Оазис

Дом вырос впереди, тёмный и угрюмый, как старый часовой, забывший, зачем стоит на посту. Я замедлил шаг, и мир вернулся в привычные рамки: асфальт снова стал твёрдым, ветер – просто ветром, а не крыльями за спиной. Но внутри всё ещё бушевал ураган – тот, что она поселила во мне одним взглядом.

Душ обрушился ледяными иглами, смывая пот и дрожь перегруженных мышц. Я стоял под водой, закрыв глаза, и представлял, как капли стекают по её коже – той, что пахнет ванилью и акварельными красками. Как бы она посмеялась, увидев меня сейчас? Сказала бы: «Ты похож на мокрого кота»? Или прикоснулась бы к моему плечу, оставив след, как от раскалённой монеты?

Сон не шёл. Я лежал на кровати, прислушиваясь к тиканью часов – они отсчитывали секунды до завтрашнего дня, как метроном до взрыва. Нервы звенели, будто по ним провели смычком. Что надеть? – мысль крутилась, как наждак, стачивая рациональность. Рубашка? Слишком формально. Свитер? Буду похож на ученика началки. Может, кожаную куртку, как в тех дурацких сериалах, где герои целуются под дождём?

Я вскочил, вывалив содержимое шкафа на пол. Ткань летела клочьями: синие джинсы – «выглядишь как бунтарь из 90-х», белая футболка – «банальность убивает», зелёный шарф – «ты что, ёлка?!». В зеркале маячило моё отражение – взъерошенное, с глазами, красными от бессонницы. Нет, так не годится. Она должна увидеть меня… Настоящим. Тем, кто бегал сегодня как угорелый, писал стихи вместо конспектов, пил её сок из одной трубочки. Тем, кто готов стать лучше ради её улыбки.

Я схватил чёрную водолазку – простую, без изысков. Она прилипла к телу, как вторая кожа, подчеркнув рельеф мышц, наработанных тысячами подтягиваний. Не костюм, не маска. Просто я – сорняк, который она превратила в цветок.

Лёг на кровать, уставившись в потолок. Трещина над люстрой извивалась, как река на старинной карте. Любовь – это жизнь? Или жизнь – это любовь? – вопросы кружили, как осенние листья. Я представил её лицо: губы, приоткрытые в улыбке, нос с едва заметной горбинкой, веснушки на скулах – будто кто-то рассыпал золотую пыль. Она – моё Большое Взрывное Событие. После неё вселенная уже не будет прежней.

За окном завыл ветер, и я вдруг понял: это не я не могу уснуть. Это сама ночь боится пропустить момент, когда её глаза снова встретятся с моими.

Утро врывалось в окно лучами, похожими на золотые нити, сплетающие новый день из воздуха и света. Я проснулся по первому же звону будильника – резкому, как удар камертона, – и потянулся, чувствуя, как позвоночник издаёт тихий хруст, словно перебирая костяшки чёток. Рутина – моя броня против хаоса. Зарядка превращалась в ритуал: каждое движение – взмах руки, наклон – напоминали танцующего журавля, оттачивающего грацию перед боем. Пять минут медитации – не больше. Я садился на пол, скрестив ноги, и пытался поймать тишину между ударами сердца. Но сегодня она ускользала, как вода сквозь пальцы, оставляя лишь отголоски её голоса: «До скорой встречи, поэт».

Кофе. Не напиток, а алхимия. Я достал турку – медную, потёртую до блеска, как реликвия из бабушкиного сундука. Зёрна, перемолотые в пыль, пахли землёй после грозы. Огонь на плите дрожал синим язычком, а я следил, как пена поднимается, образуя корку – хрупкую, как первый лёд на луже. Дважды довести до кипения, помешать деревянной ложечкой, добавить щепотку соли… Сахар растворялся, оседая на дне янтарными крупинками. Аромат вился дымкой, напоминая о её волосах – таких же густых, тёмных, с оттенком тайны.

