Прощай, оружие!

Мы оглянулись на Ринальди, который беседовал с другой медсестрой.

– Как ее зовут?

– Фергюсон. Хелен Фергюсон. Ваш друг ведь врач, да?

– Да. И очень хороший.

– Замечательно. Редко встретишь хорошего специалиста так близко к фронту. Мы ведь близко к фронту?

– Да.

– Дурацкий фронт, – сказала она. – Но здесь очень красиво. Так что же, будет наступление?

– Да.

– Тогда у нас появится работа. Сейчас работы никакой нет.

– А вы давно в медсестрах?

– С конца пятнадцатого. Ушла следом за женихом. Помню, глупая была и воображала, как он попадает ко мне в госпиталь. С сабельным ранением или с перебинтованной головой. Или с простреленным плечом. С чем-то живописным.

– Что ж, фронт у нас живописный, – сказал я.

– Это правда, – сказала она. – Никто не понимает, как там во Франции. В противном случае это все давно закончилось бы. Его не ранило саблей. Его разорвало на куски.

Я промолчал.

– Как думаете, это никогда не кончится?

– Когда-нибудь кончится.

– И что же должно случиться?

– Кто-нибудь где-нибудь да сломается.

– Мы сломаемся. Мы сломаемся во Франции. Нельзя продолжать делать то же, что и на Сомме, и не сломаться.

– Здесь точно никто не сломается, – сказал я.

– Вы так думаете?

– Уверен. Прошлым летом дела шли очень хорошо.

– Но и здесь тоже могут сломаться, – сказала она. – Кто угодно может.

– Значит, и германцы тоже.

– Нет. Только не они.

Мы присоединились к Ринальди с мисс Фергюсон.

– Как тебе Италия? – спрашивал Ринальди у мисс Фергюсон по-английски.

– Довольно неплохо.

– Не понимать, – покачал головой Ринальди.

– Abbastanza bene, – перевел я.

Он снова покачал головой.

– Это плохо. Тебе нравится Англия?

– Не очень. Я, видите ли, из Шотландии.

Ринальди беспомощно посмотрел на меня.

– Она из Шотландии, поэтому любит Шотландию больше Англии, – пояснил я на итальянском.

– Но Шотландия и есть Англия.

Я перевел.

– Pas encore, – сказала мисс Фергюсон.

– Еще нет?

– И никогда не будет. Мы не любим англичан.

– Не любить англичан? Не любить мисс Баркли?

– Ну, это совсем другое. Не нужно все воспринимать так буквально.

Мы поболтали еще немного, затем пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись. По дороге домой Ринальди сказал:

– Ты нравишься мисс Баркли больше, чем я. Это заметно. Впрочем, шотландочка тоже очень мила.

– Очень, – согласился я, хотя даже не обратил на нее внимания. – Она тебе нравится?

– Нет, – сказал Ринальди.

Глава 5

На следующий день я решил снова повидать мисс Баркли. В саду ее не было, и я зашел на виллу с бокового входа, куда подъезжали санитарные фургоны. Внутри я застал старшую медсестру. Она сказала, что мисс Баркли на дежурстве – вы ведь в курсе, что идет война? Я ответил, что в курсе.

– А вы тот самый американец в итальянской армии? – спросила она.

– Так точно.

– Как же вас угораздило? Почему вы не присоединились к нам?

– Не знаю, – ответил я. – Могу присоединиться сейчас.

– Нет, сейчас, боюсь, не получится. Скажите лучше, как вы очутились в рядах итальянцев?

– Я был в Италии, – сказал я, – и знал итальянский.

– Вот как, – сказала она. – А я его учу. Красивый язык.

– Говорят, его можно освоить за пару недель.

– Ну нет, я за пару недель не освою. Я учу его уже несколько месяцев. Если хотите, зайдите снова после семи. Она тогда освободится. Только не приводите с собой толпу итальянцев.

– Даже несмотря на красивый язык?

– Даже несмотря на красивые мундиры.

