Призрак Викария

– Это Проспер Анфантен, верховный отец сенсимонистского движения! [28]– с сияющими от возбуждения глазами шепнула юная актриса. – Какая жалость, что мы прибыли только к концу его выступления! Он человек выдающегося ума!

Валантен, неприятно задетый ее восторженным тоном, присмотрелся к докладчику более внимательно. Проспер Анфантен и правда был не лишен обаяния – высокий, статный, интеллигентного вида, с красивыми волнистыми волосами. Но инспектору совсем не понравился его горячечный взор [29].

Опасаясь обидеть спутницу, он, однако, позволил себе замечание лишь по поводу курьезных облачений ораторов:

– Какие у них занятные балахоны! Такое впечатление, что там собрались безумные банкиры, которых упаковали в смирительные рубашки, чтобы они не спалили деньги своих клиентов.

Все мужчины на подиуме действительно были в одинаковых серых блузах без пуговиц, надетых поверх приличных выходных костюмов. Аглаэ, опьяненная атмосферой зала, пояснила дрожащим от избытка чувств голосом:

– С тех пор как движение, благодаря Анфантену, обрело религиозную наполненность, все его последователи носят такие блузы, которые застегиваются на спине. Это символ братства и способ напомнить, что каждый из них зависит от ближнего своего.

– Оригинальная находка, должен заметить. Однако, согласитесь, это несколько непрактично.

Аглаэ, захваченная происходящим на подиуме, не обратила внимания на иронию в голосе Валантена и указала на миниатюрную женщину, которая только что подошла к трибуне:

– А вот и Клэр Демар! Я привела вас сюда главным образом для того, чтобы вы послушали именно ее! Она… она просто необыкновенная! По силе убеждения с ней никто не сравнится. Впрочем, вы сейчас сами увидите, как она умеет воодушевлять толпу.

Валантен не смог скрыть сомнения. В отличие от Анфантена новая докладчица особого впечатления не производила – хрупкая брюнетка лет тридцати с правильными, но суровыми чертами лица. Она тоже в первую очередь привлекала взгляд эксцентричностью своего наряда, каковой состоял из красного берета, юбки того же цвета, широкого кожаного пояса-портупеи, перекрещенного впереди, и такой же серой блузы, как у ее соратников-мужчин, с той разницей, что у Клэр Демар была крупными буквами вышита на ней фамилия. Пока все выглядело так, как будто несколько актеров в костюмах комедийных персонажей сбежали из бродячего театра в разгар спектакля. Впрочем, инспектор не стал делать выводы на основе первого впечатления. Его опытный взгляд быстро распознал в докладчице женщину беспримерно решительную. Весь ее облик, начиная с пламенного взора, выдавал характер чрезвычайно страстный.

И как только с трибуны зазвучали ее первые слова, Валантен получил тому подтверждение. Речь Демар была резкой, корявой, отрывистой, но в голосе было столько искренней убежденности, что она немедленно завладела вниманием аудитории. Глухой гомон, до того волнами прокатывавшийся по залу, почти сразу стих, а все взгляды устремились к миниатюрной брюнетке, словно притянутые магнитом.

– Я хочу говорить с народом. Слышите меня? С народом! Это означает, что я обращаюсь как к мужчинам, так и к женщинам, ибо в порядке вещей забывать всякое упоминание о женщинах, когда речь идет о народе, забывать о женщинах, при том что они составляют бóльшую часть народа, служат народу, опекают его в детстве и в старости, ублажают и питают в пору зрелости, бурнокипящей или стылой [30].

Из всех присутствовавших в то утро в зале на улице Тэбу Валантен был самым рассеянным слушателем Клэр Демар. Его внимание неумолимо отвлекалось на Аглаэ, которая стояла рядом и, в отличие от него, не упускала ни слова из зажигательной речи своей вдохновительницы. Актриса трепетала всем телом в унисон ораторше, а на самых громокипящих пассажах невольно крепче сжимала локоть спутника со всем пылом. Валантен был немало озадачен зачарованным восхищением, которое читалось в ее глазах цвета золотистого каштана. Он уже видел у нее этот завороженный взгляд несколько месяцев назад, когда Аглаэ спасала его от полиции, устроившей на него облаву по ложному обвинению в преступлении, и отлично знал, что если на лице этой девушки появляется такое выражение, значит, она готова на самые отчаянные, безумные поступки.

