных и прочих богатств, что православная церковь решительно воспротивилась этим попыткам и что деду, человеку неробкому, пришлось со смирением и покаянием отступить. Он, естественно, знает, что в столкновении с церковью никто не поддержит его, ни подручные князья и бояре, которые не ведают об ином средстве спасти свои грешные души, кроме покупной молитвы монаха, тем более что и сам Иоанн свято верует в покупные молитвы и не отказывает церкви в дарениях, ни поп Сильвестр, этот проповедник скопидомства и накопительства, ни Адашев, ни в одном крупном деле не показавший себя человеком решительным и даровитым, ни тем более митрополит, который хоть и видит пороки попов и монахов, но не позволит тронуть богатств и земли. В своей тяжбе за церковные богатства и земли, без которых ему не создать регулярную, боеспособную армию, а значит не утвердить прочно и на веки веков своего царского имени, тем более не воздвигнуть Святорусского государства. Выходит, что в борении за чистоту, за благообразие неблагообразного церковного быта он окажется абсолютно один, что обернется неминуемым поражением, а за поражением может последовать отлучение, то есть и незамедлительная утрата земной власти и вечные муки бессмертной души. Есть поразмыслить над чем, прежде чем ввязаться в единоборство с самым могучим противником, в котором он в то же самое время признает своего лучшего друга, наставника и опору в державных трудах.

Он размышляет, одолеваемый страхом анафемы. Лишь под давлением беспощадной необходимости он отбрасывает свои колебания и втайне от всех составляет вопросы, на которые должен быть получен прямой и ясный ответ. Он призывает в Москву всех епископов, игуменов и архимандритов, а с ними митрополита, думных дьяков и думных бояр, и двадцать третьего февраля 1551 года в своих царских палатах он своей царской волей открывает церковный собор, впоследствии получивший имя Стоглавого, который мог бы стать, но не становится переломным в истории его сложного, многотрудного, трагически-прекрасного царствования, в истории государства Российского, в истории русского православия.

В своем углу, в простенке между двух окон, молодой царь и великий князь сидит в царском кресле в глубоком молчании. Думный дьяк торжественно и напевно читает молодым царем и великим князем составленную загодя речь:

– Отец мой Макарий всея Русии и архиепископы и епископы и весь освященный собор. В предыдущее лето бил есми вам челом и с бояры своими о своем согрешении, а бояре такоже, и вы нас в наших винах благословили и простили. А яз по вашему прощению и благословению бояр своих в прежних во всех винах пожаловал и простил, да им же заповедал со всеми хрестьяны царствия своего в прежних во всех делах помириться на срок, и бояре мои все, приказные люди и кормленщики со всеми землями помирилися во всех делех. Да благословилися есми у вас тогды же Судебник исправити по старине и утвердити, чтобы суд был праведен и всякие дела непоколебимо во веки. И по вашему благословению Судебник исправил и великие заповеди написал, чтобы то было прямо и бережно, и суд бы был праведен и беспосулно во всяких делех, да устроил по всем землям моего государства старосты и целовальники, и сотские, и пятидесятские по всем градом и по волостям и уставные грамоты пописал. Се и Судебник перед вами и уставные грамоты, – прочтите и рассудите, чтобы было наше дело по Бозе в род и род неподвижимо по вашему благословению. Аще достойно, сие дело на святом соборе утвердив и вечное благословение получив, и подписати на Судебнике и на уставной грамоте, которой в казне быти. Да с нами соборне, попрося у Бога помощи во всех нужах, посоветуйте и рассудите и умножите и утвердите, по правилом Святых опостол и Святых отец и по прежним законам прародителей наших, чтобы всякое дело и всякие обычаи строилися по Бозе в нашем царствии, и при вашем святительском пастырстве, а при нашей державе, а которые обычаи в прежние времена, после отца нашего великого князя Василия Ивановича всеа Русии и до сего настоящего времени поизшаталися, или в самовластии учинено по своим волям, или прежние законы, которые порушены, или ослабно дело, небрегомо Божиих заповедей, что творилося, и о всяких земских строениях и о наших душах заблуждении, – о всем о сем довольно себе духовне посоветуйте и на среди собора сие нам возвестите, и мы вашего святительского совета и дела требуем и советовати с вами желаем, о Бозе утверждати нестройное во благо. А что наши нужи, или которые земские нестроения, и мы вам о сем возвещаем. И вы, рассудя по правилам Святых апостолов и Святых отец, утверждайте во общем согласии вкупе, а яз вам, отцам своим, и с братиею, и со своими бояры челом бью.

Собственно, в своей терпеливо, многократно продуманной, заранее изготовленной речи Иоанн призывает служителей церкви заложить правовые и нравственные основы прочного мира, ненарушимой справедливости по всей русской земле, которые будут держаться не на каких-либо самовластных, своевольных желаниях и приговорах, а на прописях Святых апостолов и Святых отцов, причем в первую очередь этих прописей неоспоримых должны неукоснительно держаться и сами служители церкви, чтобы затем проповедовать эти неоспоримые прописи темным, склонным к попранию всех законов и прописей, особенно же склонным к взаимной вражде прихожанам. Только неотступного следования этим бесспорным, общепризнанным прописям и требует он от епископов, игуменов и архимандритов, от рукоположенных блюстителей православия, по наивности молодых своих лет и веры своей полагая, что кому же и следовать этим замечательным прописям, как не им, блюстителям и владыкам, что по этой причине они последует ими сыздетства затверженным прописям охотно и беспрекословно, предполагая, ещё не вдоволь изведав горьких опытов жизни, что блюстители и владыки ещё будут ему благодарны за открытые, честные указания на повсеместное попрание ими же затверженных прописей и примутся так же честно, так же открыто восстанавливать попранные, едва ли не позабытые прописи Святых отцов и апостолов по всем церквям и монастырям.

