скачать книгу бесплатно
Игумену Троицкого Сергиева монастыря Иоасафу он воспрещает выезжать из Москвы и обращается с просьбой к нему:
– Отче, молись за державу, за моего сына и за бедную мать его! У вас я крестил Иоанна, отдал угоднику Сергию, клал на раку святого, поручил вам особенно: о младенце-государе молитесь!
Поручив наследника Богу, митрополиту, игумену и подручным своим, великий князь Василий Иванович призывает самых доверенных, самых близких бояр, своих верных, самых надежных советников: Михаила Захарьина, Михаила Воронцова и Василий Шуйского, а с ними ещё младшего брата Андрея, которого любил, которому больше других доверял. Именно этим четверым избранным он поручает опеку над малолетним сыном и молит о том, чтобы они приняли в этот опекунский совет ещё князя Глинского, человека хоть и приезжего, но сослужившего верную службу.
Го помощники, разумеется, самым искренним образом соглашаются на эту последнюю просьбу своего повелителя, однако же просят со своей стороны Василий Шуйский за своего брата Ивана, а Михаил Захарьин за своего двоюродного дядю Михаила Тучкова, каждый уже здесь, у одра умирающего, торопясь закрепить за собой большинство.
Таким образом, за несколько часов до кончины великого князя окончательно составляется опекунский совет, но уже не только из самых доверенных, не только из самых, по убеждению великого князя, достойных людей, общим счетом из семи человек: Захарьин, Воронцов, двое Шуйских, Глинский, Тучков и младший брат великого князя Андрей.
С ними беседует умирающий государь с трех часов до семи, выказывая завидное хладнокровие, христианскую твердость и трепетную заботу о делах и судьбах Московского великого княжества, которое на ближайшие двенадцать лет поручает единственно их твердой верности, их благоразумному попечению и помыслам о благе отечества.
Только после того, как все последние распоряжения отданы, все дела будущего правления установлены и разрешены, умирающий государь вспоминает о сыновьях и жене, но, человек чувствительный, чуткий, с нежным сердцем, с пылким воображением, великий князь Василий Иванович колеблется, призывать ли их на последнее благословение, не испугает ли молодую жену и в особенности малых детей его жалкий вид и тот гнусный смрад, который исходит из болящего, отравленного неведомыми ядами тела. Он прав: нечего делать малым детям у одра умирающего отца, им ещё не по силам и потому рано встречаться со смертью, тем более со смертью самого близкого человека.
Однако бояре, люди более грубого, более практического, положительного склада души и ума, чем умирающий государь, настаивают на последнем свидании, в особенности младший брат Андрей Старицкий, может быть, из желания ещё и ещё раз утвердить ещё слишком юное право племянника на великокняжеский стол в противовес возможным притязаниям брата Юрия, старшего дяди, за которым, что бы ни говорили, старинное право удельных времен. Наконец умирающий государь соглашается. Михаил Глинский и Андрей Старицкий бегут за великой княгиней Еленой Васильевной, Иван Глинский бежит за детьми.
На руках вносит он Иоанна в затемненную горницу. Великий князь Василий Иванович, с трудом удерживая крест святого Петра, всё ещё твердым голосом говорит:
– Буди на тебе милость Божия и на детях твоих! Как святой Петр благословил сим крестом нашего прародителя, великого князя Иоанна Даниловича, так им благословляю тебя, первенца, сына моего.
И наказывает мамке его:
– Гляди, Аграфена, не отступай от сына моего Иоанна ни пяди.
Великую княгиню Елену Васильевну вводят под руки князь Андрей Старицкий и боярин Челяднин. Она бьется, рыдает навзрыд. Он ласково уговаривает её:
– Перестань, не плачь, легче мне, благодарю Бога, не болит у меня ничего.
Как ни бьется, как ни рыдает, она все-таки вопрошает его о самом важном, самом главном для неё, остающейся жить и вдоветь без него:
– Государь, князь великий! На кого меня оставляешь, кому детей приказываешь?
Он твердо выражает свою государеву волю, чтобы и малейшей возможности не оставалось для кривотолков и перемен:
– Благословил я сына моего Иоанна государством и великим княжением, а тебе в духовной грамоте написал, как писалось в прежних грамотах отцов наших и прародителей, как следует, как прежним великим княгиням шло.
Он благословляет и сына Юрия, но крестом святого Паисия и о нем говорит:
– Приказал я и в духовной грамоте написал, как следует.
Затем просит Олену уйти, видимо, оглушенный истерическим криком её. Да и что они для него? Он простился и навсегда уходит от них.
Надо сказать, что уходит он с чистой совестью, оставляя малолетнему сыну самую благополучную, самую благоустроенную из всех тогдашних европейских держав. Пределы Московского великого княжества раздвинулись вширь, однако не вследствие грабежа и захвата иноплеменных, чужеродных и чужих территорий, но законным путем возвращения в единую государственную семью исконных, некогда единых русских земель, отторгнутых и порабощенных иноплеменными, и это величайшее из деяний произведено великим князем Василием Ивановичем либо вовсе без пролития крови, либо с малым количеством жертв с той и с другой стороны, тогда как за те же десятилетия только одни грабительские походы французских отрядов в Италию стоят около сотни тысяч убитыми с обеих сторон. Украйны Московского великого княжества укреплены и упрочены, и опять-таки укреплены и упрочены без жестоких потерь, так что Московская Русь становится не только недоступной, но и опасной для соседей-захватчиков, добытчиков чужого добра, которые издавна заливали кровью и разоряли её.
