Оазис

Август, стуча вилкой по столу.

– Да.– Стоп. Ты серьёзно? Влюбился? В ту девушку из киносеанса? Как её там, в Аврору?

– Боже, ты стал поэтом. Скоро будешь розы ей дарить?– Объясни нам, смертным. Как это – любить? Сказал Арон, отодвигая торт. – Это… как читать книгу, которую ты знаешь наизусть, и каждый раз находить новые смыслы. Она рисует парки, которых нет, и я начинаю видеть их сквозь бетон. Она говорит, что звёзды – это песчинки Бога, и я… верю.

– А ты боишься?

– Каждый день. Что проснусь и пойму: это сон.

Нил, вдруг оживляясь.

– По теории множеств, сон – это тоже реальность. Проецируемая…

– Заткнись. Эмир, ты счастлив? Рил, перебив своего брата.

– Не знаю. Но когда она смеётся, я перестаю бояться будущего.

– Ладно, романтик. Значит, теперь у тебя будет ещё меньше свободного времени? Август сказал это, будто потеряет меня на всю жизнь.

Арон поднял вилку, как микрофон.

– Внимание, вопрос: если вы поженитесь, мы будем на свадьбе? И будет ли торт больше этого?

– А если у вас будут дети, они унаследуют всё лучшее от вас обоих или худшее?

– Вы невыносимы.

– Любовь – это уравнение с бесконечным количеством решений. Но если ты нашёл своё… (роняет кубик в чашку) …держи его крепче, чем этот сахар.

– Всё, я не выдержу столько сантиментов. Эмир, ты платишь за торт. И за наш моральный ущерб.

Я люблю их. Порой задумываюсь: Кем бы я был без таких друзей? Смог ли я вообще бы без таких друзей. Я так их ценю.

В этот день я хотелось устроить для Авроры сюрприз, поэтому договорился с ней о встрече в очень странном месте. Но уверен, ей понравиться, готов поспорить, что ни один парень не устраивал ей свиданий в подобных местах. Хм, а у Авроры были парни до меня? Какая разница, сейчас мы вместе и это самое главное.

Я стоял у подножия заброшенной типографии, переминаясь с ноги на ногу, когда увидел её.

Аврора появилась как весенний ветер в ноябре – неожиданная, яркая, нарушающая все законы природы. На ней было длинное пальто цвета спелой вишни, под которым угадывалось платье с рисунком падающих листьев. Шарф, вязаный вручную (как она позже признается – бабушкина работа), обвивал шею мягкими волнами, напоминая мне те самые кольца на срезе старого дуба.

– Ты сказал "оденься потеплее", – она сделала небольшой поворот, и я увидел, как складки платья колышутся, словно настоящие листья на ветру. – Но я не могла прийти в чем-то некрасивом.

Я замер, наблюдая, как её кожа, чуть тронутая холодом, приобретает персиковый оттенок, а ресницы, будто покрытые инеем, блестят в последних лучах солнца. Она была похожа на тот самый эскиз парка, который когда-то рисовала – где осень встречалась с весной, создавая что-то совершенно новое.

– Ты… – я запнулся, теряя слова где-то между сердцем и горлом. – Ты выглядишь как закат, который решил спуститься с неба.

Она рассмеялась, и звук этот напомнил мне журчание ручья, что бежал возле бабушкиного дома – чистый, живой, настоящий.

– Это комплимент или ты уже начал писать стихи? – в её глазах играли искорки, будто солнечные зайчики на поверхности озера.

– Просто констатация факта, – я сделал шаг ближе, вдыхая аромат её духов – ванили и чего-то древесного, как будто в бутылку поймали сам дух осеннего леса.

Мы вошли в здание, и я не мог отвести глаз от того, как свет из разбитых окон ложится на её волосы, превращая их то в золото, то в медь, то в темный янтарь.

На третьем этаже.

Когда она наклонилась поднять металлическую пластину с буквой "А", я заметил, как прядь волос выскользнула из-под её берета и упала на щеку. Мои пальцы сами потянулись поправить её, но я остановился, боясь разрушить эту картину – она сейчас была похожа на тех самых девушек с полотен импрессионистов, которых мы рассматривали на уроке искусства.

– Смотри, – её голос вернул меня к действительности, – первая буква моего имени.

Я смотрел не на букву, а на её пальцы – изящные, но сильные, с аккуратным маникюром цвета увядающей розы. Такие руки могли бы держать кисть художника или дирижерскую палочку, но сейчас они сжимали ржавый кусок металла, и почему-то это казалось мне самым прекрасным зрелищем в мире.