Он ошибается. Жестокое разочарование его ожидает. Столь представительный церковный собор противодействует всем его добрым намерениям с тем же эгоистическим, лукавым упорством, что и боярская Дума. Его вступительную речь выслушивают с покорным, он равнодушным молчанием, с его горькими укоризнами в адрес возмутительно разложившейся церкви, которых никто не оспаривает, потому что их невозможно оспорить, как будто и соглашаются, мол, да. Кое-что в жизни церкви в самом деле разошлось с заповеданной евангельской простотой, как будто принимают запреты против безобразий, против бесчинств, творимых в монастырях, но вдруг обнаруживается на освященном соборе, что православная церковь, без очищения которой ему не сотворить Святорусского государства, беспощадно непримиримая ко всякого рода инакомыслию, удивительно миролюбиво, умилительно снисходительна к собственным, очевидным, намозолившим глаза прегрешениям, и принятые собором запреты оказываются большей частью половинчатыми, даже двусмысленными, не столько преграждающими, сколько открывающими новые лазейки, какими пороки просачиваются и в церковную, и в монастырскую, и в повседневную светскую жизнь. Вместо доброго согласия церкви с царем и великим князем в деле строительства Святорусского государства на освященном соборе завязывается скрытая, искусно запутываемая, однако упорная, неуступчивая борьба. Против кого? Против изобличенного в пороках, растленного, избезобразившегося царя и великого князя? Нет! Борьба изобличенной в пороках, растленной, избезобразившейся церкви, погрязшей в грехе, начиная с митрополита, кончая последним монахом, против набожного, благочестивого, избравшего путь великих свершений царя и великого князя, взвалившего на себя тяжкий груз великой идеи нового общества и нового государства, именно очищенных от растления и греха.

Разумеется, освященный собор принимает Судебник без лишних слов, единодушным одобрением и единодушным согласием, о чем и просил Иоанн, однако не успевают высохнуть чернила писца, который исправно заносит на пергамент это решение, как выясняется, что именно церковь не испытывает никакого желания следовать только что утвержденным статьям. Церковь стремится полностью освободиться из-под юрисдикции царя и великого князя, то есть отказывается от судебного разбирательства в соответствии с теми законами, которые сама же считает обязательными для всего Московского царства. Отныне игумены и архимандриты, совершившие светские преступления, должны представать перед судом митрополита или архиепископа, тогда как в прежние времена все светские преступления служителей церкви подлежали суду светских властей, то есть суду царя и великого князя. Куда эти перемены ведут? Эти перемены ведут к полнейшему обособлению церкви от Московского царства, к полнейшему невмешательству царя и великого князя в дела церкви и соответственное увеличение власти митрополита, за которым сохраняется право вмешиваться во все дела и действия светских властей.

По счастью, известно самому последнему неучу и дураку, что суд митрополита и архиепископа ещё мздоимней, ещё неправедней, чем суд наместников и волостелей, поставленных на должность царем и великим князем, не говоря уже о суде самого царя и великого князя, и многие игумены и архимандриты, многие попы и монахи сами просят оставить прежний порядок, то есть просят судить их не церковным, но царским судом. Иоанн тут же находится и уступает многочисленным просьбам. В итоге простые приходские попы и монахи, совершившие светское преступление, получают возможность самим выбирать между церковным и царским судом. Высшие иерархи попадают в не совсем удобное положение, когда их подчиненные отказываются судиться у них. Иоанн успевает заметить это прежде других. Он искусно использует вполне понятное замешательство иерархов, выхватывает из-под юрисдикции церковных властей всех тех землепашцев, звероловов и рыбарей, которые пашут, сеют и убирают, сдают шкурки белок и соболей, поставляют к столу игуменов и архимандритов свежую рыбу и свежее мясо, то есть около семисот тысяч несчастных арендаторов монастырских пашен и ловищ, с которых добродетельные монахи три шкуры дерут, и утверждает старую формулу:

«А кому будет чего искати на их монастырском прикащике и на слугах, и на монастырских крестьянах, ино их сужу яз, царь и великий князь…»

Таким образом, в важнейшем вопросе права суда митрополит и архиепископы выторговывают для себя кое-что, Иоанн, в свою очередь, выторговывает кое-что для себя, оберегая свое исконное право судить и получать судебные пошлины как с ответчиков, так и с истцов, и обе стороны остаются весьма и весьма недовольны друг другом. Освященному собору надлежит утверждать мир и согласие, тем не менее освященный собор взрыхляет почву для новой, ещё более ожесточенной борьбы за власть между церковью и царем.

И это ещё только начало. Приходит черед вопросам царя и великого князя, составленным в его уже обозначившейся манере, легко различимой, резко, порывисто, язвительно, колко, со всеми оттенками открытой, прямой укоризны. Вопросы, как и предыдущая речь, произносятся на то поставленным дьяком, всё так же торжественно, мерно, с холодным сердцем равнодушного исполнителя, с холодным лицом, отчего возникает впечатление своеобразное, неожиданное, поначалу даже ошеломляющее, заставившее освященный собор глухо, тревожно молчать.