Тем временем Клэр Демар продолжала выступление, постепенно повышая голос:

– Социальный индивид – это не мужчина как таковой и не женщина как таковая. Социальный индивид – это мужчина и женщина. Но мы остаемся в рабстве у мужчин, являясь их матерями, сестрами, супругами, и более не желаем быть для них смиренными служанками.

Валантен ненадолго отвлекся от наблюдения за Аглаэ, чтобы взглянуть на подиум. Он заметил, что некоторые мужчины из окружения Анфантена морщатся на самых смелых словах ораторши. В рядах слушателей тоже кое-где слышался шепот неодобрения, заглушаемый, однако, аплодисментами и возгласами поддержки со стороны женского большинства.

Клэр Демар, равнодушная к реакции аудитории, чеканила речь с той же убежденностью и жаром, приближаясь к кульминации:

– Противникам тиранической эксплуатации женщин в угоду мужчинам следует помнить, что истинные республиканцы – те, кто не желает ущемления в правах ни единого члена общества. Необходимым, неотъемлемым, священным условием должно стать участие женщин в учреждении любых законов. Необходимым и священным должно быть требование рассматривать их принадлежность к слабому полу не как препятствие к законодательной деятельности, а как напоминание о том, что любой закон, касающийся женщин и принятый одними мужчинами, окажется тяжким и губительным бременем для их плеч.

Аглаэ даже подпрыгнула от избытка чувств, неистово захлопав в ладоши. Она в буквальном смысле не могла устоять на месте.

– Говорила же я вам, что Клэр просто необыкновенная! – выпалила юная актриса, повернувшись к Валантену; лицо ее разрумянилось от ликования. – Идемте! Я вас с ней познакомлю. Ну же, скорее!

Не дав спутнику времени возразить, она схватила его за руку и увлекла за собой к лестнице, ведущей на помост. Возле ступенек Клэр Демар уже принимала жаркие похвалы от двух своих поклонниц. Одна из них была блондинка, вторая – брюнетка; объединяли девушек одежда простых работниц и крайне юный возраст. Валантен дал бы обеим не больше двадцати на вид. Светловолосая, заметив пробиравшуюся к ним сквозь толпу пару, широко заулыбалась.

– Кого я вижу! – воскликнула она, бесцеремонно их разглядывая. – Ты тоже была на выступлениях, Аглаэ! А красавчик у тебя на буксире – наверное, тот самый сказочный Валантен, о котором ты уже несколько недель болтаешь без умолку, все уши нам прожужжала. Как чудесно! Ведь мы про него до сих пор только слышали и ни разу не видали, уже даже начали подозревать, что ты его выдумала!

Аглаэ представила всех друг другу. Бойкую блондинку звали Мари-Рен Гендорф, и она работала белошвейкой неподалеку от площади Руаяль. Ее приятельница Дезире Вере, более сдержанная и чуть постарше на вид, трудилась портнихой в ателье на равнине Иври. Обе недавно приняли решение присоединиться к борьбе, которую Клэр Демар, покорившая их своей харизмой, вела за эмансипацию женщин. Бывали они периодически и в доме Анфантена на улице Монтиньи – в штаб-квартире сенсимонистов, где лидеры движения создали небольшую коммуну, чей уклад жизни поистине бросал вызов буржуазной морали той эпохи. Это место было похоже на открытый всем ветрам улей, где разнообразные идеи циркулировали не менее вольготно, чем его обитатели. Инспектор вспомнил, что еще в те времена, когда он работал в службе надзора за нравами, ему попадались рапорты, в которых упоминались многочисленные жалобы соседей, и враждебность их вызывали не столько вольные мысли учеников Анфантена, сколько их вольные нравы.

Мятежный дух привлекал Валантена в Аглаэ не в меньшей степени, чем ее очаровательная внешность, тем не менее ему не понравилась новость о том, что актриса тоже успела несколько раз побывать на улице Монтиньи. Впрочем, именно там она и познакомилась с тремя женщинами, две из которых – юные Мари-Рен и Дезире – стали, по ее же словам, для нее самыми близкими подругами.

– Мы рассчитываем на повсеместное распространение сенсимонизма, чтобы вызволить женщин из домашнего рабства, – пояснила актриса своему спутнику, поглядывая при этом на Клэр Демар, будто искала ее одобрения.

