Слепой жребий

– Знаю.

– Ну раз ты это признаешь, может быть, все-таки позвонишь Нику?

И как я могла быть такой наивной? Примирив меня с братом после почти пяти лет дистанции, она в полную меру ощутила свою власть и вседозволенность. Получилось один раз, получится и второй.

– Мам, давай не будем об этом, хорошо? Я уже не знаю, что еще тебе сказать, чтобы ты наконец поняла: меня это не интересует. Я не хочу больше говорить про Ника, пожалуйста, услышь меня!

– Джени, а ты видела последние новости? – слышу я голос отца.

Вероятно, я снова не сдержала эмоций и звучала гораздо громче и жестче, чем следовало.

Мама смотрит на меня во все глаза, поджав губы. Парадокс, я научилась безошибочно читать эмоции и чувства по мимике, но вот мама для меня до сих пор остается загадкой.

Она сейчас обижена? Удивлена? А может быть, она разочарована?

– Джен, эту женщину нашли в мусорном баке, неужели полиция не привлечет тебя для расследования? – продолжает упорствовать отец, появляясь в дверях столовой.

– Кого нашли в мусорном баке? – ахает Перл, выскакивая из кухни.

Началось.

Я тяжело вздыхаю, прекрасно понимая, что ситуацию уже никак не спасти.

– Кажется, она была художницей. Сейчас в новостях показали, – охотно продолжает развивать тему отец.

– Вы были знакомы? Какой ужас!

– Нет, я просто думаю, что Джени обязательно привлекут к расследованию. Она же у нас крутой профайлер. Она не любит, когда мы об этом говорим, ну а как иначе? Помните, летом, громкое дело о пианисте, которого на глазах у сотни гостей загрызла собака?

– Папа, не надо, – мучительным шепотом прошу я, мечтая провалиться сквозь землю, но он пришел спасать меня и ни за что на свете не остановится на полпути.

Удивительно, они такие разные: мама – упрямая бунтарка, а папа – жесткий дипломат, но когда дело касается семьи, они сделают все возможное и невозможное, чтобы сгладить все углы и вернуть мир и покой в наши сердца.

– Профайлер – это как в кино? Лия говорила, что ты психолог…

– Так и есть, я просто…

Просторная столовая, еще минуту назад казавшаяся мне такой уютной и теплой, внезапно стала похожей на арену для кровавых боев. Теперь мне кажется, что стена за спиной холодна, как бетонное перекрытие, и от него веет сыростью.

Я обезоружена. Меня окружают со всех сторон, точно берут в плотное кольцо, готовясь к решающему удару.

Кто это будет? Кто вонзит в меня свой чертов меч? Мама – со своим неконтролируемым желанием возродить мои отношения с Ником? Папа – и его желание похвастаться сомнительными достижениями дочери, очевидно, не оправдавшей его ожиданий? Перл – и ее живой интерес узнать больше о сестре своего зятя? Винсент…

– Так, хватит обсуждать мою сестру! Мы собрались не в ее честь. Моим мальчикам сегодня два года, и они готовы задувать свечи! – перетягивает на себя все внимание Винсент, спасая меня от неминуемой беды.

Глава 3

К концу следующей недели я уже чувствую, как закипает мой мозг, будто нейронные связи, которые когда-то сбрасывали давление, куда-то испарились. Пропал здоровый сон, исчезли мои теннисные матчи с Джесс, не помню, когда развлекалась в последний раз. Лица убийц, наркоманов, воров и прочих преступников мерещатся повсюду: на улицах города, в магазинах, в метро… отчасти именно поэтому я уже второй раз вызываю такси.

Здравый смысл подсказывает, что мне нужно отвлечься, может быть, съездить куда-то на выходные, но мой внутренний прагматик строго напоминает, что если я не возобновлю работу спиритического кабинета, мне будет нечем платить по счетам. А мое воспаленное нутро все так же неумолимо жаждет расправы.

Делаю большой глоток вина, и на языке остается противное кислое послевкусие. Морщу нос и, отставив бокал в сторону, тянусь к пульту, включая телевизор. Где-то надо мной раздается громкий вопль соседки, и я даже не пытаюсь вслушаться в ее ругань.