Устами думного дьяка Иоанн вопрошает, угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если попы и монахи невежественны, и начальной грамоте не обучены, службы не знают, места занимать недостойны по всем уставам церковным, а места занимают, и занимают по мзде? На ком взыщется грех, если попы и причётники в церкви пьяны всегда, без страха стоят, бранью бранятся, из уст их часто исходят неподобные речи, пьяными входят в святое место алтарь, иной раз бьются друг с дружкой до крови, отчего миряне, бесчинства их зря, гибнут душой и те же непотребства творят? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если попы и монахи стригутся не спасения ради, но ради покоя телесного, чтобы предаваться безделью, обжорству и пьянству? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если игумены и архимандриты свои должности получают по мзде? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если не знают ни Божьей службы, ни братства, ни общей трапезы, а покоят себя в своих кельях с гостями и тем пустошат монастырь? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если попы и монахи алчны, жадны, всячески неспокойны, одержимы всякими нужами? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если не радеют о Божьей церкви, о монастырском строении, о братстве, в котором обязываются жить все монахи? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если в монастыри даются на помин вотчины, села и прикупы, а в монастырях не прибывает новых строений, а старые строения приходят в негодность, в таком случае куда идут эти прибыли, кто всем этим корыствуется? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если из монастырской казны дают деньги в рост, когда Божественное Писание и мирянам возбраняет проценты? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если церковные службы разнятся в разных местах, где двуперстие, где троеперстие, где аллилуйя сугубая, а где трегубая, многие ошибки в книгах церковных, иконы пишутся кем ни попало и как Ому в ум ни взбредет? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если монахи держат у себя отроков, без стыда принимают жен и девиц? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если монастыри, и без того пребогатые землей и доходом, не стыдятся требовать милостыни от царя и великого князя? Угодно ли Богу а если не угодно, так на ком сыщется грех, если богадельни, устроенные милосердием христианским, наполняются не престарелыми и недужными, а молодыми и здоровыми тунеядцами? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если многие монахи, монахини, даже миряне хвалятся какими-то пророчествами и сновидениями, скитаются из места в место со святыми иконами и требуют денег непристойно, бесчинно, будто бы на построение церкви? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если древние церкви пустеют, а новые воздвигаются не усердием к вере, а греховным тщеславием и скоро так же пустеют от недостатка в попах, иконах и книгах? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если в нарушение уставов великих князей архиереи берут с попов за поставление и два рубля, и три, и четыре, а попы берут за венец с новобрачных, берут за исповедь, за крещение, за причастие, за погребение? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если служитель церкви украшается златом и бисером, плетением и шитьем, подобно жене? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если монахи и монахини имеют жительством один монастырь? Угодно ли Богу, а если не угодно, так на ком сыщется грех, если церковь отказывается вносить полонянные деньги, идущие на выкуп тех христиан, которые томятся в татарском плену?

В сущности, это риторические вопросы, поскольку ясно и без того, что все эти мерзости не угодны Богу и что грех сыщется на митрополите, на архиепископах и епископах, на игуменах и архимандритах, которых в тот судный час вопрошает царь и великий князь, замысливший создать Святорусское государство, и нечего дивиться тому, что прямота и ясность этих беспримерных, без сомнения, насущных запросов, заключающих в себе такие жестокие обличения, повергают митрополита и весь освященный собор в полное и долго не преходящее оцепенение. В записях, которые с должным тщанием ведутся исправным писцом, все первые сорок беспощадных запросов царя и великого князя оставлены без ответов, точно митрополит и освященный собор их не слышат или не ведают, что отвечать, поскольку митрополит и освященный собор ничего путного в свое оправдание ответить не могут и добровольно взвалить грех осквернения на себя.

Однако и двадцатилетний Иоанн никому не позволяет шутить над собой, характер у него отзывчивый, добрый, однако вовсе не мягкий. Возможно, именно в этом месте молодой царь и великий князь, всегда пылкий, со страстью относящийся ко всякому делу, теряет терпение, властным жестом прерывает размеренное чтение думного дьяка и в гневе вопрошает собравшихся грешников, отчего гробовым молчанием сковались их языки и что они все-таки могут ответить ему.

Поневоле приходится отвечать, однако что отвечать? Ведь это они постригаются не спасения ради души, а покоя ради телесного, свои места занимают по мзде, невежественны, едва умеют читать, знают службы спустя рукава, пьянствуют, в кельях держат отроков и разгульных девиц, дают деньги в рост и пускают по ветру доходы с вотчин и сел, которые даются им на срочное или бессрочное поминание вдоволь нагрешившей усопшей души, истрепетавшей от ужаса адских мучений. Признать так же открыто и ясно, что все их деяния есть наипаскуднейший грех, бесстыднейшее попрание правил, завещанных Святыми апостолами и Святыми отцами? И при этом не сгореть от стыда? Никакая церковь никогда не решалась на такие признания, усердно тая свои прегрешения за толстыми стенами церквей и монастырей, беспощадно истребляя всех тех, кто задает ей такие неприятные, грозящие потерей доходов вопросы.

Понятно, что митрополит, архиепископы и епископы, игумены и архимандриты не горят от стыда и ничего не хотят признавать. Однако признаний требует царь и великий князь, и уже по смыслу и тону запросов немудрено догадаться, что от ответов им не уйти. Лукавые, владеющие вредным искусством своекорыстного искажения истины, они ничего не оспаривают, понимая, что ничего оспорить нельзя, но отвечают весьма общими, весьма туманными фразами, в которых не содержится ни возражения, ни признания в том, что православная церковь на данный момент в самом деле погрязла в постыдных, едва ли простимых грехах.

Иоанн же настаивает. Тогда освященный собор пропускает мимо ушей всё срамное, всё непристойное, непотребное, вдребезги разрушающее самый фундамент вероучения и без особенной прыти, неспешно принимается обсуждать никого не затрагивающие, отвлеченные укоризны царя и великого князя, которые касаются форм и приемов богослужения. Принимают решение: троеперстие и трегубую аллилуйю под страхом анафемы запретить, повсеместно ввести двуперстие и аллилуйю сугубую. Впрочем, принимают вынужденно, формально, лишь бы отвязаться от навязавшегося на их шею молоденька ещё царя и великого князя, об исполнении решения никто не печется, и двуперстие по-прежнему соседствует с троеперстием, как трегубая аллилуйя соседствует с аллилуей сугубой. Ничего не меняется, если никто не испытывает желания изменить.

