Тот, кто срывает цветы

– Это был твой выбор, – тихо сказал я.

– Что-что? Мой? Выбор? Очнись уже! Не было никакого выбора! У меня постоянно перед глазами крутилось все, что мы читали или смотрели. Всегда. Круглыми сутками. Я перестал спать. Перестал есть. Стал жрать таблетки, потому что они помогали тебе, но от этого не было никакого толка. И тогда…

– И тогда ты стал убивать.

Альвин цокнул языком, поправил воротник рубашки.

– В общем-то, да.

– Стало легче? – сквозь зубы спросил я.

Он посмотрел на меня.

– На какое-то время. Ты знал, что у Альмы Шустер есть сестра?

Я кивнул – хорошо помнил тот выпуск новостей, где рассказывали, что старшая сестра Альмы хотела покончить с собой после всего, что случилось.

– Франциска Шустер. Мы учились с ней на одном потоке. Невзрачная девчонка, но страшно талантливая. Помнишь тот конкурс на лучшую фотографию, где я занял второе место?

– Она была победительницей?

– Да.

Я тяжело сглотнул.

– Это способ отомстить?

Альвин нахмурился.

– Ты о чем?

– Ты убил сестру Франциски, потому что она тебя обошла? А потом тебе просто понравилось? Или…

Альвин закатил глаза.

– Да плевать я хотел на этот конкурс. Месть? Серьезно? Ничего подобного, Лео. Я увидел Альму, когда она приехала, чтобы поздравить сестру с победой. Клянусь, она была точь-в-точь любая из жертв Ванденберга. Она была чертовски идеальна для того, чтобы быть убитой.

Он спланировал это заранее. Вернулся в Регенсбург – точно охотничий пес по горячему следу. У меня вспотели ладони. От перенапряжения кружилась голова.

– Я сделал все правильно. Я сделал все так, как сделал бы он, потому что знал – так ты решишь, что он вернулся, – Альвин перестал себя контролировать, теперь он расхаживал по комнате туда-сюда, бурно жестикулируя. – Сделать копию твоего ключа было проще некуда. Ты сам дал мне его однажды, чтобы я мог принести тебе на работу одну из твоих статей. А звонки? Было так забавно. Ты так переполошился, что из дома перестал выходить. Потом новое убийство. И еще одно. Действовать под чужой маской так удобно. Никто тебя не подозревает. Для этого нет причин. Все знают, что это разыскиваемый серийный убийца!

– Катарине Бойтель было всего тринадцать лет, – прошептал я. – Ты убил ребенка.

Альвин вздохнул.

– Она выглядела на все шестнадцать!

– Это должно тебя оправдывать?

– Мы все умрем, приятель. Однажды мы все умрем. Это…

Где-то скрипнула половица. Альвин резко замолчал. На полу завозился Отто. Его нижняя губа затряслась так, словно он вот-вот разревется.

– Сиди смирно!

Отто громко всхлипнул. Под ним снова скрипнули старые доски.

– А твоя мать?

– Что – моя мать?

– Ты не подумал, что с ней будет?

Альвин посмотрел на меня без интереса.

– Я и забыл, что ты у нас маменькин сынок. Скучаешь по своей мамаше, а? Бедная-бедная Анна…

Я прервал его.

– Если бы тебя не раскрыли, то ты бы продолжил? Продолжил убивать? Ты так облажался с…

– Я не облажался. Черт возьми, Лео? Ты думаешь, что я такой тупой? Я специально оставил тебе это послание. Золотые рыбки, боже. Это и было финалом. Я ждал, что ты поймешь. Ждал, что догадаешься. Все должно закончиться здесь. В моем убежище. Ты и я.

Реальность пошатнулась. Разбежалась по швам. На пару мгновений я перестал понимать, что происходит. Мне стало тяжело дышать. План. У него с самого начала был план. Застать врасплох. Заставить бояться собственной тени. Пустить пыль в глаза. А потом триумфально раскрыть себя. Долгое вступление и быстрый финал. Блестяще. Гром аплодисментов в пустом зале.