Эта внезапно возрожденная, упроченная держава становится всё более заметной величиной как в азиатской, так и в Европейской политике, и уже астраханский хан выражает желание заключить с ней договор о дружбе и братской любви, Петр, воевода молдавский, просит у московского великого князя защиты от наглых притязаний неудержимо-хищной Литвы, а европейские государи всё чаще обращают свой предательский взор на восток, именно там рассчитывая найти главную ударную силу против катящейся неодолимым валом турецкой волны.
Внутри Московского великого княжества царят спокойствие, мир, хоть и зыбкое, однако согласие в мятущейся среде подручных князей и бояр. Как знать не знает и ведать не ведает ни одна из европейских держав, и опять-таки это спокойствие, этот мир, это согласие достигнуты единственно мудрой политикой московского государя, без многочисленных казней, без массового террора, тогда как всего лишь за два года крестьянской войны германские княжества потеряли не менее ста тысяч жителей, во время правления короля Генриха VII в Англии повешено около семидесяти тысяч, а во время правления его сына короля Генриха VIII более ста тысяч бродяг, то есть ни в чем не повинных английских крестьян насильственно согнанных алчными лордами с обрабатываемой ими земли.
Ширится, становится всё обильней, разнообразней торговля как с Западом, так и с Востоком. Московское великое княжество ввозит с запада серебро, сученое золото, награбленное испанцами в только что открытой Америке, медь, зеркала, сукна, иглы, ножи, вина и кошельки, с востока получает парчу, шелк, ковры, драгоценные камни и жемчуга, вывозит в немецкие земли воск, кожи, меха, в Турцию и Литву меха и моржовую кость, к татарам седла, узды, сукна, холсты, одежду и кожи в обмен на выносливых татарских коней, к тому же необходимо отметить, что из великого княжества воспрещается вывозить оружие и железо, а русский мед славится на все стороны света.
Понемногу начинает пошевеливаться и внутренняя торговля. Деревянную посуду везут из Калуги, рыбу из Мурома, сельдь из Переславля и Соловков. Население ещё очень редко, дороги, естественно, скверны, однако и дороги становятся лучше и население гуще, плотней по мере приближения к общерусскому центру, к Москве. Москва раскидывается так широко, что в ней считается, явно преувеличенно, до ста тысяч жителей, приблизительно столько же, сколько и в Лондоне. В стольном граде поддерживается строгий полицейский порядок, на ночь улицы замыкают рогатки, так что одной этой мерой почти искореняются воровство и разбой. Казна московского великого князя полна и богата, тогда как германские императоры, английские и французские короли не только постоянно нуждаются в наличных деньгах, но и по уши в долгах у богатых евреев, и эти богатства приобретаются не ограблением заморских владений, не бессовестными, грабительскими налогами, а прежде всего бережливостью и благоразумным расчетом в делах.
Другими словами, Русская земля благоденствует под управлением московского великого князя, и это благоденствие достигается за какие-нибудь не полные три десятка спокойных, уравновешенных лет. Исторический опыт этих благополучных десятилетий лучше разного рода политических и философских систем утверждает, что Русская земля нуждается именно в сильной, единодержавной, рачительной власти великого князя, которая опирается на содействие, на разум, на жизненный опыт немногих, с государственным благоразумием отобранных самим государем приверженцев, но более не ограниченной никакими другими учреждениями, старой или новейшей формации, и благодетельность именно этой формы правления лишний раз подтверждается тем, что Русская земля вновь придет к этой формуле власти спустя два столетия при Петре, который благодаря ей преобразит Московское царство в Россию и двинет её семимильными шагами вперед.
Таким образом, великий князь Василий Иванович оказывается глубоко прав, когда по своему духовному завещанию передает всю полноту власти в великом княжестве единственно своему старшему сыну и немногим приближенным боярам, которые и прежде верой и правдой служили ему, за прегрешенья бывали сурово наказаны, но бывали и прощены, без чего не случается никакого правления. И стоит только опекунам, оставляемым без его державной руки, добросовестно исполнять его последнюю волю, честно следовать крестному целованию, которым подручные князья и бояре обязываются служить его малолетнему сыну как ему самому, управлять с государственным разумением, отложив в сторону жажду власти и алчность приобретательства, и Русская земля, неуклонно шествуя по пути благоденствия и прочного гражданского мира, в самое ближайшее время непременно станет одной из счастливейших и величайших держав, раскинувшись между Европой и Азией, укрывшись за неприступностью своих крепостей.
Только один истинно тяжкий грех тяготит душу умирающего правителя. Он постоянно помнит Соломониду, помнит свой второй брак, заключенный вопреки христианской морали и стародавним русским обычаям, и загодя своего духовника готовит к тому, чтобы в его последний час над ним был совершен обряд пострижения. Теперь этот час наступил. Приложившись к образу великомученицы Екатерины, как будто на несколько мгновений забывшись, великий князь Василий Иванович обращается к своему духовнику Алексею:
– Видишь сам, что лежу болен, а в своем разуме, но когда станет душа от тела разлучаться, тогда дай мне дары, смотри же рассудительно, времени не пропусти.
И, передохнув, подзывает митрополита Даниила, владыку коломенского Вассиана, братьев, предбудущий опекунский совет:
– Видите сами, что я изнемог и приближаюсь к концу, а желание мое давно было постричься, постригите меня.