Иоанн чутко улавливает этот дух сопротивления, дух желания оставить всё, что он осудил, на привычных местах и поскорей разойтись, возвратиться к своим излюбленным питиям, возлюбленным отрокам и непотребным девицам, к такому удобному, такому уютному житию непросвещенных, темных людей, добровольно принявших на себя многотрудную миссию просвещать, нести свет заблудшим, по неведенью бродящих и блудящих во тьме. Он требует определенных ответов и ясных решений самых коренных, самых насущных проблем, разъедающих церковную жизнь, точно ржа.

Митрополит, архиепископы и епископы, игумены и архимандриты мнутся, пускаются маневрировать, как всегда мнется и маневрирует схваченный за руку плут. Однако не им заморочить и одурачит его. Среди них он самый начитанный, самый образованный, самый безгрешный и самый умный, он легко распознает их малограмотные уловки, рассчитанные на простаков. Как свидетельствует расположение записей, он круто меняет ход обсуждения. Он больше не желает вопрошать в пустоте. Думный дьяк по-прежнему торжественно, монотонно зачитывает его сорок первый запрос. Тут он прерывает добросовестного слугу властным взмахом нервной руки и понуждает освященный собор отвечать. С этого места между царем и великим князем и освященным собором завязывается нечто похожее на диалог, то есть царь и великий князь запрашивает внятно, определенно, бескомпромиссно, а освященный собор вертится, юлит и ловчит ускользнуть от прямого ответа.

Очень строго относящийся ко всему, что касается веры, Иоанн диву дается: можно ли закоснеть до такого упорства в грехе? Он, государь, правитель Русской земли по рождению, человек светский, поставленный ведать устройством земным, облеченный тяжкой властью миловать и казнить, страшится хотя бы мысленно нарушить крестное целование, хотя бы на малую толику отступиться от клятвы, скрепленной обращением ко Христу, тогда как лица духовные, добровольно принявшие сан, давшие нерушимую клятву неукоснительно следовать священным для всего православия заповедям Христа, священные заповеди Христа попирают, грешат каждодневно, утопают в непотребстве и смраде, но не только не отрекаются в омерзении, в ужасе от непотребства и смрада, а ещё у него на глазах плетут хитроумные петли, чтобы непотребство и смрад сохранить и по-прежнему жить противно священным заповедям Христа. Псы блюющие, свою блевотину стерегущие, как обязаны стеречь свою душу и чистейшей, без соринки, без пятнышка представить её на Страшный, неподкупный. Последний, непогрешительный суд, на котором спросят за всё, могут спросить и за этот странный, умонепостижимый собор.

Роль царя и великого князя и роли святителей меняются. Кажется, он не сомневается в том, что вот сейчас он усовестит этих заблудших, так легко, так спокойно пребывающих во грехе церковных владык, как они усовестили его три года назад, когда он по их слову помиловал зачинщиков кровавого бунта, и они одумаются, как три года назад одумался он, покаются перед ним, как три года назад покаялся он перед ними, дадут крепкое слово перед ликом Христа жить в благочестии, в чистоте, как три года назад дал слово он, тоже перед ликом Христа, установить справедливость на Русской земле, станут данное слово держать, как держит он, противоборствуя не только желанию, но и очевидной необходимости смирить виновных опалами и смертной казнью казнить.

Не тут-то было. Заваривается обыкновенная несусветная чушь, наподобие известной ловли в ступе пестом. Благочестивые наставники в праведном житии, обязанные твердо вести наши земные, явным образом заблудшие души одним им ведомой дорогой в пресветлое Царство Небесное, обязанные подавать нам пример праведной жизни, служить нам образцом, на его прямые запросы прямых ответов не желают давать, сколько бы он ни спрашивал их. Ни в одном глазу не стыдясь перед ним, они запутывают самое очевидное дело, причем запутывают так топорно, так примитивно, так неискусно, что кругом белые нитки торчат, то ли откровенно не уважают его, то ли по небрежению, из нежелания снизойти до него оттого, что в их глазах все эти запросы не более как причуда царя и великого князя, ещё мальчика, то ли просто-напросто от недостатка ума.

Так, царь и великий князь заводит речь о распущенности, как белого, так и черного духовенства, пусть его тешится, молод ещё, поборники благочестия сетуют, что содомский грех сплошь и рядом прельщает непотребных мирян, и пускаются в пространные рассуждения о благотворном воздействии аскетической жизни, имея в виду не себя, поставленных высоко, а низко стоящих мирян, попутно задумываются над сложнейшей проблемой обыденной жизни: если какая-нибудь монахиня вдруг заболеет, может ли её исповедовать поп? Да тут сомнение в чем? А тут сомнение в том, что ведь это мужчина!

Царь и великий князь недоволен вольностями и прямыми ошибками в иконописи, а ему отвечают, чтобы он поглядел, что творится в кремле. Иоанн и глазом не успевает моргнуть, как извлекается жалоба Ивана Висковатого, дьяка, в которой благочестивый дьяк то ли притворно, то ли искренно негодует, что в царских платах писано неподобно, явным образом копая яму Сильвестру, ведавшему росписью царских палат: «написан образ Спасов да туто же близко него написана жонка, спустя рукава, кабы пляшет, а написано под нею: блужение, а иное ревность и иные глумления». Зацепившись наконец за подходящую тему, блюстители благочестия негодуют, тон поднимается, иерархи готовы браниться. Макарий берет под защиту Сильвестра, изъясняет доходчиво, что в картине не допущено никакого кощунства, поскольку она изображает порок, посрамленный Христом. Всё же в акты Стоглава помещается громоздкое описание неугодной иерархам картины, точно они увидели её в первый раз, помещается явным образом для того, чтобы проваландать как-нибудь время и после, за недосугом, ничего не решить.