В этом доме никто никогда не спит и не молчит, разве, может быть, только я. Блок новостей закончился, и теперь у меня есть редкая возможность посмотреть ток-шоу Синди Вуд. Ее шоу идет каждый вечер, и я честно вношу лепту в его стабильно высокие рейтинги просмотров по стране, но при этом я крайне редко пытаюсь вникнуть в сюжет и понять тему программ. Ее шоу выполняет для меня куда более важную роль, чем просто развлечение, с его помощью я отгораживаюсь от бурной жизни моих соседей и от шума неспокойного Гарлема, но вместе с этим ее программа служит мне фоном, помогая не зацикливаться на себе и своем одиночестве.

– … Кто он – маньяк или же горем убитый брат, на которого полиция пытается повесить жестокое убийство сестры? – в своей фирменной манере задает вопрос Синди, обращаясь не только к телезрителям, но и к аудитории в зале. Я же замираю на месте, словно она спрашивает меня одну. – Мы попытаемся разобраться в этом сегодня, встречайте нашего гостя – Шелдона Саммерса.

Я наклоняюсь ближе к экрану, вглядываясь в высокого худощавого мужчину лет сорока, который только что вошел в студию под звенящую тишину трибун. Немного ссутулившись, словно он физически ощущает весь груз осуждения и отвращения, который на него внезапно свалился, он подходит к свободному креслу рядом с Синди и неуклюже садится, сразу же сложив руки в замок на груди.

– Прежде всего мне хотелось бы выразить вам мои глубочайшие соболезнования, – начинает Синди, вкладывая в свой голос все сочувствие, на которое только способна. Мужчина коротко кивает, продолжая смотреть на нее, насупив брови. – Сегодня мы попытаемся понять, что случилось, и, быть может, с помощью наших экспертов, которые скоро присоединятся к нам в студии, сможем даже разобраться, по какому сценарию будет разворачиваться расследование этого дела, и не станет ли эта трагедия еще одной страшной страницей в хрониках нашего города, историей без начала и конца. Итак, мы слушаем вас, Шелдон Саммерс. Расскажите нам свою версию событий.

– Я плох в этом… у меня никогда не выходило складно говорить… – начинает Шелдон, при этом камера показывает, как он нервно сжимает подлокотник кресла. Резкая смена плана, и вот уже его глаза блуждают по залу, точно он пытается в массе лиц разглядеть того, кто сомневается, того, кто готов поверить ему. – Но вы правильно сказали, я не хочу, чтобы смерть моей старшей сестры осталась просто очередным делом без начала и конца… но каковы шансы, если их единственный подозреваемый – это я. Я!

Его показывают крупным планом: он смотрит Синди в глаза. Но я не вижу былой растерянности или смущения, скорее, вызов и злость.

– Нет, нет, нет! Черт! Покажите мне его лицо, – ругаюсь я с телевизором, когда происходит очередная смена плана.

– Я этого не делал. Лин… она удивительная, она так много делала для меня… она моя сестра… Она единственный родной человек, моя опора… она… – он вновь начинает мямлить, опуская взгляд.

– Но, похоже, ее сильно тяготила роль опоры для родного брата, раз вы постоянно ругались и даже дрались, – добавляет перца в беседу Синди. А на экране осуждающие лица гостей в студии.

После такого дополнения парню нелегко будет склонить их на свою сторону.

Тянусь к своему бокалу и, прокатив по стенкам вино, делаю большой глоток, разом допивая теплые остатки.

За спиной раздается какой-то глухой стук, следом за которым дом сотрясается от громкого визга.

– Где мои деньги, паскуда? Ублюдок, ты что сделал? Я тебя убью, сволочь!

Если бы эти крики услышали в каком-то другом районе Манхеттена, то хотя бы один неравнодушный сосед непременно набрал бы номер службы спасения, но мы в Гарлеме, и тут такими заявлениями мало кого удивишь или испугаешь. Орут, значит, живы.

– … Да, я не лучший брат, но я и не извращенец! Да, у меня есть проблемы, да… я бываю груб, но зачем мне ее резать?! Зачем? Я зависимый, но не маньяк! – слышу я возмущенную речь Шелдона Саммерса. Его худощавое лицо с клочковатой щетиной растянуто на весь экран. Нависшие веки делают взгляд тяжелым и неприятным. – Хорошо, я не подарок, я мерзавец, но я не потрошитель! Лин убил извращенец… Он убил ее, а после того, как она умерла, изуродовал. Он отрезал ей грудь и гениталии, как вам такое? А что, если у нас завелся серийный убийца?