На пятом этаже.

Когда мы поднялись выше, ветер играл с подолом её пальто, открывая на мгновение ботинки на аккуратных каблучках – неожиданно практичные для такой красивой девушки.

– Ты вообще в чем только не ходила по этим развалинам, – я не удержался от комментария.

Она улыбнулась, и в этом мгновении я увидел всю её суть – способность превращать обычное в прекрасное, находить красоту в разрушенном, носить изысканные наряды среди руин и чувствовать себя при этом на своем месте.

– Главное ведь не где ты, а кто рядом, – сказала она, поправляя шарф, и я понял, что готов следовать за ней хоть на край света, если только она будет продолжать так светиться.

"Как она умудряется быть такой… живой? Как будто в ней собраны все краски осени, весь свет заката, все тепло последних солнечных дней."

"Её смех – это как первый глоток горячего чая холодным утром. Он разливается по телу, согревая изнутри, заставляя забыть о холоде вокруг."

"Когда она смотрит на меня, мне кажется, что я – самый важный человек в мире. Как будто в этот момент для нее не существует ничего, кроме меня. И этот взгляд дороже всех слов."

"Я никогда не понимал, что значит 'дышать полной грудью', пока не встретил её. Теперь каждый вдох рядом с ней кажется мне подарком."

"Как можно бояться будущего, когда настоящее так прекрасно? Как можно думать о конце, когда начало так волшебно?"

Крыша встретила нас порывом ветра, который сорвал с меня шапку и растрепал Авроре волосы, превратив их в бурю. Я наблюдал, как солнечные лучи запутываются в этих шелковистых нитях, и думал, что даже самый искусный ювелир не смог бы создать такое совершенство.

– Ну, профессор, – она повернулась ко мне, прижимая к груди пачку бумаги, которую я принес. – Ты обещал показать мне, как твои самолётики покоряют небо.

Я достал лист – плотный, с едва заметной фактурой, напоминающей кожуру мандарина.

– Это не просто бумага, – провёл я пальцем по поверхности, чувствуя подушечками миллионы крошечных волокон. – Это древесина, которая помнит, как была деревом. Как качалась на ветру…

– …и мечтала стать чем-то большим, – закончила она, присаживаясь на бетонный парапет.

Я сел рядом, и мы начали складывать. Наши пальцы иногда касались – её, тёплые и уверенные, мои – чуть дрожащие.

– Ты знаешь, почему я люблю бумажные самолётики? – спросил я, делая точный сгиб.

– Потому что они свободны?

– Потому что их полёт непредсказуем. Можно сложить идеально, по всем правилам, а ветер всё равно унесёт его туда, куда захочет.

Аврора задумалась, её ресницы отбрасывали тени на щёки, похожие на крылья той бабочки, что мы однажды видели в ботаническом саду.

– Как любовь, – прошептала она.

Я посмотрел на наш самолётик – он получился несимметричным, один уголок был чуть загнут.

– Совершенно неидеальный, – улыбнулся я.

– Зато наш, – она провела пальцем по сгибу, оставив на бумаге едва заметный отпечаток.

Мы встали у края. Город лежал перед нами, как раскрытая книга, а небо начало розоветь, будто стесняясь нашего намерения.

– Готов? – я почувствовал, как её плечо касается моего.

– Всегда.

Мы запустили самолётик одновременно. Он взмыл вверх, поймал поток воздуха и…

Боже.

Он не просто полетел – он танцевал. Кружился, как осенний лист, подхваченный вихрем. Ветер играл с ним, то подбрасывая выше, то позволяя почти коснуться крыши соседнего здания.

– Смотри! – Аврора схватила меня за руку. – Он же…

Самолётик вдруг резко взмыл вверх, к облакам, будто решил дотянуться до самого солнца.

Я повернулся к ней и увидел, как в её глазах отражается это маленькое чудо. В них было столько света, что я вдруг понял – вот оно. То самое чувство, которое поэты пытаются описать веками, а художники – запечатлеть мазками.

– Аврора…

Она обернулась, и в этот момент самолётик исчез из виду, оставив после себя только воспоминание о полёте.

– Он улетел, – прошептала она.

– Но мы остались.

Я прикоснулся к её щеке, ощущая под пальцами тепло, которое не могла забрать даже осенняя прохлада. Когда наши губы встретились, мне показалось, что время остановилось, как часы в заброшенном вокзале.

