Оазис

Эмиль Гильманов

Оазис

Данное произведение является художественной литературой. Все персонажи, события, организации и диалоги созданы воображением автора или использованы в вымышленном контексте. Любые совпадения имён, внешности, профессий, биографических деталей с реальными людьми – как ныне живущими, так и ушедшими – являются непреднамеренными и случайными.

Географические названия, учреждения и исторические отсылки изменены либо стилизованы в целях повествования. Автор не претендует на документальную точность в описании мест, событий и личностей.

Выражение признательности отдельным лицам в тексте не подразумевает их связи с описанными сюжетными линиями или персонажами.

Авторская позиция и взгляды героев не обязательно отражают мнения упомянутых организаций или лиц.

Тебе, мама —

Той, чьи руки лечили ссадины и выращивали сады там, где я видел лишь пустыри.

Той, чьи сказки на ночь были чертежами моих первых миров,

а тихое «всё будет хорошо» – прочнее бетонных стен.

Ты учила меня читать между строк жизни:

«Смотри – трещина в чашке не ошибка. Это река, в которой утонула грусть.

А сломанный карандаш? Это мост к новой истории».

Ты – мой первый архитектор.

Не ты ли строила колыбель из своих рёбер,

когда мир казался слишком большим?

Не ты ли рисовала звёзды на потолке моих страхов,

превращая их в созвездия надежды?

Спасибо за то, что в день, когда я принёс тебе свой разбитый «Оазис»,

ты не сказала «я же предупреждала».

Ты протянула лейку: «Поливай. Прорастёт».

Тебе, чьи седины – не следы времени, а серебряные нити,

сплетающие мою жизнь в узор.

Тебе, кто носил в сумочке не помаду, а семена:

«На всякий случай. Мало ли где взойдёт красота».

Если в этой книге есть хоть одна строка,

от которой у читателя сожмётся сердце —

знай, это твои руки направляли моё перо.

А если кто-то найдёт в «Оазисе» надежду —

это твой смех пробился сквозь чернила.

Мама. Ты – мой вечный источник в мире,

где даже родники иногда забывают, что они вода.

Этот текст – не благодарность.

Это корни, которые ты в меня вложила.

Смотри – они проросли историями.

Предисловие: «Кодекс трещин и созвездий»

Эта книга родилась не из разрыва – она проросла сквозь щель в броне мира, где цифры застыли в вечном споре с красками. Её страницы – это не линии на бумаге, а шрамы на бетоне, под которыми пульсируют корни вопросов, упрямее асфальта: Можно ли вычислить любовь интегралами? Что тяжелее – килограмм мечты или тонна реальности? Куда деваются звёзды, когда гаснут экраны?

«Оазис» – не история о двух. Это алхимия ваших «двоих». Для тех, кто носил в кармане калькулятор вместо сердца, прятал стихи в столбцах Excel или пытался заменить звёздную пыль на графики роста. Здесь уравнения расползаются, как трещины в фундаменте, а ответы – лишь тени от вопросительных знаков, танцующих при свете разбитых фонарей.

Позвольте провести вас через лабиринт, где:

Эмир, инженер расчётов, чья жизнь была таблицей с жёсткими границами, вдруг обнаруживает, что его сердце бьётся в ритме, не укладывающемся в дроби. Его мир – это стальные балки, код из нулей и единиц, пока он не сталкивается с Авророй – архитектором и художницей, которая строит мосты из музыки и рисует дождь акварелью прямо поверх чертежей.

Аврора не просто проектирует здания – она конструирует вселенные. Её руки пахнут мокрой глиной и лавандой, а в сумке вместо планов – осколки стёкол, которые она называет «окнами в другие миры». Для неё трещина в стене – не дефект, а начало маршрута. Она учит Эмира, что линейка может стать кистью, если провести ею не по бумаге, а по небу.

Их история – это не битва логики и чувств. Это квантовая физика души, где:

Ключ от склада оказывается кристаллом, преломляющим свет забытых желаний.