– Когда удастся привлечь к нашему делу достаточное количество умов, – подхватила Мари-Рен с еще большим воодушевлением, – мы добьемся преобразования семейного уклада, возвращения разводов, равенства для обоих супругов и обоих родителей, а также прáва для женщин получать образование, соответствующее их умственным способностям.

– Но и этого всего будет недостаточно, – холодно вмешалась в разговор Клэр Демар. – Наша высшая цель – добиться гражданского и политического равенства с мужчинами. Мы станем требовать для женщин допуска к свободным профессиям, а также возможности для представительниц нашего пола, называемого слабым, участвовать в судах присяжных и политических собраниях наравне с теми, кто причисляет себя к сильному полу.

Валантен не мог не признать, что огненная энергия, исходившая от этой хрупкой особы в красном берете, произвела впечатление и на него самого. Тем не менее огонек ревности, не дававший инспектору покоя с начала этого собрания, и свойственное ему неприятие любой пропаганды, заставили его бросить Клэр Демар вызов.

– Стало быть, путь к цели вам предстоит неблизкий, – усмехнулся он. – По крайней мере, если судить по августейшему ареопагу, захватившему власть на этих подмостках. Я там вижу сплошь бороды да бакенбарды, брюки да штиблеты, а юбок что-то не наблюдается…

Клэр Демар устремила пронзительный взгляд полыхающих огнем глаз на красивое лицо Валантена – у него тотчас возникло неприятное ощущение, что она читает его, как открытую книгу, и уже догадалась об истинной причине прозвучавшего сарказма.

– А что вы хотите? – пожала плечами Клэр. – Мужчины склонны побаиваться умных женщин. Мы им категорически не нравимся. Впрочем, большинство женщин нас тоже недолюбливают.

– Да что вы? Отчего же?

– И те и другие в глубине души опасаются, что общественный уклад, который их вполне устраивает, может пошатнуться. Столетия патриархата превратили каждого мужчину в потенциального тирана, а многих женщин – в покорных рабынь. – Произнося последние слова, она смерила взглядом Аглаэ, затем резко положила конец беседе: – А теперь прошу меня извинить, сегодня вечером я должна участвовать еще в одном собрании, и мне нужно набросать план выступления.

Мари-Рен и Дезире, словно по тайному сигналу, тоже удалились, оставив Аглаэ и ее спутника одних.

Актриса подступила к Валантену, пунцовая от стыда.

– Что за муха вас укусила?! – выпалила она, испепелив молодого человека взглядом. – Я представила вам самую потрясающую женщину во всем Париже, а вы не нашли ничего лучше, как попросту обидеть ее самым непозволительным образом!

– Я всего лишь констатировал факт…

– Не разыгрывайте из себя святую невинность! Вы хотели дискредитировать этих чудесных женщин в моих глазах и не придумали ничего лучше! Не знаю, что такое с вами творится последние несколько дней, но вы, похоже, прямо-таки находите удовольствие в том, чтобы быть неприятным!

В глубине души Валантен знал, что Аглаэ права. Ей так хотелось познакомить его со своими новыми подругами, а он все испортил глупейшим образом. И, рассердившись на себя за эту оплошность, молодой человек прибег к единственному средству, находившемуся в его распоряжении, чтобы избежать дальнейших упреков. Валантен решил поделиться с девушкой секретом, который до сих пор ревностно хранил при себе:

– Он вернулся.

По тому, как внезапно изменилось ее лицо, и по взметнувшейся ладони, прикрывшей рот, инспектор понял, что уточнений не требуется. Аглаэ и так всё поняла. Гнев мгновенно уступил место страху в ее глазах.

– Он? Вы хотите сказать… Викарий?

Глава 5

Опасности на улице

После полудня Валантен проводил Аглаэ до ее дома, предварительно постаравшись хоть немного успокоить – без особого успеха, надо сказать. Затем он отправился на остров Сите, к набережной Марше-Нёф. Там, в трущобах, среди замызганных домишек с меблированными комнатами, находилось самое отвратительное место столицы – парижский морг. Сюда привозили все неопознанные трупы, найденные на улицах и выловленные в Сене.

