Язык мертвых богов

Сущее перед ним не было ни змеёй, ни птицей. Оно было Иероглифом Реальности, пытавшимся стать Плотью, и терпящим неудачу с каждым бесконечно малым моментом времени. Его «тело», если это можно было так назвать, было калейдоскопом несовместимых физических состояний – твёрдое и газообразное, жидкое и плазменное, существующее и отрицаемое. Перья, отливая радужной медью и изумрудом, оказывались на поверку статистической иллюзией. Чешуя переливалась, и сквозь неё проглядывали очертания не звёзд, а математических абстракций, описывающих гибель разума. Его глаза – два огромных, бездонных озера из расплавленного обсидиана – были полны древней, нечеловеческой скорби и ярости, столь всепоглощающей, что от неё стыла кровь. Или это были не глаза, а шлюзы, ведущие в ту самую холодную пустоту, что теперь текла в его жилах.

Алексей не мог дышать. Грудь сдавило ледяным обручем. Он пытался закричать, но его голос сорвался на хриплый, беззвучный выдох. Оно не нападало. Оно даже не сознавало его в полной мере. Его «взгляд» был обращён внутрь, на бесконечную боль собственного невозможного существования.

И тогда шепот пустоты в голове Алексея оформился в нечто, напоминающее мысль. Это было не общение. Это было заражение. Прилив памяти, которой у него никогда не было, памяти о том, как быть разобранным.

Они разобрали на Слова, писаренок, проскрежетал «голос», звучавший как трение тектонических плит на мёртвой планете. Разорвали Плоть-Реальность и съели, дабы насытить свою убогую, плоскую грамматику бытия. Но Слово, что было Мной, нельзя проглотить целиком. Оно застряло у Империи в горле. Осколок. Заноза в сердце мироздания. Анти-теза.

Алексей почувствовал это – чудовищное давление в глотке, невозможность сглотнуть, удушающую тяжесть невысказанного, непереваренного Абсурда.

Ты носишь в себе осколок Моего осколка, дитя двух миров. Твоя кровь – чернила, в которых ещё можно написать Мой Отсутствующий Образ. Твоя плоть – пергамент, ещё не до конца испещрённый ложью твоих хозяев.

«Взгляд» скользнул по его правой руке, по тому месту, где всего час назад проступали руны языка-матери. Теперь кожа там была чистой, стерильной. Мёртвой.

Ты выжег один язык, чтобы освободить место для другого. Глупец. Ты не освобождаешь, ты лишь расчищаешь площадку. Для нового храма. Или для той бездны, что смотрит на тебя.

Боль в запястье вспыхнула с новой силой. Лиловый узор под кожей пульсировал в такт ударам его сердца, будто второе, чужеродное сердце. Алексей почувствовал, как по его венам, в обход имперских татуировок и выжженных каналов, течёт новая сила. Древняя. Дикая. Не принадлежащая ни Империи, ни его матери. Она была… иной. Чужеродной. Абсолютной.

Они хотят использовать Меня, как использовали тебя, продолжил голос, и в нём впервые прозвучала насмешка, холодная, как абсолютный ноль. Исказить. Приручить. Сделать оружием. Они не понимают, что мёртвый бог – это не меч. Это – условие. Аксиома распада. Я – Слово, которое, будучи произнесённым, не творит, а отменяет реальность. Я – память о пире, который является язвой в желудке у вора.

Образ в углу заколебался, начал расползаться, не исчезая, а рассыпаясь на составляющие его несовместимые состояния. Но глаза, эти два обсидиановых шлюза в никуда, ещё секунду пылали в пустоте, впечатывая в его душу знание о собственном ничтожестве.

Ты думаешь, у тебя есть выбор, писаренок? Служить Империи или служить Её врагам? Голос стал тише, но оттого лишь невыносимее. Ты ошибаешься. Твой единственный выбор – станешь ли ты сосудом, через который Я войду в этот мир, чтобы разорвать его… или той трещиной, в которую этот мир бесследно стечёт. Твоим горлом… или твоей могилой.