Смета на фонтан превращается в партитуру, где каждая копейка – нота, а перерасход бюджета – джазовая импровизация.

Ржавые гайки на полу мастерской складываются в созвездия, которых нет в астрономических атласах.

Эта книга – не манифест против разума. Это реквием по ложному выбору между «продумано» и «прочувствовано». Здесь бетонные стены цветут мхом, электронные таблицы танцуют танго, а любовь… Любовь – это не переменная. Это условие, которое переписывает все формулы.

Я не придумал Эмира и Аврору. Я нашел их – в ржавых гайках на полу мастерской, в отсветах фонарей на мокром асфальте, в детских рисунках, где собаки летают, а ракеты строятся из конфетных фантиков. Они живут в каждом, кто когда-либо задумывался, почему слёзы солёные, а звёзды – нет.

Если после прочтения вы:

Услышите в тиканье часов не отсчёт времени, а ритм чьего-то забытого стиха;

Увидите в графе «убытки» не цифры, а историю о сгоревших мостах;

Найдёте в трещине экрана дверь в параллельный мир, где ваши «надо» танцуют с «хочу» —

…значит, вы уже держите в руках не книгу, а зеркальный шар. В каждом осколке – ваша Аврора. В каждом блике – ваш Эмир.

P.S. Не ищите здесь морали. Ищите точку сборки – место, где ваши формулы становятся акварелью, а страхи – стройматериалом для новых Оазисов. И помните: даже если ваш мир сейчас – это таблица с жёсткими границами, однажды в ней появится ячейка, которая умеет дышать.

Синдром обезвоженных крыльев

Ванна. Белая, как саван. Ты лежишь в ней, но вода давно ушла, оставив на эмали ржавые подтёки – будто сама комната плачет за тебя. Пол холоднее льда, но ты не дрожишь. Твоё тело – мешок с костями, обтянутыми кожей цвета заплесневелого хлеба. Ребра выпирают, как частокол, а между ними – впадина, где когда-то билось что-то живое. Рука непроизвольно тянется к горлу, но вместо кожи нащупывает веревку из сухожилий.

"Сколько дней?" Голова гудит, как трансформаторная будка. Календарь в мозгу рассыпался, числа превратились в мух, жужжащих в черепе. Понедельник? Или уже похороны? В углу валяется пузырёк. Этикетка стёрта, но ты помнишь каждый символ: «50 таблеток. Не превышать дозировку». Превысил. Не помогло.

Рвотный рефлекс подползает снизу, как таракан по стене. Ты пытаешься сглотнуть, но глотка – узкий тоннель, заваленный осколками. Слюна стекает по подбородку, смешиваясь с желчью на полу. Лужа отражает твоё лицо: глаза – два провала в чёрной глине, нос – сломанный мост, губы – трещины в пустыне. "Кто это?" Ты трогаешь щёку, но вместо плоти – бумага, мокрая от слёз.

В зеркале над раковиной кто-то шевелится. Ты поднимаешь голову – и видишь его: парня с пухлыми щеками, в рубашке, пахнущей надеждой. Он смеётся, зыблется пальцем в твой силуэт: «Смотри, мам, я вырасту и достигну успеха!». Зеркало трескается, разрезая его лицо на куски.

"Вставай", – шепчет инстинкт, но мышцы – спутанные провода под током. Ты падаешь на бок, ударяясь виском о кран. Кровь стекает в ухо, и вдруг слышишь её голос: «Эмир, хватит ныть!». Нет, это не память. Это тараканы за стеной повторяют ваши ссоры.

На полу, среди осколков таблеток, лежит бритва. Старая, с ржавым лезвием. Ты берёшь её, но рука не твоя – чужая, дрожащая, с синими прожилками вместо вен. "Попробуй ещё раз", – дразнит Голос. Ты проводишь по запястью. Сначала – мурашки, потом – белая полоса, как на школьной доске. Красное появляется не сразу. Ты ждёшь, как ждал её у фонтана.