– Я все время думал о том, что ты смог освободиться.

– Освободиться?

Альвин посмотрел на меня с ненавистью.

– От своих навязчивых страхов. Я не прав? Разве тебе не стало легче?

– На это ушло много времени, но я так и не смог примириться с этим до конца. Мне снились сны, иногда мне казалось, что я вижу Ванденберга в толпе и…

– Но тебе никогда не хотелось встать на его место!..

Он крикнул это так громко, что Отто не выдержал и заплакал.

– Заткнись! Замолчи! Пусть он закроет рот! Клянусь, я…

Я подбежал к ребенку, сжал его потную ладонь в своей руке.

– Тише, Отто, тише.

Он не переставал еще с минуту. Альвин выходил из себя.

Когда Отто успокоился, я поднялся на ноги. Мы с Альвином замерли напротив друг друга.

– Все это время… – зашептал он, – оно у тебя в голове, зудит где-то под кожей, скребет лапками, как какое-то насекомое, а потом начинает чесаться. Тебе просто необходимо вытравить это чувство, избавиться от него. Оно все сильнее и сильнее. С каждой неделей. С каждым днем. С каждой минутой.

Глаза у него были красными – с поволокой. Альвина мелко трясло. Он был не в себе.

– Тебе нужно было обратиться за помощью. Тебе бы помогли, – осторожно сказал я.

Он быстро затряс головой.

– Никто бы мне не помог. Всем плевать, господи, всем плевать даже на себя. Мой папаша не вынес всего дерьма и повесился, потому что решил, что лучше сдохнуть в куче собственных отходов, чем дальше мучиться. Мать не сказала мне этого. Я сам узнал. Она все боялась, что у меня крыша съедет, если я узнаю, но я обрадовался, когда прочитал об этом. Испытал такое удовольствие, которое сравнимо только с возможностью перерезать кому-то горло. Я понимаю, кстати, почему Ванденберг делал это именно так. Появляется возможность наблюдать за тем, ка жертва бьется в луже собственной крови, точно рыба на суше. Приятно смотреть на то, как ее покидает жизнь. Это… это…

Он сжал губы в прямую линию; голос его звучал почти истерично. Взгляд метался.

– Пора заканчивать с этим. Хватит.

Я лихорадочно соображал.

– Стой!

– В чем дело?

– Я хотел спросить еще кое-что…

Альвин возвел глаза к потолку.

– Что еще?

– Жертвы Ванденберга. Ты знаешь, почему он убивал девушек только с такой внешностью? А почему цветы оставлял? Это тебе известно?

– А тебе?

Я кивнул.

– Говори.

Он выслушал меня без особого интереса. Только усмехнулся в конце, когда я рассказал историю о том, как маленький Вальтер хоронил птицу.

Я старался тянуть время, но Альвин не выдержал и прервал меня.

– Ты закончил?

Я ничего ему не ответил. Чертов Байер. Прошло не менее получаса. Сколько еще можно ждать.

Альвин направил на меня винтовку.

– Вот и все.

– Отпусти ребенка, Альвин!

– Пусть смотрит.

– Отпусти его!

– Жаль, что у меня нет с собой камеры. Я бы сфотографировал тебя на прощание.

– Альвин.

Он встал боком и прицелился.

– Не делай этого! Мы еще можем все исправить.

– Нет никаких «мы», Лео, и исправлять тут нечего.

Альвин прижался щекой к прикладу.

– Не только золотые рыбки умирают быстро.

Все произошло за долю секунды. Выражение лица Альвина изменилось; в его взгляде мелькнули изумление и злость. Из-за спины я услышал громкий вскрик.

– Бонни, пригнись!

Тело среагировало быстрее разума. Я рухнул на пол, над моей головой просвистело два выстрела.

– Отто, закрой глаза! – крикнул я.