Это не был поцелуй – это было возвращение домой.

Её губы оказались мягче лепестков пиона, которые я когда-то дарил маме на восьмое марта. Слаще, чем те мандарины, что мы ели в лесу. Теплее, чем солнце в самый жаркий июльский полдень.

Когда мы наконец разомкнулись, я увидел, что её глаза блестят, как те самые звёзды, что мы когда-то считали, лёжа на крыше её дома.

– Ты думаешь, наш самолётик долетел до облаков? – спросила она, всё ещё держа меня за руку.

– Я думаю, – я прижал её ладонь к своей груди, – что он стал частью ветра. И теперь, куда бы он ни дул, будет носить с собой частичку нас.

Она улыбнулась, и я понял – вот он, тот самый момент, который я буду вспоминать даже через годы. Когда мы стояли на краю крыши, держась за руки, а в небе не осталось ни одного самолётика, зато в сердцах – целая эскадрилья.

Мы шли с Авророй по ночным улицам, и её рука в моей казалась таким же естественным продолжением меня, как дыхание. Фонари рисовали наши удлинённые тени на асфальте, то сливая их воедино, то разрывая на части, будто проверяя на прочность.

– Ты сегодня какой-то задумчивый, – она остановилась под фонарём, и свет превратил её в золотую статуэтку. – О чём?

Я поднял голову, наблюдая, как мотылёк бьётся о стекло фонаря.

– О будущем. О том… каким я его вижу.

Она приподняла бровь, и в этом движении было столько знакомого, родного, что мне вдруг стало страшно – а что, если однажды я проснусь, и этого жеста больше не будет?

– И каким ты его видишь? – она взяла мою руку и прижала её к своей щеке.

Её кожа была тёплой, как страницы старой книги, которую долго держали на солнце.

– Не знаю. Раньше всё было просто: учёба, тренировки, стабильность. А теперь… – я посмотрел на наши переплетённые пальцы, – теперь я понимаю, что хочу не просто существовать. Я хочу…

Слова застряли в горле. Как объяснить, что после сегодняшнего дня на крыше, после того самолётика, унесшегося в небо, я больше не могу представить будущее без этих моментов – без ветра в волосах, без её смеха, растворяющегося в городском шуме, без этого чувства, будто мы с ней способны свернуть горы?

Аврора вдруг встала на цыпочки и поцеловала меня. Коротко, легко, как первая снежинка, упавшая на ладонь.

– Не торопись, – прошептала она. – Будущее подождёт.

У её дома я ещё раз обнял её, вдыхая аромат её духов – ванили и чего-то древесного, как будто в них была заключена вся суть осени.

– До завтра? – она уже заходила в дверь, но обернулась.

– До всегда, – ответил я, и это прозвучало так естественно, будто я говорил эти слова всю жизнь.

Когда её фигура растворилась за дверью, я вдруг ощутил, как тишина обрушивается на меня, как волна. Город ночью был другим – более честным, более откровенным.

Я шёл по пустынным улицам, и мои мысли кружились, как тот самый бумажный самолётик.

Кем я хочу быть?

Раньше ответ был прост – успешным. Но что значит успех? Квартира? Машина? Счёт в банке?

Я остановился у моста, наблюдая, как тёмная вода уносит вдаль отражения фонарей.

А если я стану архитектором? Как Аврора. Смогу ли я создавать нечто прекрасное?

В памяти всплыли её чертежи – эти изящные линии, парки, которых ещё нет, но которые уже живут в её голове.

Или писателем?

Я достал из кармана смятый листок – тот самый, с которого мы не успели сделать второй самолётик. На нём остался след её помады.

Может, мне просто нужно быть рядом с ней?

Но тут же другая мысль – острый, как лезвие, холодный голос: А что ты можешь предложить ей?

Я сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони.

Она заслуживает большего, чем парень без отца, без чёткого плана, без…

– Эй, осторожнее!

Я едва не столкнулся с пожилым мужчиной, выгуливающим собаку.

– Простите, – пробормотал я.

– Молодой человек, – он пристально посмотрел на меня, – ночь не лучшее время для самокопаний.

Я хотел возразить, но он уже шёл дальше, оставив меня наедине с этим внезапным прозрением.

Самокопания. Да. Именно этим я и занимаюсь.

Я подошёл к парапету и развернул смятый листок. Достал ручку.

Если не можешь сказать – напиши.

И слова потекли сами, как та вода под мостом – нестройные, честные, настоящие.