Последнее «слово» отозвалось в его черепе оглушительным грохотом рушащейся логики.

Сознание Алексея потонуло в чернильной тьме, что была не отсутствием света, а присутствием некоей иной, враждебной субстанции. Последним, что он ощутил, прежде чем провалиться в небытие, был вкус статики распада и металла паники на языке и неумолимый, скребущий зуд на запястье, где под кожей теперь пульсировал и рос древний, геометрический шрам непостижимого Условия.

Эпизод восьмой.

Садовник и Сорняк.

Воздух в личном кабинете Командора Люциуса Варо был мертвым. Он не был спёртым или затхлым – его очищали и перерабатывали тихоходные семиотические фильтры, вылавливающие из циркуляции любые блуждающие морфемы и следы несанкционированного синтаксиса. Воздух был стерилен, как страница только что отлитого из руды Грамматикона. За огромным, футуристичным столом из полированного чёрного базальта, в котором, как вязкая смола, застыли фрагменты древних запретных текстов, Варо был единственным источником несовершенства. Живым, дышащим пятном в этом идеальном склепе порядка.

Сам кабинет располагался на вершине Иглы Молчания – центрального зиккурата Имперской Академии. За панорамным окном, не стеклянным, а состоящим из спрессованных слоёв чистейшего смысла, расстилалась столица – Великий Лексикон. Не город в привычном понимании, а гигантская, дышащая типография. Улицы были ровными, как строки, здания – геометрически выверенными глифами. Семиотические лифты-лифлеты скользили по небу по невидимым рельсам имперской логики. Всё было подчинено единому, неумолимому ритму. Его ритму.

Варо не смотрел на этот триумф своей воли. Его взгляд был прикован к единственному предмету на столе, нарушавшему безупречную геометрию власти. К старому, потёртому планшету из спрессованного пергамента. На нём светился портрет.

Юный Алексей. Выпускник Академии. Его лицо, ещё не испещрённое шрамами-словами, сияло гордостью и наивной верой в догмы, которые в него вживили. В его глазах горел огонь – не тёплый, живой огонь его матери, а холодный, отражённый свет имперских софитов. Варо помнил тот день. Помнил, как смотрел на этого мальчика – гибрида, уродца, чудо – и видел в гении самое изощрённое своё творение. Превратить угрозу в инструмент. Сделать из семени хаоса кирпич для стены порядка.

И теперь этот кирпич трещал по швам.

Бессрочный отчёт Архивариуса Кассиана лежал перед ним, но Варо не нужно было его перечитывать. Каждое слово, каждая статистическая выкладка были выжжены в его памяти. «Спонтанная генерация гибридного лингвистического паттерна». «Переформатирование еретической семиотической структуры». «Онтологическая рекалибровка».

Он начинал вспоминать.

Не просто язык матери – это было бы поправимо. Память о тёплых руках и колыбельных можно было выжечь, что Варо и пытался сделать долгие годы. Нет. Алексей прорвался глубже. К чему-то, что было до языка. К той самой сырой, неоформленной силе, против которой Империя и возвела свои стены. Он не просто вспоминал – он становился шлюзом.

Варо медленно поднял руку. Его пальцы, длинные, изящные, без единого намёка на чернильные пятна или шрамы, коснулись холодной поверхности стола. В ответ базальт ожил. Текучие буквы поползли под его кожей, формируя отчёт. Отчёт о «феноменальных успехах» его блудного инструмента. О том, как заключённый 747-Алексей «стабилизировал» ситуацию в Пограничье.

«Хирургическая операция», – называл это Кассиан.

Варо сжал губы в тонкую, белёсую ниточку. Он представлял себе эту «операцию». Не аккуратное иссечение скальпелем, а взрыв. Взрыв гибридной силы, рождённый отчаянием, болью и тем самым древним ядром, что он, Варо, так и не смог вытравить до конца. Алексей не лечил. Он осквернял. Он не зашивал швы реальности – он прорывал новые, куда более опасные.