Я быстро повернулся – пара секунд растянулась в вечность. Сердце билось так быстро, что меня затошнило. Мне нужно было убедиться, нужно было увидеть, что Ойген жив. Он стоял позади меня, не сгибая рук, с моим пистолетом в вытянутых руках и тяжело дышал. Вниз по левому запястью у него стекала кровь.

Альвин пошатнулся, выронил винтовку к ногам. Пуля Ойгена прошибла ему легкое. Громко и хрипло дыша, он вновь потянулся к оружию, но я оказался быстрее. Метнулся к винтовке, подхватил ее, прицелился в тот момент, когда Альвин, шатаясь из стороны в сторону, схватил со стола нож, который я не заметил прежде, и бросился вперед. Снова два выстрела. На этот раз стреляли мы с Ойгеном. Его пуля попала Альвину куда-то в грудь. Моя – точно в горло.

Альвин снова пошатнулся, снес со стола лампу и рухнул на пол. Он несколько раз дернулся, а потом застыл в луже собственной крови.

Меня замутило. Я обернулся, рывком поднял лампу, поставил ее обратно на стол. Я замер, разглядывая Альвина. Белое-белое лицо, распахнутые глаза, устремленные в потолок и кровь – так много крови, что я едва на ней не поскользнулся.

Все звуки исчезли.

Не существовало ничего, кроме мертвого взгляда.

2

Я очнулся, когда заплакал Отто. Он бросился ко мне, повис у меня на шее и разрыдался горячими слезами. Я рассеянно похлопал его по спине, потом посмотрел на Ойгена, который успел подойти ближе.

– Ты ранен.

Он поморщился.

– Просто плечо задело.

Я кивнул.

– Мы слышали, как скрипнула половица. Это был ты?

Ойген тоже кивнул.

– Я пошел за тобой почти сразу. Не смог сидеть в машине. До Байера так и не дозвонился. Уже темно. Может, они заблудились или еще что. Я просто…

– Ты мне жизнь спас, – глухо сказал я.

Ойген ничего не ответил. Он посмотрел на Альвина.

– Ублюдок. Я слышал каждое слово, что он тут нес. У него реально съехал крыша…

– Ты бы не мог открыть окно? – тихо спросил я, чувствуя, что меня вот-вот вывернет.

Ойген сдернул простыню и распахнул окно. В комнату ворвался свежий воздух.

– Мы убили его.

– Ты же понимаешь, что на этот раз все правильно?

Ойген нагнулся, крепко сжал мое плечо ладонью.

– Эй.

Я поднял на него взгляд.

– Все закончилось.

Я замотал головой, крепко сжал зубы, стараясь унять дрожь во всем теле. Отто все еще жался ко мне, как напуганный птенец. В голове у меня не было ни единой мысли; лавиной навалилась усталость.

– Не могу поверить, что это все реально.

Ойген заглянул мне в глаза.

– Больше – нет.

Я промолчал. Еще раз посмотрел на Альвина. Крови вокруг него стало еще больше. Она медленно растекалась вокруг его головы. Мой друг лежал у моих ног. Он был мертв. Мы убили его. Убили.

– Нужно убираться отсюда, – сказал я. – Не могу больше на него смотреть.

На первом этаже раздался какой-то тихий шорох. Мы замерли, переглянулись. Шорох повторился.

– Мы здесь, – крикнул я, крепче прижимая к себе Отто.

Шаги. Первым на втором этаже оказался Байер. Его глаза широко раскрылись, когда он увидел тело Альвина, раненого Ойгена и меня с ребенком на руках.

– Господи… – выдохнул он.

3

Я давал показания тихим голосом, без особых эмоций, как робот. Мы с Самуэлем, Торваллем, Ойгеном и Отто сидели в машине Келлеров и ждали, когда приедут Сильвия с Леонардом и скорая помощь.

Торвалль кое-как перебинтовал руку Ойгена старой футболкой, которая нашлась в бардачке машины. Рана была легкой, но помощь врачей не помешала бы.

– Он планировал ваше самоубийство? – еще раз спросил Самуэль.

Я кивнул.