Даже если шанс найти там Образину и Бордосца был ничтожно мал, им стоило воспользоваться. Так что инспектор провел больше часа в помещении, провонявшем карболкой и гниющей плотью, изучая собранную за два предыдущих дня жатву. Служители морга лениво, без особого рвения, подвозили к нему одну разболтанную громыхающую каталку за другой. И всё безрезультатно, увы. Останки, которые ему предъявляли, не соответствовали приметам искомых бандитов.

На обратном пути Валантен пытался привести мысли в порядок. Пять дней назад пресловутый Бордосец явился на улицу Иерусалима. До него, мол, дошли слухи о щедром вознаграждении, обещанном инспектором за поимку Викария, и так уж вышло, что Зверь вылез из берлоги, а он, Бордосец, дескать, знает, как устроить ему ловушку. Валантен был наслышан о репутации этой сомнительной личности. Бордосец слыл редкостным мерзавцем, но наживу чуял безотказно, и в том, что он сделает свою работу, чтобы получить деньги, можно было не сомневаться. В итоге Валантен решил ему довериться. Когда же инспектор попытался выяснить подробности и выразил сомнение, что Бордосец способен в одиночку потягаться с Викарием, ушлый тип замкнулся в себе, словно устрица захлопнула раковину. Выудить хоть что-то о том, как именно он намерен заманить добычу в сеть, из него не удалось. Чтобы успокоить полицейского, он лишь соизволил сказать, что будет действовать не один, а возьмет в подручные Образину.

Через два дня Валантен получил условный сигнал. В целях конспирации передача пойманного Зверя должна была состояться глубокой ночью, и не в Префектуре полиции, а в доме Валантена на улице Шерш-Миди. Да только вот инспектор всю ночь прождал напрасно – к нему никто не пришел. И тот факт, что с тех пор Образина не появлялся в «Корзинке принцев», наводил, к сожалению, на мысль, что случилось худшее. Два бандита, должно быть, недооценили противника и поплатились за это жизнью. С тех пор Валантена более всего занимал вопрос: каким образом выследить Викария теперь, когда он будет вести себя еще осторожнее, чем раньше? Впервые с того дня, как началась эта охота, молодого человека стал преследовать страх поражения. Победа была ему совершенно необходима, ибо покарать он собирался не только собственного мучителя, но и убийцу своего обожаемого приемного отца.

Когда Валантен проходил мимо церкви Сен-Жермен, его отвлекло от мрачных мыслей необычное оживление, царившее на улицах. Люди собирались группами возле подворотен, что-то обсуждали, спорили с удрученным или растерянным видом. Женщины высовывались из окон, криками зазывая домой своих отпрысков. На площади Сен-Сюльпис мимо инспектора по направлению к Палате пэров рысцой пробежал вооруженный отряд Национальной гвардии. Атмосфера была так наэлектризована, что, казалось, малейшей искры будет достаточно, чтобы народ устроил манифестацию, а то и сразу мятеж.

Валантена обогнала бегом компания молодых людей, и он успел ухватить одного за рукав. Незнакомец со щербатым от оспы лицом – студент, судя по внешнему виду, – выругался и смерил его враждебным взглядом.

– Спокойно, приятель, – велел Валантен, сунув ему под нос бляху инспектора полиции. – Пара вопросов, и я тебя отпущу. Что за суета тут творится?

– Народу опять хотят заткнуть рот! Вот что творится! А если уж даже вы, полиция, не в курсе, это доказывает, что новым властям наплевать на общественные институты!

Парня переполняли эмоции – он говорил заикаясь, брызгал слюной и никак не мог отдышаться. Валантен нетерпеливо встряхнул его за плечо:

– Ты о чем? Что, черт возьми, происходит? Объясняй нормально, олух.

– Король только что заставил уйти в отставку премьер-министра Лаффита и поручил Казимиру Перье сформировать новое правительство. У нас во второй раз пытаются отобрать достижения Июльской революции. Нельзя им это позволить!