Камера скользит по изумленным лицам гостей в студии. Еще недавно мне казалось, что заручиться их поддержкой и сочувствием ему поможет только чудо. Тогда я и подумать не могла, что это чудо сможет в равной степени быть важным, как для него, так и для меня.

Синди смотрит в камеру и говорит какую-то короткую речь, я вижу, как шевелятся ее губы, но не слышу ни звука.

«Лин убил извращенец, он отрезал ей грудь и гениталии! Он лишил ее половых признаков!» – звучит у меня в голове.

На экране Джордж Клуни противостоит гангстерам ради чашки вкусного кофе. И я впервые в жизни смотрю блок рекламы с самодовольной улыбкой.

* * *

Ночью я почти не сомкнула глаз. Мысль о том, что смерть художницы – Линды Саммерс – может быть делом рук серийного убийцы, вскружила мне голову. До вчерашнего вечера это дело меня совсем не интересовало, более того, беглого взгляда на Шелдона Саммерса было достаточно, чтобы и я при необходимости вынесла ему обвинительный приговор.

Но он бы убивал иначе…

Некросадизм – это не то, что человек может совершить в состоянии аффекта, как могло бы быть в случае с Шелдоном Саммерсом. Некросадизм – это редкое и очень серьезное сексуальное расстройство, у которого всегда есть глубокие корни и которое легко можно отнести к маниакальным проявлениям.

Глубокие корни для меня значит только одно: если в городе орудует серийный убийца, то должны быть и другие убийства со схожим почерком. Если бы у меня был доступ к полицейской базе, поиски не составили бы большого труда, но, поскольку я действую самостоятельно, то и опираться могу только на архивные базы СМИ. Я начинаю со штата Нью-Йорк, поскольку серийные убийцы часто орудуют в рамках знакомой и понятной им местности, но не найдя ни одного похожего случая, расширяю географию поисков до размеров целой страны. И бинго. Удача находит меня в архиве газеты «Новый Орлеан Таймс Пикауин» за 2014 год.

«… 25 июня в шесть утра на пересечении улиц Бурбон и Биенвиль рядом с мусорным баком было обнаружено тело пятидесятипятилетней женщины. По предварительным данным убитую звали Эми Милтон…. Вчера в баре Дринкери было выступление местной рок-группы «Мусорный мальчик», однако существует ли между этими событиями какая-то связь, следствию еще только предстоит выяснить. Официальных заявлений от участников группы пока не поступало… Единственное, что известно точно на данный момент, так это то, что женщину сначала задушили, после чего уже надругались над телом, отрезав половые органы. Она была сотрудницей одной из местных гостиниц… одежда со следами крови и водительские права были обнаружены в мусорном баке… муж и двое детей утверждают, что у убитой не было врагов и угроз в свой адрес она никогда не получала...».

Статья датируется 26 июня 2014 года, и я уверенно выписываю имя Эми Милтон в блокнот.

Следующим подходящим под мои характеристики случаем стала смерть матери-одиночки из Пенсильвании.

«… Тело Мелиссы Фриск, пятидесятивосьмилетней женщины, было найдено возле мусорного бака в эту среду…. Родные до сих пор не могут понять, зачем ей понадобилось ехать в район Доменных печей Скрантона, но именно там, на территории стоянки, и было обнаружено ее тело с жуткими увечьями… Очевидных причин для такого жестокого убийства нет, а потому следствию предстоит выяснить, кто и почему не просто убил женщину, но и нанес ей сексуальные увечья…»

«7 июня 2017» – записываю я в свой блокнот, и это уже третья жертва, смерть которой схожа с двумя предыдущими.

Неужели это действительно серия?

Когда робкие рассветные лучи пробиваются в комнату, на листке бумаги у меня уже выписано пять имен: Эми Милтон, Нэнси Оуэн, Франческа Мессони, Мелисса Фриск и Бобби Джексон. И, несмотря на изнурительную бессонную ночь, осознание того, что где-то поблизости может находиться серийный убийца, готовый в любой момент снова нанести удар, придает мне сил и разжигает внутренний огонь. Впервые за последние пару недель меня интересует кто-то, не связанный с моим личным делом.

Может быть, это и есть та самая соломинка, которая поможет мне снова не упасть в пропасть отчаяния?