Все-таки, как ни вертятся, к каким уловкам ни прибегают, блюстители благочестия испытывают на себе давление личности Иоанна, раздражительной, сильной, активной, не склонной подчиняться чужому влиянию, не позволяющей никому шутить над собой и над своим положением царя и великого князя. Он повторяет самые неприятные, самые болезненные запросы и требует на них отвечать. Блюстителям благочестия приходит против желания находить сколько-нибудь, хотя бы по видимости, приемлемые ответы. На основании этих вымученных ответов они принимают уклончивые, половинчатые решения, исполнение которых либо невозможно совсем, либо в действительности даже вредно для положения церкви.

Без возражений, охотно и энергично соглашаются архиепископы и епископы, игумены и архимандриты преследовать малейшее отклонение от норм благочестия, в тех случаях, когда они должны преследовать прихожан, причем обнаруживается, против их воли, должно быть, что в общем люди простые живут нравственной жизнью и всем рукомельцам, землепашцам, звероловам и рыбарям можно поставить на вид лишь невинные развлечения и неискоренимую приверженность к немудрящим, но поэтичным обрядам простодушной языческой старины, хотя эти обряды никому и ничем не вредят.

Однако блюстителей благочестия больше всего беспокоит именно эта стойкая приверженность к незатейливой языческой старине. Архиепископы и епископы, игумены и архимандриты вменяют в обязанность низшему духовенству искоренить прапрадедовские обряды как гнусность, наказывают приходским попам наставлять, грозить, казнить епитимьей, не впускать в церковь ослушников, внушать прихожанам страх Божий, учить целомудрию, миру в соседстве, житию без ябеды, кражи, разбоя, лжесвидетельства и клятвопреступлений, точно эти простые рукоумельцы, землепашцы, звероловы и рыбари только и делают, что убивают, грабят, крадут, строчат ябеды друг на друга, не умея ни писать ни читать, дают ложные показания, не имея нужды ни в государевом, ни в церковном суде, и преступают крестное целование, в котором им необходимости нет.

Кроме того, мирянам предписывается обязательное ношение бороды, по смешной, однако для блюстителей благочестия чрезвычайно важной причине: по глубочайшему убеждению архиепископов и епископов, игуменов и архимандритов, безбородый мужчина уподобляется женщине, вызывает в ближнем срамное желание и тем понуждает содомский грех, которого не встречается в обыденной жизни рукоумельцев, землепашцев, звероловов и рыбарей, зато полным-полно в осуждаемых Иоанном обителях.

Затем запрещают мирянам невинные развлечения, начиная с игры в шахматы и наслаждения музыкой, кончая игрой в зернь, а представления скоморохов, любимое зрелище простонародья по праздничным дням, прямо объявляются богопротивными.

Всё тем же рядовым прихожанам запрещают вступать в храм с главой непокрытой, вносить в алтарь мед, пиво и хлеб, исключая просфоры, и возлагать на престол так называемые сорочки, в которых иногда особенно счастливые младенцы выходят на свет, точно вносить что-либо в алтарь или что-либо возлагать на престол им доступно собственной волей, без дозволенья корыстных попов.

Под страхом отречения запрещают читать две единственные светские книги, которые уже имеют некоторое распространение строго в пределах охраняемого от светской науки Московского царства: «Аристотелевых врат», содержащих кое-какие сведения из астрономии и медицины, и «Шестикрыла», в котором помещены астрономические таблицы Иммануила Бен Якоба.

Под строжайший запрет попадает любое общение с иноземцами, дабы не оскверниться беззаконием препакостных европейских держав, не перенимать обычаев, не прельститься на прелесть латынства, что квалифицируется как преступление, за которое ослушников казнить православная церковь именем православного Бога.

Иоанн ничего не возражает на эти гневливые строгости, его самого беспокоит упорная приверженность простого народа к седой языческой старине и руки он после общения с иноземцами тщательно моет, прямо у них на виду, дабы как-нибудь из рук в руку к нему не пристал развратный католический дух, однако куда больше его беспокоят бесчинства и безобразия православного духовенства, как низшего, так особенно высшего, которое не столько способно наставить на путь истинный своим малограмотным словом, сколько своим прискорбным примером совращает с пути истинного простых прихожан, и он настойчиво предлагает блюстителям благочестия обратить свои законные строгости на самих же себя.

В ответ, помявшись и поюлив архиепископы и епископы, игумены и архимандриты принимаются искоренять пороки низшего духовенства, однако в качестве первейшего средства для исправления более чем сомнительных нравов, укоренившихся между попами, не измышляют ничего лучшего ябеды, только что запрещенной простым прихожанам. Таким образом, по царскому велению, по благословению святительскому в приходские церкви назначаются протопопы, поповские старосты и десятские, обязанный строжайше следить, чтобы попы и дьяконы и прочие служки служили исправно, во храмах стояли со страхом и трепетом, читали Евангелие, Златоуста, жития, прологи, служили молебны о здравии царя и великого князя, не бранились, не сквернословили, пьяными ни в храм, ни в алтарь не вступались и не бились до кровопролития в этих местах, причем попы, предназначенные и словом и делом учить прихожан благочестию, обязаны беспрекословно, под страхом действительно страшного отлучения подчиняться любому и каждому замечанию протопопа, поповского старосты и десятского, людей, предполагается, искусных в писании, добрых и житием непорочных, а протопопы, поповские старосты и десятские обо всех провинностях попов и дьяконов и прочих служек обязаны доносить высшим церковным властям, тогда как попы и дьяконы и прочие служки, в свою очередь, обязаны доносить на протопопов, поповских старост и десятских тем же высшим церковным властям, так что для водворения благочестия в церкви в жизнь церкви вводится всеобщая слежка и повальный донос.