Валантен, не ожидавший такой новости, отпустил студента, и тот помчался догонять товарищей. Банкир Жак Лаффит олицетворял собой все движение преобразований, он был сторонником социальных и экономических реформ, а также поддержки народов Европы в их борьбе за независимость. Коллега Лаффита, Казимир Перье, в отличие от него, был консерватором, лидером партии противодействия, провозглашавшей возвращение к порядку, к политике умиротворения в Европе и сохранению равновесия, установленного после падения наполеоновской империи. Из слов студента, которого Валантен расспросил, было ясно, что такая замена главы правительства свидетельствует о решительном отречении Луи-Филиппа от республиканских идеалов. Это усилит тех оппозиционеров, которые давно кричат, что новый король французов допустил Лаффита к власти лишь для того, чтобы поскорее его дискредитировать. В лучшем случае отставка премьер-министра приведет к беспорядкам на улицах Парижа, в худшем – обернется восстанием, если либералам удастся поднять народ на борьбу. Но лично для Валантена это прежде всего означало, что грядет новый период нестабильности, который затруднит проведение расследований. А если во главе полиции опять сменится префект, само существование Бюро темных дел в очередной раз может оказаться под угрозой.

Молодой инспектор озабоченно ускорил шаг, с трудом прокладывая себе дорогу в толпе недовольных, которые всё прибывали. Гомон на улицах нарастал. До ушей Валантена то здесь, то там долетали слова, не предвещавшие ничего хорошего: «измена», «тиран», «манифестация», «баррикады»…

Вернувшись в свои апартаменты, он помедлил в прихожей, раздумывая, не велит ли ему долг полицейского немедленно отправиться в префектуру. Но кое-что его сдерживало – внутренняя убежденность в том, что это не его борьба и что он ничего не выиграет, если очертя голову ринется навстречу наступающей эпохе смуты. Подождать и посмотреть, какой оборот примут события в ближайшие часы, представлялось более разумным решением.

А пока надо было чем-то занять время. Валантен подошел к книжному шкафу в своей библиотеке, наклонил стоявший среди других изданий томик «Опытов» Монтеня – и вся секция полок со скрипом повернулась, открыв проход в потайную комнату. Там, в этом убежище, Валантен часто искал покоя и отдохновения, когда его одолевали приступы меланхолии. На стенах висели два портрета – Гиацинта Верна и его жены Клариссы, которая умерла совсем молодой от первых родов. Валантен ее не знал. В этой комнате без окон инспектор хранил свое прошлое – вещи из того периода его жизни, когда он мечтал поступить в Политехническую школу и начать карьеру ученого под руководством профессора Пеллетье [31], большого друга его приемного отца.

Взгляд Валантена скользил по этим свидетелям времени, утраченного навсегда: на полках хранились гербарии, коллекции насекомых и минералов, прозрачные банки с формалином, в котором плавали причудливые желеобразные сгустки, вызывающие неприятный холодок. Там же был представлен и весь богатый инструментарий химика – кюветы, медные реторты, стеклянные змеевики, перегонные кубы и пробирки.

Валантен отказался от своего желания заниматься наукой, но порой ему случалось проводить здесь разные эксперименты, если того требовали расследования. Токсикология и химия стали ценными союзницами в борьбе с преступностью. Кроме того, манипуляции с тиглями и колбами были отличным способом расслабиться и очистить разум от навязчивых мыслей. Работая в этой домашней лаборатории, Валантен забывал обо всем остальном, на время внешний мир переставал для него существовать.

Сейчас молодой человек сел за длинный деревянный стол, изъеденный кислотами и реактивами, и установил металлический сосуд в водяную баню. Его друг Видок изобрел бумагу, которую якобы невозможно подделать, и недавно попросил подвергнуть ее серии научных тестов, чтобы проверить свойства. Валантен рассчитывал, что химические опыты, если выполнить их по всем правилам, займут у него добрых два часа, а именно такая передышка и нужна была, чтобы обрести подобие душевного покоя.