Я пил маленькими глотками, ощущая, как горечь смешивается со сладостью на языке. Жизнь – это кофе: баланс между терпким и сладким, между кипением и тишиной. За окном октябрь рисовал мир в охристых тонах. Листья падали с клёна, кружась в вальсе, будто не решаясь коснуться земли. 28-е число. Дата, которая теперь будет отмечена в календаре звёздочкой, как важная сноска в учебнике: «Здесь началось всё».

Дорога в школу растянулась, как плёнка старого фильма. Я шёл медленно, намеренно давя лужи – брызги взлетали, сверкая радугами. Спешка была чужой мне, как чужая мелодия в наушниках. Я вдыхал воздух, пахнущий прелыми листьями и дымком из труб, и чувствовал, как мысли выстраиваются в чёткие строки – будто сама природа диктовала мне стихи. Социализация первоклашек, их смех – это же чистый кислород. Они как птенцы, выпавшие из гнезда: растерянные, но жадно впитывающие мир.

Школа возвышалась впереди, её кирпичные стены розовели в лучах восхода. В моём воображении она всегда была женщиной – рыжеволосой, с проседью в висках, в строгом костюме, но с мягкими глазами. Её окна сверкали, как застёжки на дорогом платье, а ступени крыльца вели в объятия, где смешивались запахи мела, старых книг и детских надежд.

Первоклашки уже толпились у входа, их голоса звенели, как колокольчики. Однажды учительница младших классов, задыхаясь от гриппа, попросила меня присмотреть за её «ангелочками». Я вошёл в класс, и двадцать пар глаз уставились на меня, широких, как блюдца. «Вы будете нашим учителем?» – спросила девочка с косичками. «Нет, – ответил я. – Просто другом, который знает, где прячутся драконы в задачках». Они засыпали меня вопросами, а после подарили конфеты, завёрнутые в фантики с единорогами. Теперь эти фантики лежали в моём столе – талисманы против цинизма.

Шесть уроков. Математика – моё личное минное поле. Учительница, Маргарита Павловна, смотрела на меня через очки, как через прицел, но за строгостью скрывалось тепло: однажды она осталась после уроков, чтобы объяснить логарифмы на примере роста деревьев. «Видишь, даже природа подчиняется формулам», – сказала она, а я подумал: «Но любовь – нет».

Перед звонком я украдкой посмотрел на расписание Авроры. История, кабинет 34. Сердце ёкнуло, будто птица ударилась о стекло. Увидеть её после первого урока. Провести через весь город, если понадобится. Нести на руках? Легко. Я бы пронёс её сквозь метель, как герой дешёвого романа, только чтобы услышать её смех.

– Всем привет! – мой голос прозвучал громче обычного.

Одноклассники откликнулись хором, и на мгновение я ощутил, как наша классная комната – это космический корабль: 15 человек, связанных невидимыми нитями дружбы, летящих к выпускному как к далёкой звезде.

– Привет, Август. Как дела? – я подошёл к нему, стараясь скрыть дрожь в руках.

Он поднял глаза от ноутбука, где мигали строки кода, и усмехнулся. Его взгляд, острый как скальпель, пронзил меня:

– Ты светишься, как экран с уведомлениями. Это из-за вчерашней девчонки? – он щёлкнул пальцами, будто включая невидимый проектор. – Видел, как ты тонул в её глазах. Романтик.

– Всё-таки ты хакер, – фыркнул я, швырнув в него свёрнутым конспектом. – Залетаешь в чужие мысли, как в незапароленный сервер.

Он поймал бумажный самолётик и развернул его, читая мои каракули на полях: «Любовь – это когда формулы горят, а сердце становится безупречным алгоритмом».

– Глубокомысленно, – протянул он, но в уголках его губ дрогнула улыбка.