– Что ж, доброго вечера, – сказал я.

– A rivederci, tenente.

– A rivederla[5].

Я отдал честь и вышел. Невозможно отдавать честь иностранцам на итальянский манер, не испытывая конфуза. Итальянский салют не рассчитан на экспорт.

День был жаркий. Утром я ездил смотреть плацдарм у переправы в Плаве. С этого тет-де-пона планировалось начать наступление. В прошлом году продвигаться по другому берегу было невозможно, потому что с перевала к понтонному мосту вела всего одна дорога, и та почти на милю простреливалась пулеметами и артиллерией. Еще она была слишком узкой, чтобы по ней проехал весь транспорт, участвующий в наступлении, и австрийцы могли разнести всех в клочья. Однако итальянцы форсировали реку и заняли полосу мили в полторы на австрийском берегу. Это создавало угрозу для австрийцев, зря они дали итальянцам там закрепиться. Полагаю, австрийцы уступили, потому что сами продолжали удерживать плацдарм у моста ниже по течению. Австрийские окопы были устроены выше по склону, всего в нескольких ярдах от итальянских позиций. Там раньше был небольшой городок, но теперь он лежал в развалинах. Осталась только разрушенная железнодорожная станция и каменный мост, который нельзя было починить и использовать, потому что он прекрасно простреливался.

Я проехал по узкой дорожке к реке, оставил машину у перевязочного пункта под холмом, перешел по понтонному мосту, укрытому за горным отрогом, и обошел окопы на месте сровненного с землей городка и вдоль склона. Все сидели по блиндажам. Всюду были сложены ракеты, которые запускали, чтобы запросить поддержку от артиллерии или обмениваться сигналами, когда телефонный кабель был перебит. Было тихо, душно и грязно. Я взглянул через проволоку на расположение австрийцев: ни души. Я выпил со знакомым капитаном в одном из блиндажей и тем же путем вернулся назад.

Сейчас заканчивали прокладывать новую дорогу, которая шла по горе, а затем зигзагом спускалась к мосту. Как только ее доделают, начнется наступление. Дорога, петляя, проходила через лес. План был такой: всё подвозить по новой дороге, а пустые грузовики, телеги и груженные ранеными фургоны, как и весь обратный транспорт, отправлять по старой узкой дороге. Перевязочный пункт располагался на австрийском берегу, за холмом, и раненых должны были на носилках перетаскивать через понтонную переправу. Предполагалось, что во время наступления все так и будет работать. Однако, насколько я мог разглядеть, последняя миля новой дороги, где кончался уклон, была открыта для австрийской артиллерии. Скверная получалась штука. Впрочем, я приметил место, где машины, преодолев опасный участок, смогут укрыться в ожидании раненых, которых понесут через понтон.

Мне хотелось проехать по новой дороге, но ее пока не доделали. Она казалась добротной и широкой, с плавным уклоном и изгибами, которые красиво петляли в просветах между деревьями на горном склоне. Для машин с металлическими колодками трудностей не будет, да и по пути вниз они не будут нагружены. Обратно я поехал по старой узкой дороге.

Меня остановили двое карабинеров. Впереди на дороге разорвался снаряд, а пока мы пережидали, разорвались еще три. Это были 77-миллиметровки; они гулко свистели в воздухе, потом следовала вспышка, короткий взрыв, и дорогу застилал густой дым. Наконец карабинеры дали отмашку. Поравнявшись с воронками от снарядов, я аккуратно объехал рытвины. В нос ударил запах тротила, горелой глины, камня и раздробленного кремня. Я вернулся в Горицию, на нашу виллу, и потом, как уже говорил, отправился навестить мисс Баркли, но та была на дежурстве.

Наскоро поужинав, я снова пошел в британский госпиталь. Он располагался в очень большой и красивой вилле, обсаженной красивыми деревьями. Мисс Баркли сидела в саду на скамейке с мисс Фергюсон. Мой приход их, похоже, обрадовал. Через какое-то время мисс Фергюсон поднялась.