Кропотливая работа, напоминавшая о беспечных годах жизни, отлично выполнила свою роль – когда инспектор отложил наконец инструменты и реактивы, он чувствовал себя гораздо лучше. Теперь надо было набросать Видоку короткий ответ и подтвердить свое изначальное положительное мнение о его изобретении. Смекалки этому прохвосту решительно было не занимать. Бывший преступник Видок много раз совершал побеги из каторжных тюрем Бреста и Тулона, был замечен властями еще при Империи [32]и работал на них сначала как шпик, потом как глава особой полицейской бригады Сюрте. Эта новая служба безопасности и сыска творила чудеса – туда набирали исключительно бывших уголовников, которые с легкостью проникали в преступную среду и совершали беспримерное количество арестов. Видок, получивший помилование от Людовика XVIII, вскоре стал жертвой «оздоровления» полиции, а попросту чисток в рядах служителей порядка. Ему вынесли скупую благодарность в 1822 году и выставили вон, но он сумел удержаться на плаву, открыв небольшую бумажную фабрику и наняв нескольких «литературных негров» для сочинения мемуаров от его имени, которые были успешно изданы. Мемуары – скорее их можно было назвать биографическим романом – имели громкий успех. Валантену не нравились грязные методы и вульгарные манеры Видока, но безмерно восхищала его способность всегда падать на четыре лапы. Как будто у этого канальи было, как у кошки, девять жизней. Кроме того, бывший каторжник сохранил обширные связи и в преступном мире, и в различных подразделениях полиции, так что представлял собой бесценный источник информации.

Когда Валантен покинул наконец свою потайную комнату, библиотека была залита золотистым закатным светом. Каминные часы из бронзы и драгоценного дерева прозвонили шесть. Инспектор выглянул в окно разведать обстановку – к его великому облегчению, дневная ажитация на улицах вроде бы стихла. Люди разрозненными небольшими группами еще бродили по тротуарам, но никто уже не демонстрировал открыто ни злости, ни враждебности. Похоже, горожане попросту вышли из домов узнать новости. Ни выстрелов, ни шума разъяренной толпы не было слышно даже издалека. Должно быть, недовольные уже разошлись по домам. Париж словно затаил дыхание в ожидании первых решений нового правительства.

Если бы Валантен оглядел улицу повнимательнее, он, вероятно, все-таки заметил бы опасность. Она приняла форму высокой темной человеческой фигуры, затаившейся в подворотне на другой стороне мостовой. У этого человека было костлявое и узкое, как лезвие ножа, лицо, лысый череп и недобрый взгляд, устремленный в точности на окна квартиры молодого инспектора. Да-да, если бы Валантен получше вгляделся в сгущавшиеся сумерки, его наверняка поразило бы жестокое выражение этих маленьких, поблескивающих во мраке глаз, и кровь заледенела бы у него в жилах.

Ибо эти глаза до сих пор каждую ночь преследовали Валантена в кошмарных снах. Эти глаза принадлежали абсолютному Злу. А Зло носило прозвище…

Викарий.

Глава 6

Эжени

– Вы сможете получить ответ через несколько дней в бюро по найму. Нам еще нужно побеседовать с другими соискательницами, – с такими словами Аглаэ проводила к выходу молодую бретонку с обветренным лицом и обширной грудью. Едва дверь кабинета закрылась, актриса повернулась к Валантену: – Ну? Что вы думаете об этой?

– Право же, не знаю, что сказать, – развел он руками. – По-моему, она справится. По крайней мере у нее, в отличие от первой кандидатки, уже есть опыт работы в домах…

– Ну вот что! Хорошо, что вы попросили меня помочь. Вы внимательно прочитали ее рекомендательные письма? Раньше эту женщину нанимали только как кормилицу и няньку. Так что ответ очевиден, если, конечно, вы не желаете есть жидкую кашку на завтрак, обед и ужин…

Сегодня утром, когда молодой человек проснулся, первым делом его посетили две страшные мысли. Сначала возникло опасение, что за ночь волнения в городе могли усилиться и на улицах уже начались вооруженные стычки, но оно быстро рассеялось: достаточно было выйти из дому и убедиться, что в городе царит обычная для начала недели суета, не больше и не меньше. Описав круг по кварталу, Валантен, однако, отметил для себя усиленные наряды городовых и гвардейцев на крупных перекрестках. Второй страх касался Аглаэ и ее отношения к нему. Валантен до сих пор злился на себя за то, как повел себя в зале для собраний на улице Тэбу. Просто ему очень не понравилось тогда, что Аглаэ близко общается с Анфантеном и его учениками, которые исповедуют свободную любовь. Это нелепое чувство ревности заставило его вести себя вызывающе и произносить слова, о которых он быстро пожалел. Но что еще хуже, чувство вины оттого, что он обидел девушку, было настолько острым, что он тотчас бросил ей в лицо имя Викария, не придумав ничего лучшего в качестве отвлекающего маневра. Бросил, не подумав о том, какой ужас это у нее вызовет. В итоге лекарство оказалось страшнее недуга.