Нил и Рил, близнецы, вошли в класс синхронно, будто отражения в зеркале. Нил нёс учебник по квантовой физике, Рил – сборник стихов Бродского. Они спорили о чём-то, жестикулируя, как дирижёры двух оркестров. Арон, мой друг с плечами штангиста, сидел за партой, разбирая схемы электрических цепей. Его пальцы, толстые и сильные, двигались с ювелирной точностью.

– Эмир, – Нил повернулся ко мне, поправляя очки. – Твой взгляд сегодня имеет коэффициент отклонения 37% от нормы. Влюблённость?

– Или отравление кофеином, – добавил Рил, листая страницы. – В любом случае, это интересный эксперимент.

Я засмеялся, чувствуя, как тревога тает. Наш класс – это пазл, где каждый кусочек – гений, чудак, мечтатель. И мне страшно потерять эту картину.

На математике я не слышал ни слова. Голос учительницы растворялся в гуле крови в висках. Я рисовал на полях тетради: спирали, звёзды, глаза – её глаза. Карие, с золотыми искорками, как ночное небо, где вспыхнула сверхновая. Что я скажу ей? – мысль билась, как мотылёк о лампу. Приглашу в кафе? Предложу прогуляться по набережной? Или просто подарю ту самую бумажку от попкорна, спрятанную в кармане?

Звонок прозвучал, как стартовый выстрел. Я вскочил, роняя ручку. Сейчас. Сейчас или никогда.

Звонок пронзил воздух, словно серебряная игла, вонзившаяся в тиканье школьных часов. Я двинулся вперёд, рассекая толпу плечами, как ножницы разрезают шёлк – резко, не оставляя швов. Она должна быть здесь. У кабинета биологии, где засушенные бабочки за стеклом напоминают мне нас – таких же хрупких, застывших между мирами.

Коридор пах мелом и тревогой. Кабинет директора – массивный дуб с табличкой вместо листьев. Информатика – лабиринт из проводов. Русский – пыльные тома на полках. И наконец – биология. Дверь распахнулась, выпуская поток смеха, но её силуэта не было в потоке. Лишь бы не растворилась, как акварель в воде. Лишь бы успел поймать.

И вдруг – она. Вышла неспешно, будто время замедлилось, чтобы дать мне запомнить каждый штрих. Тёмно-синий сарафан обвивал стан, как ночь обнимает луну. Белая рубашка с широкими рукавами – крылья мотылька, замершего перед полётом. А волосы… Боже, эти волосы! Пучок, из которого выбивались прядки цвета тёмной ночи, переходящие в шоколадные глубины. «Омбре» – будто кто-то провёл кистью от рассвета к полуночи.

– Привет! – её голос звенел, как колокольчик в стеклянном куполе.

Я почувствовал, как цифры в голове рассыпались, превращаясь в звёздную пыль.

– Здравствуй, Аврора. Ты… похожа на ботаническую иллюстрацию. Ту, что рисуют золотыми чернилами.

Она рассмеялась, и звук этот напомнил шелест страниц в старом гербарии:

– Спасибо. А ты сегодня – как уравнение в строгом костюме. Специально для меня собрал все переменные?

Чёрт, она видит меня насквозь. Как рентген, который просвечивает даже бетон.

– Для тебя – да. Присядем?

Мы опустились на скамью, и дерево заскрипело, будто делилось воспоминаниями.

– Ты знаешь, у нас совпадают уроки, – начал я, ощущая, как сердце стучит азбукой Морзе. – Может, проводить тебя после школы?

– Ух ты, – её брови взлетели, как крылья той самой бабочки за стеклом. – А зачем тебе это?

Голос её был мягким, как пух одуванчика, но в нём таился вызов.

– Чтобы доказать теорему, – я позволил себе улыбнуться. – Где ты – неизвестная, а я – иррациональное число, ищущее место в твоём уравнении.

Она прикрыла ресницы, и тень от них легла на щёки сеточкой, словно паутина, сплетённая из мгновений.