"Я боюсь, что не смогу стать тем, кем ты заслуживаешь. Боюсь, что моя любовь – это просто бумажный самолётик, который красиво взлетает, но всё равно падает. Но если ты дашь мне шанс… Я научусь. Я буду тем, кто ловит твои самолётики, когда они падают. Кто хранит все твои черновики. Кто…"

Я остановился, понимая, что пишу не просто мысли – я пишу обещание. Себе. Ей. Нашему будущему.

Сложил листок в самолётик – небрежно, наспех. И запустил в ночь.

Он пролетел пару метров и упал на мостовую.

Я рассмеялся.

Не всё сразу, Эмир. Не всё сразу.

Поднял его, аккуратно разгладил и положил в карман – рядом с сердцем.

Глава 4. «Сочинение, которое не получилось»

Я проснулся с ощущением, будто пропустил последний вагон уходящего поезда. За окном дождь стучал по подоконнику тем же ритмом, что и вчерашний мой карандаш по бумаге, когда я пытался написать Авроре письмо. Три черновика смяты на столе – все не те, все не о том.

Аврора…

Ее имя теперь звучало во мне как эхо в пустом соборе – торжественно, тревожно, бесконечно. Вчера на крыше, когда ее губы коснулись моих, я вдруг понял: любовь – это не глагол, не существительное. Это предлог. Маленькое слово, которое связывает вселенную воедино.

Я одевался медленно, будто боялся расплескать это новое чувство. Свитер (коричневый, как ее глаза в сумерках), джинсы (следы краски от ее последнего эскиза), часы (подарок деда, который всегда тикали слишком громко).

Тик-так. Тик-так.

Будто спрашивали: "Кто ты? Кто ты без нее?"

На кухне бабушка Фания ставила на стол пирог с вишнями.

– Опять не спал? – она повернулась, и в ее глазах я увидел все, что хотел сказать, но не смог.

– Мысли… – я мотнул головой, садясь за стол.

– Мысли – как эти вишни, – она ткнула вилкой в пирог. – Если слишком много – кислятина. Если в меру – блаженство.

Я улыбнулся, наблюдая, как пар от чашки рисует в воздухе призрачные узоры.

– Ба, а ты никогда не боялась?

– Только глупцы не боятся, – она отломила кусок пирога. – Но еще большие глупцы позволяют страху решать за них.

Ее слова повисли между нами, такие же теплые, как этот пирог. Я вдруг представил, как через годы, может быть, буду сидеть за этим столом с Авророй, а бабушка…

– Эмир, – Фания положила руку на мою. – Любовь – не экзамен. Ты не можешь провалиться.

Я хотел ответить, но в дверь постучали.

Август стоял на пороге, мокрый, как ретривер после купания.

– Ну что, философ, – он стряхнул капли с куртки прямо на пол. – Ты с ней или без нее?

За его спиной Нил и Рил строили какую-то схему из зонтов, а Арон доедал булочку, явно прихваченную по дороге.

– Я… – мой взгляд упал на смятый листок в кармане куртки.

– О боже, – Август закатил глаза. – Он опять в облаках.

Они ввалились в прихожую, принеся с собой запах мокрого асфальта и юности.

– Мы решили, – Нил водрузил очки на нос.

– Что тебе нужен толчок, – закончил Рил.

– Поэтому… – Арон достал из кармана четыре билета.

– На концерт, – закончил Август. – Сегодня. Восемь вечера.

Ты + она + мы =

Я посмотрел на билеты. "Симфония №7".

– Но…

– Никаких но, – Август прищемил мое "но" дверью. – Ты ведешь ее. Мы – группа поддержки.

Они ушли так же внезапно, как появились, оставив меня с билетом в руке и странным чувством, будто вселенная только что сделала сальто.

Я стоял под ее окном, сжимая в руке зонт (черный, обычный) и билет (желтый, необычный).

Как сказать ей о концерте?

Вчерашний поцелуй все еще горел на моих губах, как клеймо. Прекрасное, пугающее.

А если ей не понравится?

Я представил, как она смеется над моей затеей. "Симфония? Ты?"

Но тут дверь открылась, и она вышла – в платье цвета старого вина, с капюшоном, защищающим от дождя.

– Эмир? – ее брови поползли вверх. – Ты…

Я протянул билет.

– Сегодня. Восемь. Если хочешь.

Она взяла его, и в этот момент дождь вдруг стих.

– Бетховен, – прочитала она.

– Я не знаю, нравится ли тебе…

– Люблю, – она перебила. – Особенно вторую часть.