Митрополит Даниил как будто колеблется, но все-таки посылает за одеянием инока, тогда как самых ближних, именно тех, кого он оставляет в помощь ещё несмышленому отроку Иоанну, приводит в ужас это естественное желание великого князя, известного своим благочестием. По правде сказать, ужасаться у них достаточно оснований. Как ни болен великий князь Василий Иванович, он остается в твердом сознании и лишь изредка забывается, что скорее говорит о тяжкой болезни, а не о близком конце. В таком случае ещё можно надеяться, что великий князь одолеет болезнь и воротится к жизни, ведь прежде он никогда не болел. Что же станется тогда с великим княжением? Рядом с великим князем останется живой государь, но уже не светский владыка, а инок, обязанный отречься от мира, утративший право на власть.
И князь Андрей Старицкий, младший брат, и Михаил Воронцов, и Шигона категорически возражают и митрополиту и самому великому князю. Перебивая друг друга, они напоминают ему:
– Князь великий Владимир киевский умер не в чернецах, а не сподобился ли праведного покоя? И иные великие князья преставились не в чернецах, а не с праведными ли покой обрели?
Вспыхивает спор у одра умирающего, непристойный, противный смирению, заповеданному Христом. Тогда великий князь Василий Иванович, всё ещё сохраняющий твердый рассудок и голос властителя, подзывает митрополита и говорит голосом тихим, но внятным:
– Исповедал я тебе, отец, всю свою тайну, что хочу монашества, чего так долежать? Сподоби меня облещись в монашеский чин, постриги.
Передохнув, вопрошает:
– Так ли мне, господин митрополит, лежать?
Произносит из икосов, выбирая слова, кладет крест всё ещё твердой рукой, повторяет несколько раз:
– Аллилуйя, аллилуйя, Господи, слава тебе!
А доверенные, ближние всё томят его и томят, не хотят исполнить последнюю волю его, предвещая мятежное будущее. Уже коснеет язык, но умирающий продолжает просить пострижения, берет край простыни и целует её, силится осенить себя крестным знамением, но правая рука уже отказывается служить, и одному из бояр приходится её поднимать.
Старец Мисаил наконец вносит одеяние инока. Готовясь к обряду, митрополит Даниил передает епитрахиль Троицкому игумену Иоасафу. Супротивников не отрезвляет самая святость мгновения. Князь Андрей Старицкий и Михаил Воронцов пытаются вырвать её. Разыгрывается позорная, непристойная сцена, которая обрывается только тогда, когда вышедший из себя митрополит Даниил бросает ужасные, оказавшиеся пророческими слова:
– Не благословляю вас ни в сей век, ни в будущий! Его души никто у меня не отнимет. Добр сосуд серебряный, но лучше позлащенный!
Обряд пострижения наконец совершается. Уходящему великому князю им дают Варлаам. Впопыхах забывают доставить мантию для нового инока. Троицкий келарь Серапион снимает свою. На грудь Варлаама возлагают Евангелие и покрывают его ангельской схимой. Безмолвие наступает. Вдруг, в двенадцатый час ночи по московскому времени, со среды на четверг, третьего декабря 1533 года, восклицает стоящий у изголовья Шигона:
– Государь скончался!
И утверждает, что видел собственными глазами, как из тела инока Варлаама вышел дух в виде тонкого облака.
Москвичи не спят в эту тревожную, может быть, переломную ночь. Едва из хором выбивается скорбная весть о кончине великого князя, на всем пространстве Кремля и далее от его каменных стен поднимается плач и проливаются неподдельные слезы: Русская земля теряет великого государя, который в течение двадцати восьми лет обеспечивает ей хотя бы относительный, но все-таки мир и покой, рачительностью и твердостью предотвращая распри и мятежи, уберегая от кровопролитий и смут. А что ждет её впереди? Ведь всем и каждому куда как известно, что наследник почившего государя ещё слишком мал и что князь Юрий Иванович, его дядя, человек самомнительный и крутой, не прочь наместо него взойти на великокняжеский стол.
Такую опасность предвидит и митрополит Даниил. Ещё облачают неостывшее тело в полное одеяние инока, а он, отведя Юрия и Андрея, братьев покойного, в переднюю избу, уже берет с них крестное целование в том, что станут честно служить великому князю Иоанну Васильевичу всея Руси, жить в уделах своих, по правде стоять, государства под ним не хотеть, не сманивать от него служилых людей, против недругов, латинства и басурманства, крепко стоять, прямо и заодно. В том же берет он крестное целование с подручных князей и бояр, с боярских детей и княжат. Остается лишь крестную клятву беспорочно держать, как велит голос благоразумия да православная вера.
Глава пятая
Мятеж
Беда единственно в том, что неукоснительно следовать державной воле почившего государя требует лишь православная вера, с которой давным-давно научились полюбовно договариваться по церквям да монастырям подручные князья и бояре, да голос благоразумия, который способен расслышать в исколотой завистью и самомненьем душе далеко не каждый из тех, кто приблизился к власти, а лишь исключительный, истинно государственный ум, редчайший дар во все времена, особенно редкий в Русской земле, когда самой мысли о государственности ещё только предстоит народиться.