Глава 4

Несмотря на привычное возбуждение, которое я испытала в момент поиска возможных жертв серийного убийцы, уже через два дня я вновь сидела в кабинете для спиритических сеансов с красными от усталости и напряжения глазами, пытаясь разобраться, подходит ли под нужный мне профиль Хосе Эрнандеса, сутенер из Трибеки, на счету которого кражи, побои и, разумеется, все формы насилия над женщиной.

«…При задержании оказал сопротивление… набросился на офицера полиции… угрожал холодным оружием…» – читала я историю его ареста, когда кто-то настойчиво постучал в мою дверь.

Кабинет медиума Джены не работает уже больше двух недель, поэтому, вздрогнув, я тревожно вытянула шею в ожидании. Через секунду стук повторился, но прежде чем я успела среагировать, в коридоре послышался чей-то голос, и наконец мой непрошеный гость исчез в неизвестном мне направлении.

Это стало последней каплей к осознанию того, что мне нужно передохнуть. Отложив дело Эрнандеса в сторону, я заставила себя переключить внимание на историю Линды Саммерс. И когда на экране моего лаптопа появилась подборка статей о ее трагической смерти, я поймала себя на мысли: «Интересно, каким был последний день ее жизни: что она делала, что она видела, о чем думала?..»

И вот час спустя в поисках ответов на эти вопросы я еду в Краун-Хайтс, не самый благополучный район Бруклина, где расположилась небольшая частная художественная галерея «Вдохновение».

Когда я выхожу на станции «Парк Плейс», уже начинает смеркаться. Поезд резко стартует с места, и я чувствую вибрацию земли. Вокруг меня типичный спальный район – жилые четырехэтажные дома, в окна которых при желании можно заглянуть, путешествуя от остановки к остановке. Вот они, недостатки жизни вблизи наземных станций метро.

Делаю глубокий вдох, запрокидывая голову. Надо мной висят тяжелые грозовые тучи. По прогнозу дождь должен был начаться еще час назад, но сейчас я думаю о том, что было бы неплохо, если бы он еще немного задержался.

С этими мыслями я спускаюсь по лестнице и быстрым шагом начинаю свой путь к Франклин-авеню. Не думаю, чтобы мне доводилось бывать здесь прежде, а потому с интересом смотрю по сторонам, точно турист, который пытается вобрать в себя все прелести жизни в этих местах. С одной лишь разницей: меня больше интересует не архитектура и муралы, а то, кто здесь живет и как изменилась их жизнь после случившегося, видел ли или, может быть, слышал кто-то из них, как убивали Линду Саммерс?..

Франклин-авеню – узкая односторонняя улица с активным движением. По обе стороны припаркованы машины, стены домов украшены яркими граффити, в основном это надписи и какие-то карикатуры. Галерея «Вдохновение» находится на первом этаже жилого трехэтажного дома, зажатая между продуктовым магазином и салоном красоты. Входная группа ярко-желтого цвета выигрышно выделяет островок искусства на фоне своих более сдержанных соседей, и все же это не самое удачное расположение для галереи.

Вхожу внутрь светлого пространства, в центре которого стоит гигантское изваяние, больше похожее на какую-то бесформенную гипсовую массу, нежели на предмет искусства. Смотрю по сторонам в поисках других ценителей прекрасного, но, кажется, я единственный человек, который не пожалел потратить этот вечер на сомнительную экспозицию: на тех полотнах, что я вижу, изображены какие-то странные вытянутые бесполые лица с выпученными глазами, больше похожими на гигантские тарелки, написанные случайными красками, от красно-оранжевого сочетания до черно-зеленого.

Я подхожу к стенду, где рядом с листом для обратной связи лежат буклеты. На белой плотной бумаге сверху вниз размещена информация о галерее «Вдохновение», которая появилась пять лет назад и, если верить тексту, уже успела открыть миру искусства таких художников, как Энрике Кэпрон, Кэрри Свонг и Антонио Мария. На обороте буклета я пробегаю взглядом по скудной информации о Линде Саммерс, которая в пятьдесят два года отважилась показать миру свое хобби. Это была ее первая персональная выставка, которая могла бы стать новым витком в ее скучной биографии медсестры и кассира в сети супермаркетов, но не случилось…

– Я не знала, что здесь кто-то есть, – раздается за спиной низкий женский голос. – Добрый вечер и добро пожаловать в галерею «Вдохновение».