– Тогда начинай с малого. Сейчас у нас… – она взглянула на часы, браслет на запястье звякнул, как капелька дождя по стеклу, – десять минут до звонка.

– Десять минут – это шестьсот секунд. Достаточно, чтобы найти общий язык.

– Или потерять его, – она наклонилась ближе, и я увидел, как её глаза меняют оттенок: у зрачков – янтарь, по краям – тёмный шоколад. Как галактика, где рождаются звёзды.

– Не теряй меня, – вырвалось невпопад.

– Не смогу, – она коснулась моей руки, и под кожей пробежали мурашки, как по клавишам пианино. – Ты же часть моего расписания теперь.

Звонок загрохотал, разрывая время. Мы встали, и пространство между нами заполнилось тишиной – густой, как сироп.

– До следующей перемены? – спросил я, чувствуя, как в груди распускается что-то хрупкое, как бутон магнолии.

– До следующей. И помни – я не люблю спойлеры, – она улыбнулась, поворачиваясь, и сарафан взметнулся, оставляя шлейф запаха – ваниль и чернила.

Я смотрел ей вслед, пока её силуэт не растворился в солнечном луче, разрезавшем коридор пополам. Десять минут. Шестьсот секунд. И каждая – как капля, упавшая в океан нашего «потом».

Официально заявляю: я влюбился. Не как подросток в комиксах, а как учёный, обнаруживший новую звёздную систему – внезапно, необратимо, с риском сгореть в её атмосфере. Аврора. Ты – чёрная дыра, переписывающая законы моей вселенной.

Перемена истекла, как песок в часах. Я сидел в столовой, наблюдая, как она отламывает кусочек пирога – аккуратно, словно археолог, извлекающий артефакт. Крошки падали на тарелку, рисуя созвездия, а её пальцы, испачканные вареньем, напоминали кисти художника после работы над шедевром.

– Ты ешь, как персонаж ренессансной живописи, – вырвалось у меня, и она засмеялась, прикрыв рот ладонью. Звук этот был похож на падение хрустальных шаров в тишине библиотеки.

– А ты смотришь, как критик на вернисаже.

Наши взгляды столкнулись, и я ощутил то самое – искру, о которой пишут в учебниках физики: короткое замыкание, вспышка, после которой схемы горят новыми узорами.

Если бы перемены длились вечность, я бы изучил каждую её ресницу как трактат, каждую веснушку – как карту неизвестных земель.

После уроков я ждал у ворот, прислонившись к кирпичной стене, которая дышала холодом сквозь пальто. Родители забирали детей, их объятия напоминали скреплённые скрепками документы – аккуратные, предсказуемые. А мы с тобой – черновик, где каждая помарка становится частью сюжета.

И вот – она. Тёмно-синее пальто, поглощающее свет, как космическая бездна. Алый шарф, обвивший шею – капля крови на снегу. Шапка с помпоном делала её похожей на эльфа, заблудившегося в мире формул и расписаний.

– Готова? – спросил я, будто предлагал прыгнуть в кратер вулкана.

– Вперёд! – её голос звенел, как серебряный колокольчик в ледяном воздухе.

Мы зашагали по тротуару, где лужи отражали небо, словно осколки разбитого зеркала.

– Литература… – начала она, вдыхая пар от дыхания, – это ведь не просто книги. Это крики душ, законсервированные в чернилах.

Я кивнул, подбирая слова как осколки мозаики:

– Да. Как будто автор вскрывает вены и пишет кровью. Герои Достоевского, Толстого… Они сражаются не с драконами, а с тенью в собственном зеркале.

– А любовные линии? – она остановилась, и её глаза стали глубже, чем озёра в горных ущельях.

– Как химическая реакция. Смешаешь не те элементы – взрыв. Найдёшь баланс – получишь золото.

Она засмеялась, и морозный воздух превратился в облако звёздной пыли:

– Ты говоришь, как профессор, который влюбился в свою аспирантку.