Затем, все-таки понимая, что неграмотные попы и дьяконы и прочие служки не могут читать ни Евангелия, ни Златоуста, архиепископы и епископы, игумены и архимандриты предписывают повсюду заводить школы для обучения чтению и письму, впрочем, не нынешних, а будущих служителей церкви, однако обязанность содержать эти школы своим доброхотным пожертвованием вменяется самим попам и дьяконам прочим служкам, словно во внимание взять совестясь то всем известное обстоятельство, что низшее духовенство, обобранное духовенством высшим, живет в нищете, подчас непотребной и безобразной, так что не всегда, кроме водки, хватает на хлеб.

С увлечением обсуждают и затем утверждают новые правила церковного пения, звона, литургии, службы утренней и вечерней, определяют строго блюсти, чтобы книги церковные и богослужебные велись без ошибок, а иконы писались с древних греческих или с икон Андрея Рублева, причем этим святым делом дозволяется заниматься единственно тем, кто от иерархов и государя признаваем достойным, не одним только искусством иконописания, но и беспорочностью жития.

В обителях вводят общую трапезу, инокам предписывают отослать от себя юных слуг, никаких особ женского пола в кельи свои не впускать, пьянственных питий у себя не держать, жажду утолять только квасом, для забавы не шататься по селениям и городам, а преступивших правила извергать из обителей и отлучать от святынь.

После такого рода решений может представиться, что архиепископы и епископы, игумены и архимандриты беспрекословно исполняют все пожелания молодого царя и великого князя, который, как выясняется, куда более печется о благочестии, чем сами блюстители благочестия, громоздят запреты в угоду ему и с готовностью принимают нововведения, которые он предлагает ввести, пользуясь деликатной формой запросов, однако они не затрудняют себя размышлением, что заставит попов и дьяконов и простых служек не драться, не вступать в алтарь пьяными, читать Евангелие и Златоуста, что заставит иноков обходиться квасом вместо вина, особ женского пола к себе не водить, не шататься по селениям и городам, то есть не задумываются над тем, каким чудодейственным способом, кроме доноса, исполнятся эти действительно позарез необходимые нововведения.

Иоанн возмущен, что богадельни населяются вовсе не теми людьми, для которых эти богоугодные заведения предназначаются самим своим основанием, и архиепископы и епископы, игумены и архимандриты, точно были глухи и слепы до этого дня, принимают решение изгнать из богаделен всех здоровых и молодых тунеядцев, переписать больных и калек на освободившиеся места, наделить одеждой и пищей, расход средств поручить целовальникам, избранным из посадских людей, а инокам и попам оставляют лишь научение обитателей богаделен страху Божьему, причастие да погребение этих несчастных, однако содержание означенных богаделен предается единственно одному христианскому милосердию, а смотрителям прямо предлагается добывать пропитание хождением по дворам.

Помявшись, пожавшись, заказывают впредь чернецам и черницам скитаться из места в место со святыми иконами и требовать денег на сооружение новых церквей, а не уймутся, отдавать иконы в прежние храмы, чернецов и черниц переписывать, распределять по обителям, отдавать здоровых телом в работы, немощных наделять одеждой и пищей, на что надлежит жертвовать митрополиту, архиепископам и епископам и самому государю, точно в обителях каждый кусок на счету, так что в результате такого изворотистого решения испомещение бродячих чернецов и черниц становится для обителей источников новых доходов, будто им не довольно доходов с обширных владений, обширной торговли и ростовщичества.

Выслушав повторные упреки царя и великого князя, устанавливают, что попов и дьяконов должны избирать прихожане, попов не моложе тридцати лет, дьяконов не моложе двадцати пять лет, жития, естественно, нравственного, грамоте знающих, а как обнаружится, что худо знают чтение и письмо, так посылать по училищам, которые только ещё предполагается учредить на средства тех же малограмотных, малоимущих дьяконов и попов, и тут же архиепископы и епископы, игумены и архимандриты охотно урезают денежное довольствие дьяконов и попов, определив за венчанье с новобрачных взимать по алтыну, за второй брак по два алтына, за третий брак по четыре алтына, а за крещение, исповедь, причастие и погребение вовсе не требовать мзды, между тем из этих жалких доходов выплачивать митрополиту, архиепископам и епископам за поставление московский рубль и так называемую благословенную гривну, и словно в насмешку над обездоленными попами и дьяконами приговаривают, что служителям церкви не гоже украшать себя златом и бисером, плетением и шитьем, подобно жене, оставляя подобные украшения для одного высшего духовенства, приравненного таким образом к лицемерно презираемым женам.

Наконец блюстители благочестия осуждают торговлю церковными должностями, вымогательство со стороны вышестоящих церковных чинов и предписывают архиепископам и епископам поставлять в игумены, в попы, в дьяконы, в ключари и в причетники даром, не требуя мзды, как до той поры у архиепископов и епископов было в обычае, нисколько не задумываясь над тем, что впервые мздоимство и пьянство в среде духовенства было осуждено освященным собором ещё два с половиной века назад, тем не менее мздоимству и пьянству всё ещё не положен предел.

Решения этого рода, более рекомендательные, чем действенные, скорее походят на кость, которую собрание иерархов, точно в насмешку, швыряет молодому царю и великому князю, слишком цепко к ним привязавшемуся. Они слишком мало могут удовлетворить Иоанна. В каждом ответе на его укоризненные запросы, в каждом пункте, в каждой статье он чует сопротивление, которое ему оказывают архиепископы и епископы, игумены и архимандриты, не желающие расставаться со своими бесчисленными богатствами и обширными привилегиями, вступающими в прямое противоречие с заповедями Христа о бедности, о добывании хлеба в поте лица, о презрении к утехам жизни мирской, как понимает смысл этих заповедей сам Иоанн.