И тут я понял: вот оно. Чудо. Когда ты боишься, что твой подарок окажется не к месту, а он – именно то, что нужно.

Мы пошли рядом, и между нами оставался ровно один билет – как мост между двумя берегами.

Концертный зал "Филармония" встретил нас волной теплого света и гулким шёпотом сотен голосов. Я нервно поправлял галстук (чёрный, отцовский, который Фания хранила все эти годы), когда Аврора взяла меня за руку.

– Ты дрожишь, – она прижала мою ладонь к своему плечу, где бархат платья был таким мягким, что хотелось касаться бесконечно.

– Не привык к классике, – соврал я, хотя боялся совсем другого – как мои друзья примут её, эту девушку, перевернувшую мой мир.

Август появился первым, вынырнув из толпы в своём вечном кожаном пиджаке (который, как он клялся, пережил три падения с мотоцикла).

– Ну наконец-то! – он размашисто обнял меня, но глаза его изучали Аврору.

– Значит, ты та самая…

– Аврора, – она улыбнулась, и я видел, как Август тает, как мороженое на июльском солнце.

– Ты… не такая, как я представлял, – пробормотал он.

– Он думал, ты будешь с крыльями, – раздался голос Нила, который подошёл с Рилом, как всегда, неразделимо. – По мифологии.

– А ты оказалась лучше мифов, – добавил Рил, делая реверанс, от которого Аврора рассмеялась – звонко, как капель по весне.

Арон появился последним, с двумя стаканами пунша (один уже наполовину был пуст).

– Итак, – он торжественно поднял стакан, – Эмир наконец-то доказал, что у него есть сердце.

Я хотел возразить, но в этот момент зазвучали первые ноты – виолончель запела где-то в глубине сцены, и все мы замолчали.

Бетховен заполнил всё пространство, проникая под кожу, в кровь, в самые потаённые уголки души. Я смотрел на Аврору – её глаза были закрыты, а пальцы едва заметно двигались на подлокотнике, будто она дирижировала собственной симфонией.

Первые ноты виолончели пронзили тишину, как первые лучи солнца – робко, осторожно, будто боясь спугнуть мгновение. Я закрыл глаза, и сразу вспомнил тот лес, крышу, где мы запускали самолётики. Скрипки подхватили мелодию, и она поплыла вверх, как осенний лист на ветру – лёгкая, невесомая, непредсказуемая.

"Как она это делает?" – подумал я, глядя на Аврору. Её пальцы слегка сжимали мое запястье, повторяя ритм музыки. Касание было таким же тёплым, как тот июньский дождь.

Вторая часть – Allegretto. Виолончели заговорили глубже, будто корни старых деревьев, пробивающиеся сквозь каменные плиты. Я вдруг понял, почему Аврора любит именно эту часть. Здесь не было чёткой симметрии. Была жизнь – со всеми её изломами, паузами, взлётами.

– Смотри, – она наклонилась ко мне, её дыхание пахло мятой и чем-то бесконечно родным. – Ты чувствуешь, как виолончель спорит со скрипкой?

Я прислушался. Да, это был диалог – страстный, как их первый спор о парках, нежный, как её смех, когда я пытался рисовать.

"Это же мы" – мелькнуло внезапно. Виолончель – это я, с моей упрямой прямолинейностью. Скрипки – она, с их изменчивостью и грацией. А валторны где-то на заднем плане – наши друзья, что всегда создают фон, без которого мелодия теряет объём.

Музыка нарастала, и я вдруг ощутил, как что-то внутри меня разрывает старые оковы. Разум, привыкший всё раскладывать на части, вдруг сдался. Я больше не анализировал – я чувствовал.

Тромбоны ворвались, как штормовой ветер в тот день на крыше. Я вздрогнул, и Аврора прижала мою руку сильнее.

– Не бойся, – прошептала она. – Это просто жизнь.

И тогда я увидел. Нет, не глазами. Сердцем.

Каждая нота стала цветом. Виолончель – глубокий синий. Флейта – серебристый, как дорожка луны на реке. Контрабасы – тёмно-бордовые, как осенняя земля после дождя. А скрипки… Скрипки были золотыми. Как её глаза, когда она смеётся.

"Боже, да я же становлюсь поэтом" – усмехнулся я про себя, но тут же поймал мысль: а почему нет? Разве формулы могут описать, как сейчас бьётся моё сердце в такт литаврам?