– Я вас оставлю, – сказала она. – Вам и без меня есть о чем поболтать.

– Хелен, останься, – сказала мисс Баркли.

– Нет, я пойду. Мне нужно написать несколько писем.

– Доброй ночи, – сказал я.

– Доброй ночи, мистер Генри.

– Постарайтесь не писать ничего, что могло бы насторожить цензора.

– Не беспокойтесь, я пишу только о том, какие тут красивые места и какие итальянцы храбрецы.

– За это вас еще и наградят.

– Мечтать не вредно. Доброй ночи, Кэтрин.

– Я скоро буду, – сказала мисс Баркли.

Мисс Фергюсон удалилась в темноту.

– Она милая, – заметил я.

– Да, очень милая. Она медсестра.

– А вы разве нет?

– Ну что вы! Я волонтерка, из ОДП[6]. Мы трудимся не меньше остальных, но нам никто не доверяет.

– Почему?

– То есть не доверяют, когда нет работы. Когда работа есть, мы как все.

– А в чем разница?

– Медсестра вроде врача, их долго готовят. А ОДП – это так, обходной путь.

– Понятно.

– Итальянцам не нравится, что женщины служат так близко к фронту. Поэтому у нас здесь строгий режим. Нам нельзя выходить.

– А меня к вам пропускают.

– Конечно. Мы же не в монастыре все-таки.

– Может, не будем о войне?

– Это непросто. От нее не спрячешься.

– И все-таки.

– Хорошо.

Мы посмотрели друг на друга в темноте. Мисс Баркли показалась мне очень красивой, и я взял ее за руку. Она не сопротивлялась, и я обнял ее за талию.

– Не надо, – сказала она, но руку я не убрал.

– Почему?

– Не надо.

– Надо, – сказал я.

Я подался вперед поцеловать ее, и вдруг меня, как огнем, обожгло болью. Мисс Бейкер отвесила мне хлесткую пощечину. Ее ладонь задела меня по носу, и из глаз невольно брызнули слезы.

– Простите… – сказала она.

Я почувствовал себя в выгодном положении.

– Не извиняйтесь. Вы правы.

– Мне очень-очень жаль, – сказала она. – Просто неприятно вышло, будто я выгляжу доступной сестричкой. Я не хотела сильно ударить. Вам больно?

Она смотрела на меня в темноте. Я слегка сердился, но в то же время испытывал уверенность, как шахматист, просчитавший ходы наперед.

– Вы поступили совершенно правильно, – сказал я. – Я вовсе не в обиде.

– Бедняга.

– Понимаете, у меня не жизнь, а черт-те что. Даже по-английски словом перекинуться не с кем. А вы еще так красивы.

Я посмотрел ей в глаза.

– Вот только не начинайте говорить глупости. Я уже извинилась. Все, мир.

– Хорошо, – сказал я. – Однако, как видите, от войны мы отвлеклись.

Она засмеялась. Тогда я в первый раз услышал ее смех.

– Вы очень милы, – сказала она. Я наблюдал за ее лицом.

– Вовсе нет.

– А вот и да. Вы хороший человек. Хотите, я сама вас поцелую?

Я посмотрел ей в глаза и обнял, как до этого, а потом поцеловал. Я целовал ее жадно, и держал крепко, и старался разомкнуть ей губы, но они были плотно сжаты. Все еще сердясь, я притянул ее к себе, она аж вздрогнула. Я сдавливал ее в объятиях и чувствовал, как бьется ее сердце; губы ее раскрылись, голова упала мне на плечо, и Кэтрин расплакалась.

– Ах, милый… – заговорила она. – Ты же не обидишь меня?

Какого черта, подумал я. Я погладил ее по волосам и потрепал по плечу. Она продолжала плакать.

– Не обидишь, нет? – Она подняла на меня заплаканное лицо. – Нас ждет очень странная жизнь.