"Слабак", – смеётся Голос. "Даже смерть тебя отвергает".

Ты ползешь к унитазу, волоча за собой ногу, которая давно онемела. Воды нет – только чёрное нутро, пахнущее твоим страхом. Ты срыгиваешь время: куски вчерашнего обеда, обрывки её писем, осколки зеркала с её улыбкой.

"Ты хотел спать?" – Голос включает проектор под веками. Кадры: ты в детской кроватке, мама поёт колыбельную. Но её лицо расплывается, превращаясь в её лицо. «Спи, – шепчет Аврора, – я буду твоим сном».

Ты закрываешь глаза, но сон – это тоже она. Её руки, зажимающие твои раны. Её голос: «Ты обещал бороться». Ты просыпаешься от собственного крика.

Ванная комната теперь – аквариум. Стены дышат, пуская пузыри. На потолке – надпись, которую ты не помнишь: «Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ». Твоя рука? Её рука?

"Она спасла тебя?" – Голос тычется в мозг раскалённой спицей. "Нет. Ты сам приполз сюда, как пёс, когда понял, что даже смерть не возьмёт тебя в свои объятия".

Ты нащупываешь под телом телефон. Экран разбит, но ты всё равно набираешь её номер. «Абонент…» – начинает автоответчик. «…недостоин», – заканчиваешь ты.

Внезапно свет гаснет. Ты смеёшься. Тьма – твой последний союзник.

"Посмотри на себя", – Голос зажигает спичку в твоём сознании. Вспышка – и ты видишь:

Твои ногти вросли в ладони, как корни. Волосы слиплись в жгуты, пахнущие смертью. А на груди, над рёбрами, кто-то вырезал ножом: «ОНА НЕ ВЕРНЁТСЯ».

"Это я?" – спрашиваешь ты у тьмы.

"Это ты", – отвечает эхо.

И тогда ты понимаешь: ванная – не комната. Это гроб, который ты таскаешь за собой. А смерть – не конец. Это она, смеющаяся из другого измерения.

Ты подносишь бритву к горлу. На этот раз – не дрогнешь.

Но рука падает. Потому что где-то в глубине, под грудой обломков, стучит мотылёк.

Его зовут «Надежда».

Он слишком слаб, чтобы вырваться. Но и слишком упрям, чтобы умереть.

Глава 1. «Тот самый попкорн»

Часы в классе тикали, словно перемалывали время в песок, зернистый и безжалостный. «Экономика – факторы производства» – строчки в учебнике расплывались, как акварель под дождём, превращаясь в абстракцию из цифр и скуки. Летние конспекты, аккуратно сложенные в папку с позолотой по краям, напоминали засушенных бабочек: их крылья-страницы шелестели под пальцами, но краски давно выцвели, оставив лишь тень прошлого. Я переписывал определения, будто вычерчивал контуры собственной тени – той, что осталась на парте в июле, когда солнце плавило асфальт, а мысли вились стрекозами над прудом в парке. Стрелки на циферблате бежали по кругу, как белка в колесе, затягивая меня в петлю бесконечности. Этот урок пропитан клеем – каждая секунда тянется, прилипает к вечности, и я чувствую, как моё сознание медленно окукливается в кокон из формул и параграфов.

Киновечер. Мысль вспыхнула, как спасательный круг в океане серых будней. Вчера голоса активистов звенели за дверью столовой, словно колокольчики на ветру: «Фантастическая вселенная!», «Попкорн с карамелью!». Это была капля мёда в ушате школьной рутины, и я уже видел себя в полумраке актового зала, где экран поглощает реальность, а время теряет вес.

Звонок прозвучал резко, как щелчок освобождения от кандалов. Портфель, потрёпанный временем и чернильными пятнами, жадно проглотил тетради – бумажных пленников моей юности. Я уже мчался к выходу, подгоняемый ветром свободы, когда голос учителя прорезал воздух, острый как лезвие циркуля:

– Эмир, можно тебя?