В кульминации, когда весь оркестр слился в единый порыв, я вдруг понял, что плачу. Слёзы текли тихо, как тот ручей в лесу, что она когда-то назвала "слезами земли".

– Это… – я попытался найти слова, но она положила палец мне на губы.

– Не надо. Просто запомни.

И я запоминал. Как запоминал каждый её эскиз. Как сохранял высохшие цветы из её букетов. Как хранил обёртки от тех мандаринов, что мы ели, гуляя по лесу.

Когда последняя нота растворилась в тишине, я понял: симфония не закончилась. Она теперь живёт во мне. В каждом вздохе, в каждом взгляде на неё.

Мы вышли на площадь, где фонари отражались в лужах, создавая иллюзию звёздного неба под ногами.

– Значит, – Нил засунул руки в карманы, – Аврора. Ты рисуешь парки.

– Мечтаю их создавать, – она поправила шарф.

– А он, – Рил указал на меня, – раньше мог говорить только о книгах и формулах. Теперь цитирует твои эскизы.

Аврора повернулась ко мне, удивлённая.

– Ты…

– Он бы с удовольствием выучил все твои эскизы – встрял Август. – Даже ту часть, где ты писала "здесь будет что-то зелёное".

Все засмеялись, а я почувствовал, как жар разливается по щекам.

– Ладно, гении, – Арон хлопнул в ладоши. – Кто хочет горячего шоколада?

Мы пошли вдоль освещённых витрин, и вдруг Аврора замедлила шаг у старого дуба на площади (того самого, что рос вопреки всему посреди бетона).

– Смотрите, – она указала на кору. – Он запоминает.

Мы подошли ближе – на стволе были вырезаны десятки инициалов внутри сердец.

– Хотите оставить свой след? – Рил достал карманный нож.

Я посмотрел на Аврору. Она кивнула.

Нил аккуратно вывел: "Э + А", но не внутри сердца, а под крошечным изображением бумажного самолётика.

– Потому что вы – не просто любовь, – пояснил он. – Вы – полёт.

Август вдруг обнял нас обоих:

– Добро пожаловать в семью, принцесса.

И в этот момент я понял – где-то там, в ночи, звучат последние отголоски симфонии, а мы здесь, под этим древним деревом, становимся новой мелодией. Гармоничной. Настоящей. Нашей.

Фонари в парке горели, как светлячки в банке, когда мы остались одни. Аврора вдруг остановилась у старого дуба – того самого, где Нил вырезал наши инициалы.

– Эмир, – её голос дрогнул так, что я сразу понял: сейчас произойдёт что-то важное. – Я хочу создать парк.

Не "спроектировать". Не "нарисовать". Именно создать.

– "Оазис"? – я вспомнил её эскизы, которые изучал тайком.

Она кивнула, и в её глазах вспыхнул тот самый огонь, что зажигается, когда она говорит о чём-то по-настоящему своём.

– Ты же понимаешь, это невозможно, – она сжала кулаки. – Мне шестнадцать. У меня нет денег, связей…

Я взял её руки – холодные, дрожащие, с краской под ногтями.

– Зато у тебя есть это, – я прижал её ладони к своей груди. – Твой "Оазис" уже здесь. В тебе.

Она задышала чаще, и вдруг слова полились из неё, как вода из прорванной дамбы:

– Я вижу его, понимаешь? Каждый куст, каждую скамейку. Там будет аллея из клёнов – таких, чтобы осенью под ногами шелестело золото. И пруд с мостиком… не обычным, а изогнутым, как спина кошки. А ещё…

Я слушал, заворожённый. Она не просто описывала – она жила в этом парке. Её зрачки расширились, пальцы рисовали в воздухе контуры, а губы складывались в улыбку, которую я видел только тогда, когда она творила.

– И главное, – она вдруг замолчала, – там будет беседка. С прозрачной крышей. Чтобы люди могли сидеть и смотреть на звёзды, даже когда идёт дождь.

Я представил нас в этой беседке. Через пять, десять, двадцать лет.

– Мы построим его, – сказал я так твёрдо, что сам удивился.

– "Мы"?

– Ты будешь архитектором. А я… – я задумался, – буду писать о нём. Чтобы все знали, какое чудо ты создала.

Она рассмеялась, и смех её смешался с шелестом листьев.

– Ты стал романтиком.

– Нет, – я покачал головой. – Я стал тобой.

Мы сидели на скамейке, когда я достал тетрадь.

– Мне задали сочинение, – я показал тему: "Любовь в твоём понимании". – Хочу написать что-то… настоящее.