Другая беда заключается в том, что державная воля почившего государя вступает в прямое противоречие с древним обычаем, к тому же поддержанным ещё неясным, неустановившимся правом наследования, беда неотвратимая, особенно потому, что подручные князья и бояре, не говоря уж о людях посадских, о землепашцах, звероловах и рыбарях, живут не благоразумием, не идеями о смысле и святости государства, не осознанным пониманием смысла и будущего Русской земли, но привычками, обычаем и преданием старины, которые вошли в кровь и в плоть, коренятся глубоко в подсознании, держатся в нравах, оправдываются укладом жизни в каждом тереме, в каждой княжеской и боярской усадьбе. Тронь эти обычаи, эти предания старины, и весь этот омраченный тщеславием и честолюбием люд встанет стеной на защиту праотеческих, пусть уже давно обессмысленных истин. Этому люду пришлись не по нраву и те малые новшества, которые понемногу вводил великий князь Василий Иванович, чтобы укрепить свою, государеву власть. Берсень Беклемишев лишь выражает общее мнение:
«Которая земля переставливает обычаи свои, и та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычаи князь великий переменил, ино на нас которого добра чаяти?..»
Немудрено, что подручные князья и бояре сдерживают свои темные, мятежные страсти всего несколько дней. Они присутствуют на погребении инока Варлаама и на поставлении нового великого князя. В Успенском соборе собираются епископы и архимандриты, князья и бояре, московские купцы и простые посадские люди. Митрополит Даниил благословляет трехлетнего, пока что несмышленого отрока святым православным крестом и возглашает торжественно-громко:
– Бог благословляет тебя, государь, князь великий, Иоанн Васильевич, владимирский, московский, новгородский, псковский, тверской, югорский, пермский, болгарский, смоленский и иных земель многих, царь и государь всея Руси! Добр и здоров будь на великом княжении, на столе отца своего.
Затем едва ли что сознающему Иоанну поют многолетие, подручные князья и бояре подносят предписанные на этот случай дары и расходятся в глубине души оскорбленные. Владимирский, смоленский, тверской и многих земель? Вот уж нет! Это они – владимирские, суздальские, ростовские, ярославские, курбские, тверские, смоленские, Одоевские, серпуховские! Им ли повиноваться трехлетнему отроку из рода каких-то малозначительных, малозначимых московских князей, происхождение которого вдобавок неясно и едва ли законно? Да и откуда свалился этот порядок наследования, о котором отродясь не слыхали ни деды, ни прадеды?
В самом деле, разве отошедшему в иной мир повелителю непременно должен наследовать его старший сын, а не его старший брат, как множество раз происходило в многошумной истории русского племени? Разве опека над несовершеннолетним, неправоспособным наследником должна перейти в руки семи своевольно, по прихоти, по случайному выбору названных, к тому же захудалых или пришлых бояр, а не к известнейшим и знатнейшим, недаром же собранным в боярскую Думу, именно Бельским, Шуйским, Оболенским, Одоевским, Горбатому, Пенькову, Кубенскому, Барбашину, Микулинскому, Ростовскому, Бутурлину, Воронцову, Захарьину и Морозову, издревле имевшим свой властный голос в решении государевых дел?
Даже напротив, корыстным душам, исколотым самомнением, завистью, спесью, некрепким или нетрезвым умам, отуманенным преданием старины, представляется вполне основательным, чтобы державу ведал не трехлетний, ничего не смыслящий отрок, старший сын во второй раз женатого великого князя, а его дядя, умудренный летами и долгим правлением на уделе своем в ближнем Дмитрове, или боярская Дума, в которой сидят представители знатнейших русских фамилий, а не какой-то небывалый, определенный единственно волей покойного великого князя опекунский совет, и во всех этих скитаниях некрепких или нетрезвых умов забывается или не принимается в расчет из лукавства, что этот старший брат великого князя ровно ничем не отличился в управлении крохотным Дмитровом, а боярская Дума раздирается местничеством, забывается или не принимается в расчет потому, что и сами приверженцы старшего брата или полновластия подручных князей и бояр ничем путным не отличаются в делах управления и войны и что сама замшелая идея местничества решительно ни в одном уме не вызывает сомнения в том, насколько она плодотворна и плодотворна ли она вообще, для сомнения в этой давно устарелой идее время ещё не пришло.
Похоже, что первым принимается действовать именно старший брат, удельный князь Юрий Иванович, только что целовавший крест на верность малолетнему Иоанну. Он понимает, как и все вокруг него понимают, что утвердить свое право наследования он может только вооруженной рукой. Свой удельный полк он может в один день посадить на коня, но его полк, две-три сотни служилых людей, слишком слаб против объединенных семи опекунских полков, которые, натурально, без промедления выступят против него.
Чтобы увеличить свои вооруженные силы и ослабить противника, князь Юрий Иванович исподтишка переманивает к себе в Дмитров служилых людей, в первую очередь, в первую очередь князей и бояр, которые, перейдя на службу в удел, приведут к нему и свои удельные да вотчинные полки. Его козни не ускользают от бдительного ока Михаила Глинского и Василия Шуйского, самых опытных в такого рода подлых и скользких делах, благодаря этим достоинствам, правду сказать, и определенных в опекунский совет. Они и готовятся принять к ослушнику суровые меры и нарочно подсылают к нему своих слуг, чтобы миром избавиться от него. Во всяком случае, Юрию Ивановичу советуют удалиться в Дмитров по добру по здорову, и как можно скорей:
– Поедешь в Дмитров, то на тебя никто и посмотреть не посмеет, а будешь здесь жить, то уже ходят слухи, что схватят тебя, непременно, истинный Бог.
Может быть, угадывая, из чьих пакостных рук кормятся его незваные доброхоты, удельный князь Юрий Иванович отвечает так, как и положено отвечать:
– Приехал я к государю, великому князю Василию, а государь, по грехам, болен. Я ему крест целовал, да и сыну его, великому князю Иоанну Васильевичу, так как же мне крестное целование преступить? Я готов на своей правде и умереть!