Она стояла у окна, за её спиной копились тени – целая армия нерешённых задач, недописанных эссе, невысказанных вопросов. Солнечный луч, пробившийся сквозь шторы, разрезал её фигуру пополам: одна часть – строгая, в пиджаке цвета графита, другая – почти прозрачная, как призрак усталости.

– Вы играете роль заинтересованного ученика виртуозно, – её улыбка скользнула по губам, тонкая как лезвие бритвы. – Но формулы не лгут: ваш взгляд бродит где-то между квантовой физикой и поэзией. Слишком много переменных для одного уравнения.

Я сглотнул комок тревоги, ощущая, как под кожей пульсирует невидимая формула: страх + надежда = молчание. Её глаза, острые как циркуль, вычерчивали правду на моём лице – геометрию обмана, которую я пытался скрыть за параболой улыбки.

– Мне нравится обществознание. Этот предмет… как карта, – мои пальцы замерли в воздухе, будто чертили невидимый граф. – Все точки связаны: законы, эмоции, хлеб в пекарне напротив… Даже эта шаурма, которую я куплю через час, – часть системы.

– Вы пишете, – она перебила, положив на стол моё эссе. На полях краснели её пометки – алые листья на снегу чистого листа. – Эти строки дышат. Не превращайте их в алгоритмы.

Голос её звучал как скрипка в тишине – вибрирующий, глубокий. Когда-то я зарыл свои стихи под грудой формул, словно семена, боясь, что они прорастут сорняками, а не розами. Теперь они шевелились под землёй, пробиваясь сквозь бетон рациональности.

– Спасибо, – пробормотал я, чувствуя, как самооценка взлетает, как бумажный самолётик в школьном коридоре. Его крылья трепетали от ветра, рождённого распахнутыми дверями.

Коридоры школы извивались, как лабиринт Минотавра, где каждое зеркало отражало другую версию меня: то бунтаря с растрёпанными волосами, то отличника с учебниками у груди. Стены, украшенные портретами великих, смотрели свысока: «Ты всего лишь песчинка в часах истории». Но я любил этот лабиринт – его запах мела и надежды, скрип половиц, хранящих шаги поколений, шепот стен, впитавших тысячи признаний в любви и списываний.

Школьные годы – черновик жизни. Мы пишем его второпях, торопясь к звонку, а потом годами ищем потерянные запятые – те моменты, где стоило замедлиться.

Кафе у церкви напоминало старую книгу с потрёпанным переплётом: стулья с облупившейся краской, стойка в царапинах, и запах шаурмы – густой, как чернила, которыми пишутся судьбы. Повариха крутила лаваш, её руки двигались механически – словно шестерёнки в часах, которые забыли, зачем тикают. Её глаза, затянутые дымкой усталости, смотрели сквозь меня, будто я был прозрачным листом кальки.

– Сырный лаваш, пожалуйста! – мой голос прозвучал чужим, будто я заказал билет в параллельную реальность, где нет уроков и графиков.

Ожидание растянулось, как жвачка, потерявшая вкус. Я разглядывал трещину на стене – она ползла вверх, как река на карте, петляя между плитками. Вот она – метафора: трещины в асфальте, в душах, в идеальных планах. Сквозь них проглядывает истина – грубая, неровная, живая.

Август возился с проектором, его пальцы танцевали на клавиатуре, как пианист в джазовом порыве. Свет от экрана рисовал на его лице голубые блики – будто он сам стал частью машины, киборгом, заточенным под коды и алгоритмы.

– Разрешение глючит, – бросил он, не отрываясь от экрана. – Как будто Вселенная решила подшутить.

Мы с ним – уравнение, где я – иррациональное число, выпавшее из ряда, а он – чёткий алгоритм, стремящийся к абсолюту. Но когда-то наши графики пересеклись в точке под названием «дружба», и с тех пор мы тянемся друг к другу, как параллельные прямые, мечтающие сойтись где-то за горизонтом.