Однако сопротивление иерархов вовсе не охлаждает, а лишь раздражает и воспламеняет молодого царя и великого князя, оказавшегося в положении едва ли не безысходном, поскольку третье поражение под Казанью не может не стать для него роковым для всех его притязаний, в первую очередь концом самостоятельного правления, в сущности, ещё не начавшегося. В этом собрании архиепископов и епископов, игуменов и архимандритов он оказывается совершенно один, без поддержки, без сочувствия, без одобрения, хотя бы тайного, поскольку искушенный в делах церкви Макарий предусмотрительно не допустил на освященный собор ни одного из ненавистных ему нестяжателей, которые одни могут одобрить стремление молодого царя и великого князя возвратить православную церковь к очистительной бедности раннего христианства. В одиночку сражается он за свое царское имя, за себя самого, за свое будущее, а с ним вместе и за будущее всего Московского царства, для которого настало долгожданное время навсегда положить законный предел набегам диких племен, набегам опустошительным и кровавым, обрести прочный мир и в обстановке никем ненарушимого мира, как ему возмечталось, превратиться в Святорусское царство, что возможно лишь после обновления церкви, этого фундамента святости и христианской морали о всепрощении и братской любви. В его пылкой, нетерпеливой душе поднимается удушливый гнев. Тон его запросов, вначале рассудительный, ровный, с каждым часом меняется, Пока не становится колким, язвительным, нетерпеливым и нетерпимым. Он не убеждает, не уговаривает, он обличает, он требует от собрания блюстителей благочестия, чтобы православная церковь по крайней мере поделилась своим достоянием с терпящим лихое бедствие государством.

Как ни уклоняются блюстители благочестия от обсуждения этого самого больного вопроса, пристало ли церкви приобретать, продавать, давать деньги в рост, все-таки приходит черед и кабальных процентов, и неоплатных долгов, на погашенье которых князья и бояре, всё чаще в последнее время, передают монастырям свои вотчины, таим образом подчас не только впадая в крайнюю бедность, что Иоанна не особенно огорчает, но теряя бесценную, в его глазах, боеспособность, ради которой они и наделяются вотчинами и ради которой Иоанн берется их защищать, вернее спасать, от корыстолюбия бессовестных иноков.

В сущности, на коварный запрос о кабальных процентах погрязшим в ростовщичестве иерархам нечего возразить, они и не пытаются возражать, хорошо понимая, что любые проценты на суммы, данные в долг, противоречат идее христианства о святости бедности и о братской любви. Архиепископы и епископы, игумены и архимандриты заминают эту неприятную, опасную тему, самую идею ростовщичества обходят благоразумным молчанием, оставляют в стороне громадные проценты, которые дерут с князей, бояр и служилых людей, естественно, главнейших своих должников, разоренных до того, что выходят в поход без панциря и с одним кистенем, и соглашаются обсудить лишь копеечные долги своих арендаторов, сидящих на монастырской земле. Собственным арендаторам они готовы давать деньги в долг без процентов, однако за такую изворотливую уступку они требуют куда более серьезных уступок со стороны молодого царя и великого князя, только что воспретившего, об этом есть статья в обновленном Судебнике, обращать в холопы неоплатного должника, этой статьей останавливающего начавшийся было процесс прикрепления землепашцев, звероловов и рыбарей к владельцу земли. Они выпрашивают у него на первый взгляд скромное право лишь вносить в писцовые книги имена должников, отлично зная по опыту, что написанное пером не вырубишь топором и что запись сама по себе уже прикрепляет должника к владельцу земли. Таким способом они публично обводят вокруг пальца молодого царя и великого князя. И молодой царь и великий князь. Пока ещё не улавливая, где тут собака зарыта, соглашается на обмен такими уступками. Так монастыри становятся родоначальниками крепостного права на Русской земле.

В том, куда деваются прибытки от подаренных сел и от прикупов новых сел и земель, кто ими корыствуется и достойно ли иноков впутываться в бессчетные тяжбы о праве владения спорной или прямо неправедно приобретенной землей, Макарий просто-напросто не почитает нужным отчитываться, поскольку не может не знать, какие хищнические доходы получает он сам и с какой стремительностью разрастаются владения митрополичьего дома, а следом за ними разрастаются владения и доходы своекорыстных святителей. Чтобы ликвидировать самый корень запроса о доходах и землях, по его указанию зачитывается не один десяток будто бы исторических документов, разъясняющих те основания, отчего-то упущенные составителями Евангелия, на которых покоится неприкосновенность церковных имуществ, среди них так называемая грамота императора Константина Римскому папе Сильвестру, о подложности которой Макарий, возможно, не знает, ярлык хана Узбека митрополиту Петру, тоже поддельный, состряпанный в канцелярии митрополита, послания православных святителей, среди которых, естественно, не оказывается ни одного послания нестяжателей, в особенности самое свежее послание новгородского архиепископа Феодосия, объявившего святотатцами всех, кто попытается освободить церковь от её недвижимого имущества, после чего, облегченно вздохнув, архиепископы и епископы, игумены и архимандриты единогласно принимают решение, которым воспрещается кому бы то ни было владения церкви восхитить или отъять, причем каждому посягнувшему на владения церкви грозит отлучение, то есть, в переводе на реальный язык, отлучение грозит молодому царю и великому князю, который с тем и собрал архиепископов и епископов, игуменов и архимандритов, чтобы они своей волей поделились с его тощей казной своими чрезмерными, можно сказать, противоестественными имуществами.

В итоге, Иоанн остается ни с чем. Может быть, он ещё тешится слабой надеждой, что, внявши наставленьям собора, православное духовенство само собой очистится от скверны порока и поселит в душах своих благочестие, а по делам и примеру православного духовенства благочестие затеплится и в душах многих русских людей, всё ещё твердо приверженных возлюбленной языческой старине, без чего не видать никакого Святорусского государства, он не получает от церкви земельных угодий, необходимых для прокормления служилых людей, чтобы они по первому зову царя и великого князя выступали в поход конно, людно и оружно и не с пустыми руками, с воодушевлением и жаждой победы, а не безучастно и с многими нетями, также не получает и денег, необходимых для литья пушек и вооружения стрелецкой пехоты, без которой, как он дважды убедился на горьком и поучительном опыте, никакую крепость не взять. Дьяк Иван Выродков со товарищи уже валит под Угличем тысячелетние сосны и готовится по весне заложить русскую крепость на речке Свияге, а ему в третий раз предстоит вести под Казань всё те же плохо вооруженные, скверно организованные полки, тогда как у него уже не остается права на поражение. Либо он победит, либо подручные князья и бояре вновь оттеснят его на задворки кремлевских плат и во всю прыть и сласть бросятся грабить беззащитную от них Русскую землю, как в плачевные времена его сиротливого детства.