На самом деле он не испытывает никакого желания умирать на этой правде, для него стеснительной и неприятной, да и за правду свое крестное целование не признает. Он угадывает обостренным чутьем человека, давно жаждущего любой ценой захватить верховную власть, что не успело ещё тело его брат остынуть, как назревает конфликт между опекунским советом, внезапно возникшим вопреки стародавним обычаям, и боярской Думой, которую этот незваный, незнамый опекунский совет оттесняет от власти, да так, что того гляди отставит совсем.
Разумеется, претензии опекунского совета на власть могут быть признаны законными лишь потому, что он действует не только по завещанию великого князя, но и с согласия подручных князей и бояр, присягнувших на верность отроку Иоанну, больше того, с согласия церкви, в лице митрополита Даниила принявшей от совета семи крестное целование на верность вновь обретенному великому князю. С этой стороны претензии боярской Думы на верховную власть впредь до совершеннолетия Иоанна не имеют под собой законного основания, однако на стороне боярской Думы несокрушимая сила традиции, которая в глазах подавляющего большинства русских людей, не привыкших повиноваться закону, заменяет закон.
Даже самому недальновидному из политиков ясно, что оба претендента на верховную власть, и опекунский совет и боярская Дума, неминуемо должны перегрызться между собой, должны наброситься друг на друга и погрязнуть в затяжной, непримиримой борьбе, пока желанная власть не останется за одной из сторон, и удельный князь Юрий Иванович едва ли допускает ошибку в расчете, что его поддержит боярская Дума, если он поднимает мятеж не против неё, а против совета опекунов.
Его мятежу надобен только предлог, а тут предлоги как нарочно возникают сами собой. Первый предлог для мятежа дает сам великий князь Василий Иванович. Предвидя, что именно честолюбивый, несмирившийся Юрий станет оспаривать власть у его столь долгожданного и всё ещё малолетнего сына, он не включает дмитровского удельного князя в опекунский совет, зато вводит в него младшего брата, Старицкого удельного князя Андрея и тем наносит Юрию, как и прочие князья и бояре, дорожащему неоспоримым обычаем местничества, самое жестокое оскорбление, которое смывается только кровью, причем мало отыщется подручных князей и бояр, которые решились бы по этой причине князя Юрия за эту кровь осудить.
Другой предлог к мятежу дает сам опекунский совет, да и как ему такого предлога не дать, если опекунский совет не располагает ни необходимым согласием, ни подлинной силой, без чего власть можно взять, порой взять довольно легко, но ни в коем случае нельзя удержать. Отчасти вина тут лежит на самом скончавшемся государе. По страсти и из настоятельных нужд великого княжества втянувшись в хлопотливое и не совсем честное дело развода и нового брака, он в последние годы поневоле приближает к себе большей частью не тех, кто достоин и сведущ в делах управления, но главным образом тех, кто из низкопоклонства или корыстных расчетов поддерживает расторжение брака с неплодной Соломонидой и венчание с прелестной Оленой. Всё это мелкие. Случайные люди, ищущие не самоотверженного служения, не честно добытой славы, а только щедрой подачки, увесистой кости, брошенной с великокняжеского стола, всё это вечные прислужники, вечные лизоблюды, проползающие поближе к источнику льгот и даяний, единственно ради того, чтобы урвать ещё одну вотчину, ещё один косяк лошадей или хоть шубу из великокняжеской кладовой.
Пока был жив великий князь Василий Иванович, в качестве его верных прислужников эти князья и бояре были приемлемы и даже на месте, однако быть полезным прислужником ещё не значит оказаться на своей воле дальновидным и дельным политиком. Всё это люди неглупые, небесталанные, но вследствие своей мелкой, мышиной натуры не способные к самостоятельным, тем более к решительным действиям, которых от правителя сплошь и рядом требуют враждебные обстоятельства. Неплохие советники, как правители они более чем заурядны, и уже самой своей заурядностью, очевидной для всех, вводят соперников в соблазн мятежа.
В этой пестрой компании заурядных людей один Михаил Глинский выделяется и военным и политическим опытом. К тому же на его стороне оказываются немалые преимущества: он приходится дядей вдовствующей великой княгине и двоюродным дедом малолетнему государю, который пока что не ведает ни о чем и нуждается в том, чтобы его поддерживала и оберегала родня. Наконец сама по себе это натура сильная, страстная, прирожденный авантюрист, сродни беззастенчивым кондотьерам тогдашней Италии, в которой недаром же он побывал в составе хищных отрядов императора Максимилиана. Эти явные преимущества позволяют ему занять первое место в опекунском совете, чего, по правде сказать, ему делать не следовало, поскольку он чужестранец, прибившийся к Москве из враждебной Литвы, то есть однажды уже изменивший своему прежнему законному государю, затем пытавшийся возвратиться в Литву, то есть изменить и новому своему государю, которому крест целовал, уже за эту попытку прямо обвиненный в измене и двенадцать лет проведший в тюрьме, так что подручные князья и бояре с большим удовольствием пойдут за любым смельчаком, который попытается избавить их от этого перебежчика и чужестранца, тоже преступающего обычаи местничества.