Актовый зал вздохнул прохладой, втягивая меня в свою утробу. Кресла, алые, как лепестки мака, манили присесть, раствориться в полумраке. Я откусил шаурму – соус стекал на пальцы, липкий и сладкий, как обещание, что завтра будет лучше. На экране уже мерцали титры, но я не видел названия. Фильм, город, вопросы без ответов… Всё это – мозаика, где каждый кусочек – метафора. И только я знаю, как их сложить в картину, которая заставит мир замереть.

Актовый зал погрузился в полумрак, будто кто-то накинул на мир бархатный плащ. Экран мерцал, как портал в другую реальность, а титры плыли по нему, словно кораблики в луже после дождя. Я устроился на втором ряду – островок одиночества в океане пустых кресел. Первый ряд кишел тенями: старшеклассники слились в единый организм, их смех звенел, как стеклянные шарики в кармане.

Фильм начался с капель дождя на оконном стекле – каждая капля отражала лицо мальчика, изуродованное шрамами, как карта неизведанной страны. Его мать, медсестра с руками, изборождёнными морщинами-реками, стирала границы между долгом и любовью. Когда они вышли за порог больницы, я почувствовал, как в груди зашевелилось что-то острое – будто ножницы разрезали плёнку моей собственной истории.

– Ну как вам фильм? – спросил я через полчаса, обернувшись к ряду позади. Слова сорвались случайно, как перезревший плод с ветки.

Карим, парень с взглядом спящего вулкана, пожал плечами:

– Неплохо. Есть о чём подумать.

Его глаза скользнули в сторону девушки слева – туда, где сидела она.

– Я смотрела похожий, – голос Авроры прозвучал, как аккорд арфы в тишине. – Но этот… он как рана, которая болит, но ты не можешь перестать трогать её.

Её имя – Аврора. Звучало, как вспышка северного сияния в кромешной тьме. Я внезапно ощутил сухость во рту, словно проглотил горсть песка.

– Не против, если я… – я кивнул на стакан с вишнёвым соком в её руке. Жидкость была тёмной, как закат над городом, и я вдруг представил, что это эликсир, способный остановить время.

– Наслаждайся, – она протянула стакан, и наши пальцы едва коснулись. Электрический разряд пробежал по коже – будто я прикоснулся к оголённому проводу под дождём.

Попкорн в её руках пах маслом и карамелью – сладкий парадокс, как сама жизнь. Я потянулся за горстью, намеренно замедляя движение:

– А это можно? – спросил я, играя в кота, который крадётся к сметане.

– Только если поделишься сырным, – она приподняла вторую упаковку, и её глаза сверкнули, как лезвие под луной.

Я взял весь пакет, и она засмеялась – звук рассыпался звонкими осколками, впиваясь в кожу.

– Эй, это моё сокровище! – она шлёпнула меня по руке, но пальцы её нежно легли на моё запястье, будто проверяя пульс.

Боже, что со мной? Это не бабочки в животе – это целый вихрь, вырывающийся наружу. Он крушит формулы, рвёт графики, превращает мой рациональный мир в акварельный хаос. Где мои проценты и расчёты? Где мой контроль?

– А что у тебя с волосами? – спросил я, чтобы заглушить грохот собственного сердца. – Они как… градиент. От ночи к рассвету.

Она прикоснулась к локону, и в этом жесте была вся её суть – небрежная, чарующая, как танец пламени.

– Это омбре, глупыш. Плавный переход, как отчаяние в надежду.

– Выглядит, будто кто-то растопил шоколад и размазал его по твоим прядям, – я выдавил из себя, чувствуя, как метафоры путаются в горле, как нити в клубке.

Она рассмеялась, и я понял – этот звук станет моей личной зависимостью.