Резко оборачиваюсь, встречаюсь взглядом с высокой широкоплечей женщиной с короткими красно-рыжими волосами, оттенка, очень схожего с моим. Сильно накрашенные глаза перетягивают на себя все внимание, хотя уверена, без такого количества темных красок и блестящих теней светло-зеленые глаза смотрелись бы более прозаично.

– Буду рада, если вы оставите свой электронный адрес. Мы маленькая галерея и дорожим каждым ценителем прекрасного.

– Меня сложно назвать эстетом, я здесь скорее из любопытства, – честно отвечаю я, все же заполняя семнадцатую строчку, оставляя адрес своей электронной почты.

– Да, увы, но иногда творцов прославляет не столько их видение прекрасного, сколько смерть, – говорит женщина, и я наблюдаю, как она меняется в лице: от приветливой открытой улыбки до сдержанной учтивости.

– Ужасная история. Но у нее действительно необычные работы, может быть, вы мне немного расскажете о выставке и о художнице, если, конечно, у вас есть время, – говорю я, чувствуя противный тремор в ногах.

Тревожно смотрю по сторонам, пытаясь понять, что происходит, и не стала ли я случайно частью какой-то скрытой инсталляции.

– Это всего лишь метро. Те, кто здесь живут уже давно, привыкли к этим вибрациям, мы их даже не замечаем, – приходит мне на помощь женщина, твердым шагом сокращая расстояние между нами. – Давайте начнем нашу экскурсию вот с этой работы, думаю, вы и сами догадались, что это оммаж Эдварду Мунку и его знаменитой картине «Крик».

* * *

– Линда пыталась запечатать в своих работах боль и обиды, которые терзали ее душу, – говорит хозяйка галереи, представившаяся именем Чарли Манн. – Многие сегодня выбирают экспрессионизм, но не у всех получается так глубоко заглянуть внутрь себя и вытащить на поверхность свои истинные эмоции и чувства, но у Линды был потенциал. Вы только посмотрите на эти глаза.

Чарли указывает на глаза-блюдца, выполненные в серо-черной гамме, с красной сердцевиной, похожие на мишень для метания дротиков. Они настолько большие и несуразные, что требуется несколько секунд для того, чтобы осознать – это глаза на грушевидной вытянутой гримасе ужаса и скорби. Я где-то слышала интересную мысль: «Глаза – зеркало души». Если это так, то я бы сказала, что эти полотна кричат о боли, отчаянии и потере себя.

– «Страдание», – читаю я название картины. Как по мне, она мало чем отличается от той, на которой изображено лицо-мандолина и которую автор почему-то назвала «Надежда», но я только коротко киваю, потому как уже успела услышать достаточно о нюансах цветопередачи чувств и эмоций. Мне это все не понять. Никогда.

– А сейчас мы с вами подходим к особенной части экспозиции. Я для себя называла ее будуаром, потому как здесь столько личного, – чувственно понизив голос, говорит Чарли, наклоняясь ко мне.

Терпкий запах ее духов с древесными нотами раздражает мои рецепторы, а напористый взгляд приводит в замешательство. На многих картинах я заметила наклейку «Продано», но она сильно ошибается, если надеется совершить со мной сделку.

– Да, работы необычные… можно сказать, уникальные… как думаете, почему она выбрала вашу галерею для своей дебютной выставки?

– Она выбрала? Нет, сладкая, это я ее нашла. Считаю это своим призванием – находить самородков и помогать им в жизни. Линда была как раз такой, она выкладывала свои работы в сеть… Не думаю, чтобы она когда-то всерьез задумывалась о том, какой талант горит у нее в груди. Увы, но на своих плечах она много-много лет носила груз боли, вины, угрызений совести…

– И что же так беспокоило ее? – аккуратно спрашиваю я, продолжая вглядываться в размытое полотно.

– Сложно сказать, мне она никогда не исповедовалась. Но к такому возрасту все мы, полагаю, уже имеем за плечами то, о чем сожалеем и что хотели бы изменить, будь у нас такая возможность, разве нет? – хмыкает женщина, покачиваясь на пятках. – Кстати, искусство в таких случаях оказывает как раз целебное свойство. Вы только посмотрите на это полотно, – продолжает Чарли, предлагая мне обратить внимание на картину с двумя вытянутыми пятнами, по форме напоминающие асимметричные восьмерки. – Это одна из моих самых любимых ее работ.