Мы еще посидели, а потом я проводил ее до двери виллы. Она вошла, и я отправился домой. Придя, я поднялся к себе на второй этаж. Ринальди лежал на кровати. Он оторвал взгляд от книги.

– Итак, с мисс Баркли у тебя продвигается?

– Мы просто друзья.

– То-то ты весь гарцуешь, как пес, почуявший…

Последних слов я не знал.

– Почуявший что?

Ринальди объяснил.

– А ты, – сказал я, – весь из себя как пес, который…

– Хватит, – сказал он. – А то так и разругаться недолго.

Он засмеялся.

– Спокойной ночи, – сказал я.

– Спокойной ночи, кобелек.

Я сшиб подушкой его свечку и в темноте забрался в постель.

Ринальди подобрал свечку, зажег ее и продолжил чтение.

Глава 6

Два дня я пропадал на постах. Приехал назад уже ночью и не мог повидаться с мисс Баркли до следующего вечера. В саду ее не было, пришлось ждать в приемной госпиталя, пока она спустится. Вдоль стен стояли мраморные бюсты на крашеных деревянных постаментах. Бюстами изобиловал и примыкающий к приемной коридор. Как и всякие мраморные изваяния, они были на одно лицо. Скульптуры меня никогда не привлекали – ну разве что бронзовые. Мраморные же навевали мысли о кладбищах. Впрочем, видел я одно красивое кладбище – в Пизе. А самые уродливые скульптуры попались мне в Генуе, на вилле очень богатого германца, который наверняка немало потратил на те бюсты. Мне было интересно, кто их изготовил и сколько получил за работу. Я все пытался понять, родственники там высечены или нет, но по лицам ничего нельзя было разобрать. Античные – и только.

Я присел на стул, сжимая в руке фуражку. Вообще, нам было предписано носить стальные каски – даже в Гориции, – но они ужасно неудобные и выглядят чересчур бутафорски в городе, где даже гражданских не эвакуировали. Нет, на выезд я каску надел и даже прихватил с собой английский противогаз. Их только-только начали раздавать, и они напоминали настоящие защитные маски. А еще всех обязали носить автоматические пистолеты – даже врачей и сотрудников санитарной службы. Я чувствовал, как стул вдавливает мне пистолет в спину. Если оружия при тебе не будет, отправят на гауптвахту. Ринальди набивал кобуру туалетной бумагой. Я носил пистолет и чувствовал себя ковбоем, пока не попробовал пострелять. У меня была короткоствольная «астра» калибра 7,65, и ее так сильно подбрасывало в воздух при выстреле, что надежды попасть не было никакой. Я упражнялся, целясь ниже мишени и стараясь сдерживать отдачу, пока не приучился с двадцати шагов попадать не дальше ярда от намеченной цели, и тогда необходимость всюду носить пистолет показалась мне такой смехотворной, и я забыл про него, и он болтался у меня сзади на ремне, и я вспоминал о нем, лишь когда испытывал смутный стыд при встрече с англичанами и американцами. И вот я сидел в ожидании мисс Баркли и под неодобрительным взглядом дежурного санитара за столом смотрел то на мраморный пол, то на колонны с мраморными бюстами, то на фрески на стенах. Фрески были неплохие. Все они неплохи, когда наполовину облупились и осыпались.

Наконец Кэтрин Баркли вышла в коридор, и я поднялся ей навстречу. Издалека она не казалась высокой, но выглядела великолепно.

– Добрый вечер, мистер Генри, – сказала она.

– Добрый вечер, – сказал я.

Санитар за столом слушал наш разговор.

– Посидим здесь или выйдем в сад?

– Давайте выйдем, там прохладнее.

Я вышел в сад следом за ней, а санитар проводил нас взглядом. Уже на усыпанном гравием подъезде Кэтрин спросила:

– Куда же ты подевался?

– Был на позициях.

– Не мог отправить мне весточку?

– Нет, – сказал я. – Не до того было. Да я и не собирался там задерживаться.

– И все же нельзя оставлять меня в неведении, милый.