– А ты слушаешь, как студентка, жаждущая нарушить все его правила.

Дома стояли близко – два параллельных мира, разделённых асфальтом. Её дом напоминал портал в другое измерение.

– Я здесь, – она ткнула пальцем на свой дом, словно ставила печать на документе. – Теперь ты знаешь, где меня найти… если вдруг решишься на кражу со взломом.

– Мне хватит смелости только на чай с печеньем, – я поправил шарф, чувствуя, как холод проникает под кожу.

– Тогда завтра. В восемь. Ты, я и город, который засыпает под нашими шагами.

Она исчезла, оставив за собой шлейф морозного сияния. Я стоял, сжимая в кармане ключи, которые вдруг показались тяжелее – будто к ним прилипли все невысказанные слова, все «а что, если» и «может быть».

Завтра. Всего двадцать четыре часа. Тысяча четыреста сорок минут. И каждая – как страница в книге, которую мы пишем на лету, не зная, чем закончится глава.

Моя радость пульсировала в висках, как метроном, задающий ритм вселенной. Я шагал домой, подпрыгивая на трещинах асфальта, будто они были клавишами, исполняющими мелодию надежды. Она согласилась. Согласилась на прогулку, которая может стать первой главой нашей общей саги.

– Это свидание? – шептал я ветру, но он лишь кружил опавшими листьями, складывая их в узоры, похожие на вопросительные знаки.

Нет, ещё нет. Но я научусь превращать прогулки в путешествия, а её улыбку – в карту сокровищ.

До встречи оставались часы, растянутые в вечность. Я перелистывал книгу, где буквы танцевали, как тени от свечи, готовился к экзаменам, выводя формулы, которые вдруг напоминали стихи. Душ превратился в ритуал: вода смывала сомнения, оставляя кожу покалывающей, как после грозы.

Перед зеркалом я замер, изучая отражение, будто редкий экспонат в музее. Глаза – два уголька, подожжённые её присутствием. Их карий оттенок глубже, чем земля после дождя, а узкий разрез создавал иллюзию, будто я всегда всматриваюсь в горизонт, где смешиваются реальность и мечты. Волосы – чёрный водопад с проблесками синевы, как ночное небо, зацепившееся за плечи. Пряди спадали неровно, будто их рисовали тушью на мокрой бумаге – с размытыми краями и намёком на бунт.

От мамы – изящество линий. От папы – упрямый изгиб бровей, рассечённый шрамом, будто молния ударила в самую сердцевину характера.

Я примерил три рубашки, пока не остановился на той, что цвета морской бездны – чтобы оттенять её алый шарф. Надел часы с потёртым ремешком: стрелки тикали, напоминая, что каждая секунда без неё – украденная у вечности.

Её дом стоял как иллюстрация из сказки: голубые стены – небо, упавшее на землю, крыша – лоскут тёмного бархата. Два дерева-стража склонились над качелями, где, наверное, качалась её детская тень, мечтая о принцах и драконах. Палисадник цвёл малиновыми розами, пушистыми, как облака на закате. Их аромат витал в воздухе, густой, как сироп, смешиваясь с запахом свежескошенной травы.

– Здесь живёт счастье, – пробормотал я, замечая трещину на заборе, в которой пророс жёлтый одуванчик. Как мы с тобой: хрупкие, но пробивающиеся сквозь асфальт.

Дверь скрипнула, выпуская её в мир. Аврора вышла, завернувшись в шерстяной шарф, и мгновенно всё вокруг стало ярче – будто кто-то повернул регулятор контраста.

– Привет, Эмир! – её голос звенел, как колокольчик в морозном воздухе.

– Привет, Аврора. Ты… как первый луч солнца после полярной ночи.

Она рассмеялась, и в этом звуке зазвенели хрустальные бокалы, звёзды, падающие в океан.

– Куда поведёшь меня, профессор поэзии?