Кто может предотвратить неизбежный мятеж, назревающий у всех на глазах, и неизбежный развал Московского великого княжества, подобный мятежу и развалу сравнительно недавних времен Василия Темного? Какая сила способна соединить эти разрозненные интересы противоборствующих групп и отдельных людей? Кому дано сохранить мир и покой на Русской земле? Этой силой может быть только православная церковь, однажды сплотившая ту же Московскую Русь на великий подвиг Куликовской победы, этим лицом, обязанным противостоять мятежу и развалу, должен стать митрополит Даниил, освятивший своим незыблемым словом завещание великого князя и принявший крестное целование от беспокойных князей и бояр, давно недовольных тем убийственным для них обстоятельством, что единодержавие крепнет, растет и с каждым годом отодвигает их всё дальше в сторону от распределения вотчин и льгот, косяков лошадей и великокняжеских шуб.
Однако, вопреки своему положению, митрополит Даниил никак не подходит на многотрудную роль миротворца. Скорее напротив, это смутьян, возмутитель спокойствия, возведенный на кафедру волей случая, услугой интриг, а не единственно надежным правом таланта, достоинства, опытом государственного ума. Хранитель и порука государевой чести, он клянется гарантировать свободу и безопасность новгород-северского удельного князя Василия, из мятежного рода Шемяки, но не произносит ни единого слова, когда ни в чем не повинного гостя, поверившего его пастырской клятве, бросают окованного в железы в тюрьму. Давший обет служения Господу, обязанный, в соответствии с возложенным саном, являть собой образец любви к ближнему, он не печалится ни о ком, никому не говорит утешительных или учительных слов, чем принуждает честных, истинно благочестивых людей сокрушаться о том, что с его всхожденьем на кафедру митрополита пребывает в отсутствии митрополит на Руси. Устремленный не столько к небесному, сколько к земному, чревоугодник, любитель вина, перед богослужением обкуривающий себя серным дымом, чтобы придать своей цветущей физиономии грешника бледный вид изможденного праведника, он с такой страстью занимается своим земным достоянием, что его обвиняют в нечистоплотном обращении с казенными суммами, недаром деревни и села митрополичьего дома богатеют и населяются много быстрей и обильней вотчин тоже жадных, тоже своекорыстных князей и бояр.
Немудрено, что этот сомнительной репутации пастырь, клятвопреступник и нечистый судья, не только не останавливает мятеж, созревающий как на дрожжах, но ещё и сам вмешивается в политическую борьбу и сеет новый раздор, впоследствии обернувшийся против него самого.
Михаил Глинский, всего лишь авантюрист, способный плести интриги, затевать мятежи и храбро биться на любом поле любого сражения, больше всех остальных князей и бояр опасается родных братьев покойного государя, имеющих по меньшей мере такое же право на верховную власть, как и он, тоже потомок великих, правда, литовских князей. Митрополит Даниил, в надежде выхлопотать для митрополичьего дома новые прирезки и привилегии, берется ему услужить, а может быть, и сам опасается мятежа со стороны хоть и немощных, ни на что путное не способных, но все-таки братьев умершего великого князя. Как бы там ни было, стремясь пресечь их возможные претензии на великокняжеский стол, он призывает к себе дмитровского удельного князя Юрия и старицкого удельного князя Андрея и берет с них крестное целование в том, что они ни сном ни духом не замышляют против своего облеченного, пока что призрачной, властью племянника, причем то ли в спешке, то ли по недалекости своего разумения митрополит Даниил нарушает утвержденную обычаем церемонию крестного целования и тем дает третий предлог к мятежу.
Правда, старицкий удельный князь оказывается до того ничтожен и слаб, что на отступление от заведенного ритуала не обращает необходимого в его же интересах внимания. Зато дмитровский удельный князь, человек действительно беспокойный, не без кровоточащих претензий и затаенных обид, возмущается, отчего это у него отбирают крестное целованье на верность, а ответного крестного целования не дают, то есть не подтверждают его прародительских прав на удел. Невинное, казалось бы, упущение или злой умысел склонного к махинациям митрополита наводит удельного князя на мысль, а не хотят ли и в самом деле лишить его и его семейство наследственного удела, а его самого схватить, оковать, удушить, как обыкновенно происходит в борьбе за власть не в одной только русской земле.
Отказавшись оставить Москву и занять оборону в окраинном Дмитрове, может быть, ещё окончательно не решив, как ему поступить, он все-таки принимает меры для своей безопасности и спешит умножить свои вооруженные силы. За чей счет? Известно, за чей: его доверенные прислужники и лизоблюды продолжают сманивать самых нестойких, самых недалеких, самых завистливых или обиженных из подручных князей и бояр. Третьяк Тишков, его дьяк, соблазняет Андрея Шуйского перейти на службу к дмитровскому удельному князю, возможно, он же, или кто-то другой из той же ватаги смутьянов, делает такое же предложение Борису Горбатому. Они действуют по известному правилу всех провокаторов: Андрею Шуйскому нашептывают за пьяным столом, что Борис Горбатый уже дал согласие на отъезд, а Бориса Горбатого уверяют, что Андрей Шуйский принял их предложение и чуть ли уже не увязал сундуки.
Какое-то время назад князь Андрей Михайлович Шуйский уже отъезжал на службу к Юрию Дмитровскому. Тогда великий князь Василий Иванович потребовал его возвращения. Удельный князь Юрий Иванович не стал возражать и выдал отъездчика. Воротившийся князь Андрей за попрание крестного целования был сослан на службу в дальнюю крепость, затем переведен в Нижний Новгород, где командовал полком правой руки при Иване и Василии Шуйских, после чего получил отпущенье греха.