Мы сошли с подъездной дороги и укрылись под деревьями. Я взял ее за руки, мы остановились, и я ее поцеловал.

– Мы можем где-то уединиться?

– Нет, – сказала она. – Можно только гулять здесь. Тебя долго не было.

– Всего два дня. И вот я вернулся.

Она посмотрела на меня.

– Потому что любишь меня?

– Да.

– Ты ведь уже говорил, что любишь меня?

– Да. Я тебя люблю.

Я соврал: я этого не говорил.

– И ты будешь звать меня Кэтрин?

– Да, Кэтрин.

Мы прошли дальше и остановились у дерева.

– Скажи: «Я вернулся к своей Кэтрин в ночи».

– Я вернулся к своей Кэтрин в ночи.

– О, милый, ты правда вернулся ко мне?

– Правда.

– Я так тебя люблю и без тебя просто пропадала. Ты ведь меня не бросишь?

– Нет. Я всегда буду возвращаться.

– Ах, как же я тебя люблю. Пожалуйста, не убирай руку.

– Я и не собирался.

Я развернул ее так, чтобы видеть лицо, и стал целовать, но заметил, что она жмурится. Я поцеловал ее в закрытые веки. Была в ней какая-то сумасшедшинка. С другой стороны, ну и что? Мне было все равно, меня все устраивало. Так всяко лучше, чем каждый вечер ходить в офицерский бордель, где девицы вешаются тебе на шею и в знак привязанности, между походами наверх с очередным товарищем по оружию, надевают твою фуражку задом наперед. Я точно знал, что не люблю Кэтрин Баркли, и не собирался в нее влюбляться. Я разыгрывал партию, как в бридже, только вместо карт – слова. Точно так же нужно было делать вид, будто играешь на деньги или еще на что-нибудь. О том, на что шла игра, никто не говорил. Но меня все устраивало.

– Жаль, что нам больше некуда пойти, – сказал я, испытывая типичное мужское нетерпение перевести разговор в горизонтальную плоскость.

– Идти некуда, – сказала она, выйдя из какой-то своей задумчивости.

– Можем немного посидеть здесь.

Мы присели на плоскую каменную скамейку. Я держал Кэтрин Баркли за руку, но обнять себя она не давала.

– Ты устал? – спросила она.

– Нет.

Она опустила взгляд на траву.

– Скверную игру мы с тобой затеяли.

– Какую игру?

– Не прикидывайся дурачком.

– Я искренне недоумеваю.

– Ты очень славный, – сказала она. – Ты знаешь игру и умеешь в нее играть. Но игра все равно скверная.

– Ты всегда угадываешь чужие мысли?

– Не всегда. Но твои – да. Не надо притворяться, будто ты меня любишь. Закончим с этим на сегодня. Хочешь еще о чем-нибудь поговорить?

– Но я правда тебя люблю.

– Прошу, давай не будем врать друг другу без нужды. Ты хорошо исполнил свою роль, но с меня хватит. Я, между прочим, не сумасшедшая. Если на меня и находит, то лишь иногда.

Я сжал ее ладонь.

– Кэтрин, милая…

– Ты так забавно произносишь «Кэтрин». И каждый раз по-разному. И все-таки ты милый. Милый, добрый юноша.

– Вот и наш капеллан так говорит.

– Да, ты правда очень добрый. Ты ведь придешь ко мне снова?

– Конечно.

– И нет, не надо говорить, что ты меня любишь. С этим пока покончено. – Она встала и протянула мне руку. – Спокойной ночи.

Я хотел поцеловать ее.

– Не надо, – сказала она. – Я ужасно устала.

– Ну хоть один поцелуй.

– Я правда очень устала, милый.

– Всего один.

– Тебе так этого хочется?

– Очень.

Наши губы соприкоснулись, и Кэтрин тут же отстранилась.

– Нет, не могу. Спокойной ночи.

Я проводил ее до двери, и она скрылась в вестибюле. Мне нравилось смотреть, как она идет. Ночь была жаркой, и в горах шли активные действия. Над Сан-Габриеле сверкали вспышки.