– Меня зовут Эмир. Одиннадцатый класс, – я представился, будто вручал ей ключ от сейфа с собственными секретами.

– Знаю. Я – Аврора. Десятый, – она кивнула, и в её взгляде мелькнула искра вызова. – Тот парень, что пишет стихи вместо конспектов.

Как она…? А, да. Мои черновики, случайно выпавшие на уроке. Строки о трещинах в асфиксии будней, о дожде, который смывает маски. Она читала их. Читала и видела меня насквозь, как рентген.

– Фильм… он о том, что настоящая уродливость не в шрамах, – заговорила она внезапно, указывая на экран. Там мальчик стоял перед классом, его лицо – лоскутное одеяло из боли и надежды. – А в тех, кто смеётся над чужими осколками.

Я смотрел не на экран, а на неё. На губы, изогнутые, как лепестки пиона. На нос с едва заметной горбинкой – будто скульптор, высекая её, дрогнул рукой, создав шедевр несовершенства. Но больше всего – на глаза. Карие, как кораллы на дне океана, они светились изнутри, будто в них заключили кусочек солнца.

Если глаза – зеркало души, то её душа – это лес после грозы: влажный, живой, полный тайн. И я готов заблудиться в нём навсегда.

– Я хочу… – я начал, и слова повисли в воздухе, как парашютики одуванчика.

– Хочешь прогуляться? – она закончила за меня, подмигнув. – Говорить о глупостях. Считать трещины на асфальте. Искать облака, похожие на динозавров.

– Да! – вырвалось у меня громче, чем нужно. Рядом фыркнул Карим, но его смех утонул в грохоте саундтрека.

– Тогда завтра. После химии, – она вложила мне в ладонь бумажку от попкорна. На ней красовалось: «16:00. Парк у фонтана. Не опоздай, поэт».

Когда я вышел из школы, город преобразился. Фонари горели янтарными мёдом, лужи отражали звёзды, как осколки зеркал, а ветер нёс запах сирени – сладкий намёк на то, что осень не закончится никогда.

Любовь с первого взгляда? Нет. Это было похоже на падение в воду с высоты – шок, нехватка воздуха, а потом… понимание, что ты наконец-то проснулся.

Дорога домой растянулась, будто само время замедляло шаги, не желая отпускать миг, когда её голос ещё витал в ушах, как эхо колокольчика. Фонари, тусклые, как потухшие звёзды, бросали на асфальт узоры из теней, а я шагал сквозь них, словно через лабиринт собственных мыслей. Аврора. Её имя звенело в висках, как камертон, настраивающий вселенную на новый лад. Как человек, подобный метеору, может ворваться в жизнь и превратить серые будни в калейдоскоп? Скука, та самая, что годами копилась в углах школьных кабинетов, теперь казалась мифом. Даже воздух пах иначе – не выхлопами и пылью, а чем-то вроде расплавленного шоколада, сладкого и опьяняющего.

Это счастье? Нет. Счастье – слишком спокойное слово. Это землетрясение, сметающее баррикады рациональности. Это взрыв сверхновой в чёрной дыре рутины.

Дом, мой старый, покосившийся дом, вырос впереди, как декорация из детского кошмара. Деревянные стены, выкрашенные в цвет болотной тины, дышали сыростью. Ветер гулял в щелях, наигрывая мелодию, похожую на стон. Крыша, покрытая ржавчиной вместо черепицы, напоминала панцирь гигантского жука. Когда-то дед называл его «крепостью», но теперь он походил на старика, который забыл, как выглядит молодость.

Я прикоснулся к ручке двери – железной, ледяной, покрытой узорами из инея, будто зимние духи оставили здесь свои письмена.

– Я дома! – голос прозвучал громче, чем я планировал. Эхо раскатилось по коридорам, будто дом вздохнул, приняв меня обратно в своё нутро.