Такого рода обид подручные князья и бояре не забывают по гроб жизни и даже после, в своем потомстве, не могут простить. Князь Андрей готов вновь подрядиться в службу к дмитровскому удельному князю и участвовать в мятеже против сына уже потому, что был когда-то наказан отцом, однако первый опыт отъезда его кое-чему научил, он опасается, как бы в случае неудачи колеблемый ветром князь Юрий Иванович снова не предал его. Из осторожности он возражает Тишкову:
– Ваш князь вчера крест целовал великому князю, добра ему клялся хотеть, так отчего нынче зовет людей от него?
Тишков отговаривается насилием, как издавна принято у всех тех, кто преступает крестное целование или присягу:
– Князя Юрия бояре приводили заперши к целованию, а сами ему за великого князя целованья не дали, так что это за клятва и честь? Это неволя!
Андрей Шуйский все-таки наведывается тайно к Борису Горбатому, тоже только что отбывшему ссылку, однако в тот раз великому князю целовавшему крест на него. По тем же причинам, что и Андрей Шуйский, Борис Горбатый готов отъехать и участвовать в мятеже, но тоже колеблется, дмитровскому князю не верит, и Андрей Шуйский уговаривает его:
– Поедем вместе, а здесь служить – не выслужишь ничего: князь великий млад, несмышлен, оттого о князе Юрии и носятся слухи, аль не слыхал? Если князь Юрий сядет на государстве, и мы к нему раньше других прибежим, так этим выслужим у него.
Борис Горбатый, должно быть, зная нрав князя Андрея, не склонен ему доверять: коварен род Шуйских весь до единого. Как знать, может быть, в случае удачи он и готов присоединиться к мятежникам, именно ради того, чтобы ухватить или вымолить кусок пожирней, тем не менее вслух отвечает отказом. Андрей Шуйский тотчас доносит на Бориса Горбатого как на отъездчика, страшась, имея на то основания, что тот первый на него донесет. В свою очередь, князь Андрей как в воду глядел, Борис Горбатый доносит на Шуйского.
Получив два доноса, присовокупив к ним упорные слухи о том, что дмитровский удельный князь замышляет мятеж, опекунский совет обязан принять неотложные и по обстоятельствам суровые меры для пресечения мятежа, однако опекунский совет до того ничтожен и слаб, что колеблется, спорит, ни на что не решается и тем не только не связывает, но развязывает тоже не особенно храбрым мятежникам руки. Михаил Глинский тоже не смеет ничего предпринять. Как все авантюристы, дети удачи, он хорош там, где необходимы отвага и сила, но, как все случайные люди, в крупных делах управления и политических битв он не уверен в себе. В глубине души он сознает, как шатко его положение, шатко именно потому, что в этой стране он всем чужак, что нет ни одного человека среди подручных князей и бояр, на которого бы он мог опереться, что одни сторонятся его, другие завидуют богатству и блеску его былых приключений, тем более завидуют внезапному возвышению, третьи презирают его за измены, недаром же, судачат они, великий князь Василий Иванович перед смертью просил подручных князей и бояр именно за него.
Такому человеку опора нужна, а где её взять? И Михаил Глинский совершает роковую ошибку, которая будет стоить ему головы: он обращается за поддержкой к племяннице, к Елене Васильевне, вдовствующей великой княгине. Правда, у вдовствующей великой княгини Елены Васильевны никакой власти нет, перед кончиной об этом прямо и грубо объявил великий князь Василий Иванович. По старинному праву удельных времен она впредь до их совершеннолетия опекает своих малолетних детей только в том, что касается их наследственного имущества. Докладывая ей, в присутствии опекунского совета и думных бояр, о делах политических, государственных, Михаил Глинский делает вид, будто её опекунство распространяется также и ан верховную власть, будто верховная-то власть принадлежит именно ей. Елене Васильевне, в девичестве Глинской, рассчитывая на то, что станет действовать у неё за спиной, и подручные князья и бояре молча соглашаются на такую подмену, предпочитая иметь дело с молодой неопытной женщиной, а не с опекунским советом, тем более не с её дядей, которого хоть и терпят, но переносят с трудом.
Разумеется, Елена Васильевна не сморгнув глазом подыгрывает своему некстати хитроумному дяде. Она говорит, обращаясь ко всем:
– Вчера вы сыну моему крест целовали на том, что будете ему служить и АО всем добра хотеть, так вы по тому и делайте: если является зло, то усилиться ему не давайте.
Не теряя времени даром, Михаил Глинский отдает приказ князя Юрия Ивановича взять под стражу, оковать и заточить в тех же покоях, в которых окончил свои дни его племянник Дмитрий. Андрей Шуйский также отправляется в темницу на ближайшие пять безрадостных лет. Тем же ударом Михаил Глинский избавляется и от младшего брата покинувшего сей грешный мир государя. Испугавшись, вполне основательно, что его ждет та же страшная участь, князь Андрей Иванович выражает горячее желание удалиться в свою удельную Старицу и в обмен на это желание просит прирезать к его уделу кое-какие участки соседских земель, то есть требует платы за свое добровольное отстранение от слишком хлопотных государственных дел.
В соседских землях ему отказывают самым решительным образом, но все-таки, в знак благоволения и благодарности, нагружают его возы всяким хламом, оставшимся в кладовых почившего брата, великого князя. Ввиде разнообразной посуды и залежавшихся праздничных шуб и с величайшим удовольствием выпроваживают домой, так что чуть ли не в день погребения инока Варлаама в опекунском совете на одного члена становится меньше, и это приятное обстоятельство окончательно развязывает Михаилу Глинскому руки.