Я остановился перед «Вилла-Росса». Ставни были закрыты, но внутри веселье было в самом разгаре. Кто-то пел. Я отправился домой. Когда я уже готовился ко сну, пришел Ринальди.

– Ага! – сказал он. – Щеночек растерян. Что-то пошло не так.

– Где ты был?

– На «Вилла-Росса». Большая польза для ума и для сердца, щеночек. Мы пели хором. А ты где был?

– В британском госпитале.

– Слава богу, я не стал с ними связываться.

Глава 7

На следующий день, возвращаясь с первого горного поста, я остановил фургон у smistimento[7], где раненых и больных распределяли по документам и ставили отметки о направлении в тот или иной госпиталь. Я сам вел машину и остался сидеть за рулем, а мой напарник-шофер понес документы для отметки. День был жаркий, небо – ясное и голубое, а дорога – белая от пыли. Я сидел в высокой кабине «фиата» и ни о чем не думал. Мимо по дороге шагал полк. Все были потные и раскрасневшиеся. Кто-то шел в стальных касках, но большинство просто несли их, приторочив к вещмешкам. Многим каски были слишком велики и сползали на уши. Офицеры поголовно были в касках, но подобранных по размеру. Это была половина бригады «Базиликата» – я опознал их по петлицам в красно-белую полоску. Следом за полком еще долго тянулся хвост из отставших, которые не поспевали за своими взводами. Они все были потные, пыльные и уморенные. Некоторые выглядели очень плохо. Когда все отставшие прошли, показался еще один солдат. Он шел, волоча ногу. Остановившись, он сел на обочину. Я вылез из кабины и подошел к нему.

– Что с тобой?

Он поднял голову, затем встал.

– Уже иду.

– Что-то беспокоит?

– Да эта… война.

– Что у тебя с ногой?

– Не с ногой. У меня грыжа.

– Почему же ты тогда пешком? – спросил я. – Почему не в госпитале?

– Не пускают. Лейтенант говорит, будто я нарочно снял бандаж.

– Дай осмотрю.

– Она вышла.

– С какой стороны?

– С этой.

Я пощупал.

– Покашляй, – сказал я.

– Нет уж, мало ли что. Ее с утра уже и так вдвое раздуло.

– Присядь, – сказал я. – Сейчас нам поставят отметки на документах, и я подвезу тебя в санитарную службу твоего полка.

– Там скажут, что я нарочно.

– Ничего они не сделают, – сказал я. – Это не членовредительство. Грыжа ведь у тебя давно?

– Но я потерял бандаж.

– Тебя отправят в госпиталь.

– А нельзя мне остаться с вами, tenente?

– Нет, у меня на тебя нет документов.

Вышел шофер с документами на раненых, которых мы везли.

– Четверо в сто пятый, двое в сто тридцать второй, – сказал он.

Это были номера госпиталей за рекой.

– Веди ты, – сказал я и помог солдату с грыжей сесть к нам в кабину.

– Вы говорите по-английски? – спросил он.

– Да.

– Как вам эта чертова война?

– Гадость.

– Точно, гадость. Еще какая гадость.

– Ты бывал в Штатах?

– Бывал. В Питтсбурге. Я угадал в вас американца.

– Что, у меня настолько неважный итальянский?

– Я сразу угадал, что вы американец.

– Еще один американец, – сказал шофер по-итальянски, оглянувшись на солдата с грыжей.

– Послушайте, лейтененте. Вам обязательно везти меня в полк?

– Обязательно.

– Капитан медслужбы знает, что у меня грыжа. Я выкинул чертов бандаж, чтобы мне стало хуже и не пришлось бы опять идти на передовую.

– Понимаю.

– Может, вы отвезете меня куда-нибудь еще?

– Будь мы ближе к фронту, я бы сдал тебя на первый медицинский пост. Но здесь без документов нельзя.