Глава двадцать пятая

Напряжение

Иоанн сознает, что он кругом прав, и как государь и как верующий христианин, и что архиепископы и епископы, игумены и архимандриты его провели. В его положении государя, затеявшего трудную, затяжную войну не на жизнь, а на смерть, необходимо сосредоточить в своих руках все наличные средства Русской земли и на эти средства создать боеспособную, несокрушимую армию, и если громадные средства в нарушение евангельских заповедей перекочевали в кладовые монастыре, где они употребляются без всякого толку, без малейшей пользы для Московского царства, большей частью на чревоугодие, распутство и пьянство, то он прямо обязан в интересах Московского царства, которое необходимо обезопасить вперед на века от набегов разбойных кочевников, эти громадные средства хотя бы частично изъять. Как верующий христианин, получивший первоначальное воспитание под руководством митрополита Иоасафа, достаточно хорошо знакомый с историей христианства, он убежден, что инокам и попам недостойно жить жизнью порочной, соблазняя мирян, вымогать привилегии, стяжать и прямо захватывать земли захватом, жить корыстно, давать деньги в рост под чудовищные проценты, прибирать к бездельным рукам в счет погашения долга и процентов на долг недвижимое имущество должника, пускать по миру вдов и сирот, и тоже прямо обязан изъять эти громадные средства в интересах самой разжиревшей, пресыщенной церкви, которой только бедность воротит её первоначальную чистоту.

И кто ему станет противодействовать, если он решится эти громадные средства изъять? Церковь сама? Но православная церковь оттого с таким постоянным смирением покорствует власти царя и великого князя, что без его власти не в состоянии себя защитить. Землепашцы, звероловы и рыбари, которые насыщают до отвала прожорливых иноков своим тяжким, неустанным трудом? Землепашцы, звероловы и рыбари с удивительным постоянством бегут с монастырских земель, кто на вольную волю в казачьи станицы, кто в бесприютные гулящие люди, лишь подальше от слишком жадной, слишком корыстной, слишком жесткой монастырской руки, так что в иных монастырских владениях стоит пустыми треть деревень. Подручные, но непокорные, вечно готовые к смуте князья и бояре, которые чуть не все должны монастырям больше, чем могут уплатить даже потерей всех своих вотчин? Подручные князья и бояре рады радешеньки избавиться от долгов и сохранить за собой, тем более возвратить свои вотчины, отошедшие монастырям за долги. Служилые люди, больше половины которых довольствуется третью, четвертью, а то и десятой долей надела, тогда как монастырям принадлежат обширные пашни, ловли, луга и тысячи деревень? Служилые люди будут благодарны царю и великому князю, если он за счет монастырских земель обеспечит их полным наделом.

Тогда что удерживает его от прямого, в сложившихся обстоятельствах спасительного насилия? Молодость, неуверенность в себе ещё только подступающего к подлинной власти правителя? В какой-то мере и то и другое. Но ещё более удерживает его уже пробужденная трезвость политика. Он сознает, что было бы чистейшим безумием восстановить церковь против себя в тот момент, когда ведется война с басурманами, когда именно идеей торжества православия он пытается вдохновить на подвиг свое далеко не героическое, напротив, довольно шаткое воинство, когда в мечтах ему грезится Святорусское государство. К тому же, церковь грозит ему отлучением за малейшее посягательство на недвижимость монастырей, а отлученный он не царь, не великий князь, а по всей вероятности труп.

Его сильный, энергичный, изворотливый ум с поразительной быстротой отыскивает иное решение, мудрое, почти безболезненное и потому приемлемое для обеих сторон. Как только для него становится очевидным, что любостяжатели, возглавляемые митрополитом Макарием, не дадут ему ни гроша на войну с басурманами, он опирается на авторитет нестяжателей. Правда, нестяжателей к тому времени остается немного. Любостяжатели изгоняют их отовсюду как своих непримиримых и крайне опасных врагов. К тому же эти проповедники истинного благочестия мужественно отвергают всякую мысль попользоваться чем-нибудь от добрых мирян и живут единственно трудами собственных рук, а руки у них оказываются малоприспособленными к черному труду лесорубов и пахарей, отчего их повседневную пищу составляет хлеб из плохо смолотого невеяного овса, суп из капусты да рябина с калиной, под видом одежды они носят лохмотья, а достояния у них уда меньше, чем достояние побирушек, кормящихся милостыней, так что аскетическим мытарствам в глухих северных пустынях многие иноки предпочитают благоустроенные обители, где сытно и пьяно, где сотни, тысячи землепашцев, звероловов и рыбарей, оставленные братией без пашен и ловель, предоставляют им труды своих нестяжательных рук.

И всё же авторитет этих затерянных в заволжских дебрях пустынников, этих добровольных аскетов, фанатически преданных незамутненной евангельской истине, стоит высоко даже в среде самих слабодушных любостяжателей, а простые люди, всегда сердобольные к любому несчастью, относятся к ним с состраданием, поскольку все видят, что нестяжатели, обрекающие своей волей себя на крайнюю бедность, безусловно честны и чисты, благочестивы и благородны, бесхитростны и безобидны, немудрено, что некоторые из них пользуются куда большим почтением, чем сам митрополит и его подручные епископы и архимандриты.