Он уже готовится, опираясь на вдовствующую княгиню, присвоить всю полноту великокняжеской власти себе, но не успевает воспользоваться своим на день или два укрепившимся положением. Он торопится закрепиться на военном и дипломатическом поприще, где он опытнее и сильнее всех остальных князей и бояр. От имени малолетнего Иоанна он отправляет послов в Крым и в Литву, которым поручено довести до сведения главных супротивников Русской земли о новом правлении, уверить хана и литовского великого князя в его прочности на наследственном троне и тем отвести угрозу войны. Хорошо разбираясь в международных делах, он в первую очередь ждет нападения со стороны крымских татар, которые непременно возжелают воспользоваться кончиной московского великого князя для разбоя и грабежа, и поднимает в Коломну полки под водительством Ивана Федоровича Овчины-Телепнева-Оболенского, удалив его таким простым способом из Москвы, и братьев Дмитрия, Ивана и Семена Бельских. В самое время: одно появление московских полков на южной украйне вразумляет ненасытных татар.
Так легко и успешно укрепив безопасность Московского великого княжества, Михаил Глинский распространяет свое влияние на все прочие государственные дела. Старшим боярам, прежде всего Федору Мстиславскому и Дмитрию Бельскому и самой Думе он оставляет только почетное право судить и рядить, но приговаривать так, как будет угодно ему. Московским великим княжеством управляет он сам, правда, при этом с большим искусством делая вид, будто управляет опекунский совет. Во всяком случае, польский гонец доносит своему государю и сему, что «на Москве старшими воеводами, которые з Москвы не мают николи зъехати – старшим князь Василий Шуйский, Михайло Тучков, Михайло Юрьев сын Захарьин, Иван Шигона, а князь Михайло Глинский, тые всею землею справуют и мают справовати до летъ князя великого», то есть до совершеннолетия Иоанна.
И если польский гонец, от донесения которого зависит внешняя политика панов радных и короля, не сомневается в прочности опекунского совета и самого Глинского, значит именно опекунскому совету и Михаилу Глинскому на тот день принадлежит реальная власть на Русской земле. Это законная власть, определенная духовным завещанием великого князя, и она находится в опытных и крепких руках. У неё имеются все основания продержаться ближайшие двенадцать лет, когда Иоанн, по праву наследия, займет великокняжеский стол.
Гонец, конечно, более шпион, чем дипломат. Польский король отправляет его на разведку, а сам, как и после кончины великого князя Ивана Васильевича, ждет в Москве смуты и готовит полки, надеясь на этот раз навсегда покончить с крайне неудобной, ненавистной Москвой. Его намерения выдает уже появление гонца. Михаил Глинский от имени малолетнего Иоанна отправляет к королю Сигизмунду сына боярского Заболоцкого, который должен передать опасные грамоты для польских послов. Перед отъездом Заболоцкий получает наказа:
– Если спросят про великого князя братьев, князя Юрия и князя Андрея Ивановичей, где теперь князь Юрий и князь Андрей, то отвечать: князь Андрей Иванович на Москве у государя, а князь Юрий Иванович государю нашему тотчас по смерти отца его начал делать великие неправды через крестное целование, и государь наш на него опалу свою положил, велел его заключить.
Король Сигизмунд не очень верит словам Заболоцкого: смуты при малолетнем правителе слишком обычны в те неопределенные, переходные времена, и в Европе, и в Польше, и на Русской земле. Кроме того, нельзя исключить, что в Москве сидят его соглядатаи и соглядатаи доносят ему, что стремительным возвышением князя Михаила Львовича Глинского недовольны многие из подручных князей и бояр. Выжидая, пока это недовольство не превратится в мятеж, он решает не торопиться с послами. Больше того, он позволяет себе высокомерно разговаривать с беглым князем, когда-то обвиненным в смерти его брата короля Александра. Заболоцкому он поручает сказать:
– Хочу быть с великим князем в братстве и приязни точно так же, как отец наш, король Казимир, был с дедом его, великим князем Иваном Васильевичем. И если он на этих условиях захочет быть с нами в братстве и приязни, то пусть шлет к нам своих великих послов, да чтобы не медлил.
Таким тоном переговариваются только со своими вассалами, а возвращение к условиям мира между великим князем Иваном Васильевичем и королем Казимиром не только оскорбительно, но и означает ещё, что Москва обязывается возвратить литовцам старинный русский город Смоленск. Король Сигизмунд даже не считает нужным скрывать, что это не предложение подумать и обсудить, но требование, которое следует исполнить так, как он говорит. Он повелевает литовскому гетману Юрию Радзивилу придвинуть полки к литовским украйнам, ведет переговоры с татарами о совместном походе против Москвы и отправляет тайных гонцов к самым недовольным, нестойким или подлым московским князьям и боярам с предложением перейти на польско-литовскую службу, единственно ради того, чтобы усилить уже забродившую смуту и ослабить боеспособность законных московских властей.
Князю Михаилу Львовичу хорошо понятен этот гнусный язык. Опытный воин, он отдает приказ Семену Бельскому в товариществе с Иваном Ляцким готовить в Серпухове полки. С таким же приказом князь Иван Михайлович Воротынский отправляется в Одоев собирать свой удельный полк. Дмитрий Бельский в товариществе с Иваном Овчиной-Телепневым-Оболенским стоит с полками в Коломне. Таким образом обеспечивается оборона безобразно открытых, со всех сторон беззащитных московских украйн, и со стороны Литвы, и со стороны крымских татар.