– Если я вернусь, мне сделают операцию, а потом все время будут держать на передовой.

Я задумался.

– Вот вам бы хотелось все время торчать на передовой? – спросил он.

– Нет.

– Иисусе, ну что за чертова война!

– Так, послушай, – сказал я. – Выходи из машины, упади на обочину и разбей себе голову, а на обратном пути я тебя подберу и отвезу в госпиталь. Альдо, притормози здесь.

Мы съехали на обочину. Я помог солдату вылезти.

– Буду ждать здесь, лейтененте, – сказал он.

– До встречи, – сказал я.

Мы поехали дальше и через милю обогнали марширующий полк, затем пересекли реку, мутную от талого снега и стремительно журчащую между сваями моста, выехали на дорогу через равнину и развезли раненых по двум госпиталям. На обратном пути я сел за руль и налегке погнал туда, где остался солдат из Питтсбурга. Сначала мы проехали мимо полка, еще более изможденного от жары и усталости, потом мимо отставших. Впереди на обочине показалась конная санитарная повозка. Двое санитаров грузили в нее солдата с грыжей. За ним вернулись. Завидев меня, солдат покачал головой. Каска с него свалилась, а лоб был окровавлен. Нос был ободран, на кровавую ссадину налипла пыль, и волосы тоже были в пыли.

– Посмотрите, какая шишка, лейтененте! – крикнул он. – Ничего не поделаешь. За мной вернулись.

* * *

Домой на виллу я приехал только в пять и пошел ополоснуться туда, где мыли машины. Потом я составлял рапорт у себя в комнате, сидя в штанах и майке у открытого окна. Наступление назначили на послезавтра, и мне было предписано отправляться с машинами в Плаву. Я уже давно не писал в Штаты и знал, что написать нужно, но так долго тянул, что уже забыл, о чем писать. Писать было не о чем. Я отправил пару открыток Zona di Guerra[8], вычеркнув все, кроме «я жив и здоров». Этого достаточно. В Америке такие открытки будут иметь успех: они странные и загадочные. Вообще, весь этот театр странный и загадочный, однако, на мой взгляд, хорошо организованный и жестокий, в отличие от других австрийских фронтов. Австрийская армия была создана для побед Наполеона – любого Наполеона. Вот был бы у нас такой полководец, но вместо этого нами командовал Il Generale Кадорна, толстый и лоснящийся, а еще Виктор Эммануил, коротышка с гусиной шеей и козлиной бородкой. На правом фланге заправлял герцог Аоста. Пожалуй, чересчур красив для великого полководца, но зато выглядел как мужчина. Многие хотели, чтобы королем был он. У него и внешность была королевская. Он приходился дядей нынешнему королю и командовал третьей армией. Мы же служили во второй. В третьей было несколько британских батарей. В Милане я познакомился с двумя наводчиками оттуда. Прекрасные ребята, мы здорово тогда покутили. Они были большие, но робкие, стыдились и одновременно жадно впитывали все происходящее вокруг. Я жалел, что служу не с британцами. Так было бы куда проще. С другой стороны, меня бы, скорее всего, убили. Не в санитарном отряде, конечно. Хотя и в нем тоже. Британских шоферов иногда убивали. Впрочем, я знал, что не погибну. Не на этой войне. Я к ней совершенно никаким боком. Мне она казалась чем-то неопасным, будто в кино. И все же я молился, чтобы она поскорее закончилась. Может, все прекратят этим летом. Может, австрийцы сломаются. Проигрывали же они другие войны – чем эта отличается? Все говорили, что французы выдохлись. Ринальди говорил, будто французская армия взбунтовалась и двинулась на Париж. На вопрос, что случилось дальше, он ответил: «А, их остановили». Я хотел побывать в Австрии и чтобы там не было войны. Посмотреть на Шварцвальд. Сходить в Гарц. Где этот Гарц вообще? Бои шли в Карпатах. Туда я не собирался. Но, может, и там неплохо. Если б не война, я бы съездил в Испанию.