– Ты сегодня поздно, сынок, – бабушка Фания появилась из кухни, неся за собой шлейф ароматов: томатный соус, чеснок, лавровый лист. Её руки, исчерченные прожилками, как карта долгой жизни, сжимали половник. – После школы занятия, киновечер… Экзамены экзаменами, но и отдых – не грех.

Она улыбнулась, и морщинки вокруг глаз сложились в узор, напоминающий солнечные лучи. Бабушка была ниже меня на голову, но в её присутствии я всегда чувствовал себя ребёнком, закутанным в одеяло из безусловной любви.

– Спагетти с фрикадельками, – она кивнула на стол, где дымилась тарелка. – Твои любимые.

Я сел, медленно пережёвывая каждый кусочек, словно боялся расплескать момент. Раньше мне хватало этого – простой еды, книг, тишины. Но теперь… Теперь мне нужно небо, чтобы вместить все краски, которые ты в меня вдохнула.

Чай с лимоном обжёг губы, но боль тут же растворилась в сладости воспоминаний: её смех, рассыпавшийся звёздной пылью, пальцы, коснувшиеся моей ладони, как случайный аккорд на расстроенном пианино.

– Спасибо, – прошептал я, но бабушка уже скрылась в гостиной, оставив меня наедине с тиканьем часов.

Подготовка к экзаменам превратилась в ритуал. Я раскрыл учебники, и буквы поплыли перед глазами, как муравьи, строящие мосты между нейронами. «Факторы производства… Труд, земля, капитал». Земля – это её волосы, пахнущие дождём. Труд – каждое слово, которое я напишу о ней. Капитал – этот безумный пульс, стучащий в висках.

Сборники задач лежали стопкой, перерешённые по десять раз, их страницы пожелтели, как осенние листья. Я любил чёткость цифр, их покорность формулам. Но сейчас они казались плоскими, как чёрно-белое кино, на фоне цветного взрыва эмоций.

На полке стояли книги – потрёпанные, с загнутыми уголками. Достоевский, Кафка, учебники по психологии. Они были моими спасательными плотами в годы одиночества. Теперь же я ловил себя на том, что ищу в них строки, способные описать её. Безуспешно.

– Пойду на тренировку, – бросил я в сторону деда, который дремал в кресле, укутанный в плед цвета увядшей травы.

Он кивнул, не открывая глаз, и я знал – это его способ сказать «береги себя». Шамиль, человек-загадка, чьи картины висели в мэрии, а душа была заперта в молчании. Его руки, покрытые пятнами краски, как татуировками, создавали миры на холстах, но не могли обнять внука.

Улица встретила меня холодным объятием. Я побежал, и ветер свистел в ушах, смывая остатки формул. Ноги сами выбивали ритм: Ав-ро-ра. Ав-ро-ра. Фонари мелькали, как огни далёких планет, а тени от деревьев тянулись за мной, будто пытаясь удержать.

Любовь – это не химическая реакция. Это Большой Взрыв, после которого вселенная уже не может быть прежней. И я – песчинка в этом вихре, летящая к неизведанному.

Ноги сами несли меня вперёд, будто земля превратилась в натянутую резинку, отталкивающую каждый шаг. Я бежал, не чувствуя асфальта под кроссовками – будто парил над городом, как бумажный самолётик, подхваченный вихрем. Эндорфины взрывались в крови фейерверками, окрашивая мир в кислотные цвета: фонари плыли жёлтыми лужами, звёзды рассыпались блёстками, а ветер свистел в ушах мелодию, похожую на смех Авроры.

Холодный воздух врывался в лёгкие, обжигая, как глоток газировки с перцем. Я задыхался, но ускорялся – словно пытался догнать собственное сердце, выпрыгнувшее из груди и мчавшееся к её порогу. Вот оно – чувство, когда каждая клетка кричит: «Я живой!». Когда кожа покрывается мурашками не от холода, а от осознания, что где-то в этом мире есть она – девушка, превратившая твою жизнь в поэму, написанную на обрывке школьной тетради.