Прочитав название «Оборотная сторона луны», я, как мне уже было предложено ранее, стараюсь увидеть картину целиком, не заостряя внимание на главных фигурах: очевидно, женской, с темно-бордовой шляпой и сине-черными глазами-блюдцами, и мужской, с серо-зелеными глазами, явно доминирующей как над женским образом, так и на картине в целом. Выглядит она такой же депрессивной, как и все остальные, но в ней чувствуется какая-то дополнительная драма.

– Эта картина изначально называлась «Изнанка», но я посоветовала сделать что-то более изящное. Ведь в искусстве историю рассказывает не название, а движение кисти. Обратите внимание на эти лица. Здесь и страсть, и одержимость, и животная агрессия, и, разумеется, страх и отчаяние. Люди врут, а искусство лишено фальши, это нагота души творца.

Снова смотрю на полотно, но вижу все ту же жуткую картину, рядом с которой даже находиться неприятно.

Чарли снисходительно улыбается, едва заметно поглядывая на часы на правом запястье. Я же смотрю за окно: уже стемнело. Прячу руки в карманы своего кашемирового пальто, но все еще чувствую неуютный морозец внутри.

– Простите, я совсем забыла спросить: вино, чай, кофе? В больших галереях такого вам не предложат, но я стараюсь, чтобы у нас все чувствовали себя как дома: комфортно и расслабленно.

– Благодарю, но это лишнее. У вас и без этого очень уютно, – выдавливаю я откровенную ложь.

Чарли продолжает с улыбкой смотреть мне в глаза, становится неловко.

– Говорят, это сделал ее брат, но в ее работах я не увидела какого-то особого отношения к семье. Или вот это «Страдание» родом из детства?

– Сегодня модно все списывать на детские травмы, но это незрелый подход к проблеме. Мы – продукт выборов: тех, что приняли сами или же принятых за нас кем-то. Но так или иначе, выбор и только выбор решает все. Что касается брата, то мне об этом ничего не известно. Насколько я знаю, его в тот вечер здесь не было, во всяком случае, в галерею он не заходил.

Чарли уже показала мне все картины, и мы стоим с ней перед выходом. Единственная работа, про которую еще не было сказано ни слова, это странное бесформенное изваяние в центре холла.

Я делаю шаг вперед и читаю с таблички – «Причина всему».

– Это тоже работа Линды?

– Нет, – качает головой Чарли, прокатывая языком по внутренней стороне щеки. – Это мое творение.

– Необычный выбор, – парирую я, принимая ее правила игры.

– Вот это уже другой разговор. Верно, не травмы детства, но осознанный выбор. Эта работа как раз такая, первая, которую я сделала, полностью соединившись со своим внутренним «я», – благодарно улыбнувшись, отвечает она, внимательно заглядывая мне в лицо.

– А это случилось где-то недалеко отсюда, верно?

Чарли оборачивается к двери, словно пытаясь проследить за моим взглядом. Несколько секунд я смотрю на ее широкие плечи, плотно упакованные в классический темно-синий пиджак в мелкую вертикальную полоску.

– За салоном красоты находится пустующая территория, что-то вроде складских помещений. Ее нашли там, – сообщает Чарли, снова поворачиваясь ко мне. – Но вы можете не беспокоиться, здесь всегда довольно тихо и безопасно.

– Полагаю, Линда думала так же.

– Заглядывайте к нам еще, буду рада вновь стать вашим проводником в мир прекрасного.

Невольно оборачиваюсь назад и вновь смотрю на странную скульптуру, а также пробегаюсь глазами по мрачным картинам на стенах.

У нас определенно совершенно разное чувство прекрасного.

* * *

Я сажусь в такси, когда телефон в кармане начинает отрывисто пищать, оповещая меня о новых сообщениях. Пять уведомлений о пропущенных звонках, но я не успеваю среагировать, как в запястье неожиданно ощущается странная вибрация. На экране часов высвечивается имя – Винс, а вслед за часами оживает и телефон.

Подношу его к уху, приветствуя брата.

– Покупая тебе эти часы, я думал, это будет гарантом того, что мы сможем услышать друг друга в любое время, – говорит Винсент, минуя слова приветствия. – Ты чем-то сильно занята?