Гнев? Нет. Гнев был привилегией тех, кто мог позволить себе эмоции. Варо ощущал нечто иное – холодное, тяжёлое, как свинцовый саван, разочарование. Разочарование садовника, обнаружившего, что самый прекрасный, самый сложный цветок в его оранжерее, цветок, на взращивание которого ушли годы, оказался ядовитым сорняком, проросшим из самого сердца компоста, который он же и приготовил.

Он посмотрел на портрет снова. На глаза юного Алексея. «Я спасал тебя, – беззвучно произнёс он. – От твоей матери. От её примитивного, дикого мира. Я дал тебе смысл. Порядок. Чистоту.»

Но чистота оказалась иллюзией. Загрязнённость была не поверхностной. Она была системной. Вшитой в саму душу.

Он откинулся в кресле, сработанном из сросшихся позвоночников великих архивариусов прошлого. Его безупречно гладкое лицо, лишённое морщин и татуировок, было маской, но под ней клокотала знакомая, изнурительная усталость. Усталость от вечной войны с неизбежным. Он видел трещины. Они были повсюду. В семантических отчетах, в аномалиях на Пограничье, в самом воздухе Лексикона, который с каждым днём становился всё более разрежённым, всё более безжизненным. Его Империя, его великий проект спасения реальности, умирал, и он, Люциус Варо, был и его архитектором, и могильщиком.

И Алексей, его блудный сын, его главная надежда и главное поражение, теперь не просто сбежал из клетки. Он нёс в себе семя того самого хаоса, который должен был уничтожить.

«Он начинает вспоминать, – на этот раз шёпот сорвался с его губ, тихий, как шелест пепла. – Пора вернуть моего блудного сына.»

Он не произнёс это с яростью. Он произнёс это с холодной, неумолимой грустью хирурга, который понимает: ампутация неизбежна. Но прежде чем ампутировать, нужно изучить болезнь. Извлечь из сорняка тот самый яд, что, возможно, мог бы стать противоядием. Или ускорить финал.

Его пальцы снова коснулись стола. Базальт затёк под ними, формируя новые команды. Не приказ о ликвидации. Слишком рано. Слишком расточительно.

Приказ № 1: Активировать агента «Эхо». Назначить встречу в нейтральной семантической зоне. Параметры: оценка состояния актива 747-Алексей. Проверка на лояльность. В случае отказа – изъятие голосового образца для протокола «Последнее Слово».

Приказ № 2: Архивариусу Кассиану. Подготовить протокол «Возвращение Блудного Сына». Требуется живой и функциональный образец. Максимальная сохранность семантической структуры. Разрешено использовать любые средства, включая онтологическое принуждение.

Приказ № 3: Внести поправку в Реестр Убыли. Единицу 881-Корвус переклассифицировать из «пропавшей без вести» в «семантический призрак». Пометить как потенциальный канал влияния на актив 747-Алексей. Мониторить.

Он посмотрел на портрет в последний раз. Затем провёл рукой над планшетом. Свет погас, и лицо юного Алексея растворилось в чёрной поверхности стола, как надежда в пустоте.

Варо подошёл к окну. Внизу кипела жизнь его умирающего мира. Он был садовником, обречённым подрезать ветви, которые прорастали из трупа срубленного им же дерева. И его блудный сын был самой крепкой из этих ветвей.

АКТ II: ШЁПОТ МЕРТВЫХ БОГОВ

АКТ II: ШЁПОТ МЕРТВЫХ БОГОВ

Эпизод первый.

Вечер встреч.

За пределами частокола из спрессованных указов и семантических решеток начинался иной мир. Не Пограничье, еще не Хаос, но уже не Империя. Воздух здесь был гуще, пах не озоном и чернилами, а сыростью, диким чабрецом и чем-то металлическим, словно на языке постоянно лежала стальная пластинка. Алексей