– Туда, где тени рассказывают истории, а фонари подмигивают, как старые сообщники.

Мы зашагали по улице, и время замедлилось, как расплавленная карамель. Её шаги оставляли следы на инее – череда точек, которые я мысленно соединял в созвездия.

Что ты чувствуешь? – спрашивал я её молчаливыми взглядами. Любовь? Дружбу? Или мы просто два одиноких спутника, затерянных в космосе школьных коридоров?

Но вопросы таяли на языке, когда она касалась моего рукава, показывая на кота, греющегося на подоконнике, или на узор из звёзд, который ветер вырезал на сугробе.

– Знаешь, почему я люблю литературу? – она вдруг остановилась, её дыхание рисовало в воздухе призрачные буквы. – Потому что герои там никогда не боятся признаться в главном.

– Может, потому что их создали те, кто сам не смог? – рискнул я, ощущая, как холод пробирается под воротник.

Она повернулась, и в её глазах вспыхнуло что-то опасное и прекрасное – как северное сияние над вулканом:

– Тогда давай станем авторами, а не читателями.

И в этот миг я понял: наша прогулка – не свидание. Это пролог. Первая строчка в книге, которую мы напишем вместе – с чернилами из звёздной пыли и бумагой, сотканной из трещин в реальности.

Глава 2. «Поцелуй среди бетонных плит»

– Аврора, я хочу познакомиться с тобой, как море знакомится с берегом – медленно, неотвратимо, стирая границы, – произнёс я, и её глаза вспыхнули, как два фонаря в туманной ночи.

– Тогда спрашивай, Эмир. Я – открытая книга, и ты уже перелистнул предисловие.

– Чем ты дышишь, когда остаёшься наедине с собой?

Она задумалась, и в тишине между нами зазвучал шелест её воспоминаний:

– Рисую. Кисть скользит по холсту, как конькобежец по льду – резко, оставляя за собой следы, которые потом превращаются в города, леса, лица. А ещё… – она приподняла подбородок, будто пробуя ноту, – пою. Голосом, который папа называет «дождь по жести», а мама – «шёпот ангела».

Она – акварельный взрыв в моём черно-белом мире. Даже её молчание звучит, как песня, которую хочется записать на рёбра, чтобы носить с собой.

– А ты, Эмир? – её пальцы коснулись моей ладони, оставляя на коже невидимые иероглифы. – Чем наполняешь часы между учебниками?

– Готовлюсь к экзаменам, как сапёр к разминированию. Но иногда… – я улыбнулся, вспоминая утренние пробежки, – бегу. По парку, где деревья шепчутся на языке ветра, а асфальт под ногами превращается в бесконечную ленту Мёбиуса.

– Нашла время! – она фыркнула, и в этом звуке зазвенели колокольчики.

– Для тебя время – не линейка, Аврора. Это река, и я готов нырнуть в неё с головой.

Мы брели по улицам, где фонари рисовали наши тени – то длинные, как ноты на партитуре, то короткие, как тире между сердцами. Город, когда-то серый, как школьная форма, теперь переливался оттенками: кирпичные стены стали терракотой, лужи – зеркалами, отражающими созвездия, а её смех – аккордом, разрывающим тишину.

– Эмир, ты же сгоришь! – её голос дрогнул, как лист на ветру. – Бег, учёба, встречи… Где ты заряжаешься?

– В тишине. Ранним утром, когда мир ещё спит, а роса на траве – словно слёзы ночи. Иду, и шаги отдаются эхом в груди, будто стук сердца земли.

Она остановилась, и внезапная серьёзность сделала её похожей на статую из древнего храма:

– А если бы ты писал… О чём бы это было?

Вопрос повис в воздухе, как паутина, дрожащая между ветвей.

– О любви. О двух душах, которые, как параллельные прямые, встречаются в бесконечности. Они идут сквозь бури, где друзья – это маяки, а враги – тени, цепляющиеся за пятки. И о ней… – я посмотрел на Аврору, чувствуя, как слова превращаются в пепел на языке, – о ней, которая прекраснее всех метафор, но так же недосягаема, как горизонт.

– Почему недосягаема? – она шагнула ближе, и её дыхание смешалось с моим.

– Потому что любовь – это либо навсегда, либо никогда. Третьего не дано.

Она рассмеялась, и звук этот рассыпался звёздной пылью:

– Ты говоришь, как поэт, который боится собственных строк. А если написать историю без «чёрного» и «белого»? Где герои – это оттенки, а истина – мозаика из их лжи и правды?

Она видит сквозь меня, как рентген. Читает между строк, которые я ещё не написал.

– Тогда это будет не роман, Аврора. Это зеркало.

– Зеркало, в котором мы увидим себя без масок? – её пальцы скользнули по моему рукаву, оставляя следы-искры. – Я бы хотела такое прочесть.

Мы подошли к мосту, где река отражала луну, разбитую на тысячи осколков. Аврора оперлась на перила, и её профиль на фоне ночи напомнил мне античную фреску – вечную, не подвластную времени.

– А ты, – начал я, подбирая слова, как драгоценные камни, – если бы строила свой парк… Каким бы он был?

Она зажмурилась, будто вызывая видение:

– С лабиринтом из живых изгородей, где каждый поворот – это выбор. С фонтаном в форме лотоса, из которого струится не вода, а свет. И с аллеей, где деревья растут в такт дыханию влюблённых.

– Это не парк, – прошептал я. – Это портрет. Твой портрет.

Она повернулась, и в её глазах вспыхнуло что-то неназванное – как вспышка сверхновой перед тем, как погаснуть.

– Тогда станем соавторами, Эмир. Ты напишешь историю, а я построю мир, где она оживёт.

И в тот миг я понял: наши мечты – не цели. Это кометы, которые мы запустили в ночь, зная, что однажды они столкнутся, ослепив всех своей красотой.

Наша прогулка напоминала страницу из иллюстрированного манускрипта – каждая тень, каждый блик фонаря превращались в миниатюры, обрамлённые золотыми завитками. Мы шли вдоль бетонной стены, испещрённой иероглифами поколений: здесь рокеры выводили молнии кислотной желчью, влюблённые царапали сердца гвоздями, а философы-подростки цитировали Ницше баллончиками. Холст, на котором время смешало кровь, мел и аэрозоль.

– Аврора… – я протянул ладонь, будто предлагал ей войти в зеркало, – можно?

Она положила руку в мою – лёгкую, как крыло мотылька, и тёплую, как глина только что слепленной вазы. Её пальцы сплелись с моими, и мир сузился до точки соприкосновения. Как будто я обхватил запястье самой Вечности – хрупкой, пульсирующей, невероятно живой.

Мы шагали под руку, и асфальт под ногами стал мягче, словно город подстроил тротуар под наш ритм.

– Ещё одна встреча? – спросил я, глядя, как её ресницы отбрасывают решётчатые тени на щёки. – Завтра?

– Ты жадничаешь, Эмир, – она рассмеялась, и звук рассыпался, как бисер по стеклу.

– Время – ненадёжный союзник. Оно либо крадёт мгновения, либо дарит их скупой рукой. Давай грабить его вместе.

Она прижалась плечом, и шерсть её пальто зашептала с моей курткой на языке статического электричества:

– Тогда завтра. Но сегодня… – она остановилась, повернувшись ко мне так, что свет фонаря упал на её губы, окрасив их в цвет спелой хурмы, – сегодня ты ещё не подарил мне цитату.

Я замер, чувствуя, как сердце колотится, как маятник в старинных часах.

– Твоё имя… – начала она, проводя пальцем по моему запястью, – Эмир. В арабском – «принц». В тюркском – «повелитель урожая». А для меня… – её голос стал тише шороха листьев под ногами, – это звук ключа, поворачивающегося в замке.