– Все с самого начала должно было закончиться так. Альвин сам это сказал. Он…

Внезапно говорить мне стало трудно. Речь как раз должна была пойти о том, что Альвин во всем винил меня.

– Сигареты есть? – спросил Ойген, прерывая тишину.

Торвалль достал из кармана темно-синюю пачку и зажигалку. Ойген вытряхнул на ладонь две сигареты, одну протянул мне. Я кивнул, сунул сигарету в рот. Ойген щелкнул зажигалкой.

Отто сидел на заднем сиденье, тесно прижавшись к окну. Он был притихшим и мало разговаривал.

– Альвин сказал, что это из-за меня он стал таким.

– То есть?

– Из-за того, что мы столько времени проводили за изучением преступников и того, что они сделали, он просто… – я замялся, подбирая нужные слова, – не смог с этим справиться.

На свежем воздухе (двери машины были открыты) мне стало чуть лучше, но я все равно чувствовал себя дерьмово. Я вспомнил тот случай с Йорном – убийства и взрыв – но даже то происшествие имело не такой эффект, как недавние события. У меня из головы не шло лицо Альвина, его неподвижное тело, холодеющее на втором этаже хижины. Выстрелы. Крики Ойгена. Плач Отто. Огромное чучело оленьей головы с живым взглядом. Дрожащее пламя керосиновой лампы.

– Лео?

На меня внимательно смотрел Ойген.

– Я в порядке, – соврал я.

К горлу у меня подкатывала паника, жуткое осознание того, что случилось. Мне вспомнились долгие прогулки по набережной – только я и Альвин. Рябь на синеватой воде, холодный ветер, длинный шарф, цепляющийся за низкие кустарники. Вспомнились наши посиделки в «Чаплине», все-все походы в кино – мы считали себя ценителями; подарки на дни рождения друг другу, совместные праздники, прогулки в парке вместе с Оскаром на поводке. Все это смешалось, набросилось на меня, растоптало. Перед глазами запрыгали цветные пластинки в комнате Альвина, фотографии в рамках, его книги, его ботинки-оксфорды, часы на запястье. Что будет с Шарлоттой, когда она узнает, что ее сына больше нет в живых? Что с ней будет, когда станет известно, что это я причастен к его смерти?

– Почему вы так долго добирались? – хрипло спросил Ойген, делая глубокую затяжку.

Торвалль выругался.

– Наша чертова машина заглохла посреди леса. Какое-то время мы пытались сдвинуться с места, но потом пошли пешком. Самуэль постоянно звонил Лео, но связи ни черта не было. Мы около сорока минут петляли по темноте с фонариками на телефонах. Потом только заметили эту проклятую лачугу.

Самуэль вдруг дернул меня за рукав.

– Пойдем.

– Куда?

– Поговорим.

Мы выбрались из машины. Лунный свет падал прямо на тропу, еле слышно шумели ветви деревьев.

– Все действительно было так, как вы рассказали?

Я нахмурился.

– Да. Он бы пристрелил меня, если бы Ойген не вмешался. А потом бы убил себя.

– А ребенок?

– Альвин не собирался убивать его, но он мог передумать.

Самуэль задумчиво посмотрел себе под ноги.

– Значит, – он поднял взгляд, прищурился, – самозащита?

Я докурил, бросил сигарету на тропу, наступил на нее. Мне нужно было выпить. Как следует.

– Знаешь, – начал Байер, тяжело вздохнув, – Отто бы погиб, если бы ты послушал меня и остался в машине, дожидаясь нас с Торваллем.

Я кивнул. Да, я отлично это понимал.

– Когда я поделился опасениями с Торваллем, пока мы блуждали в потемках, знаешь, что он мне сказал?

– Что?

– Чтобы я очнулся и посмотрел правде в глаза, потому что «этот мальчишка никого не слушает».

Я нервно улыбнулся.

Байер посмотрел мне в глаза.

– Я хочу сказать, что ты поступил правильно. И Ойген тоже поступил правильно.

Я решил поделиться тем, что волновало меня с самого начала.

– Мы же могли просто ранить его. Прострелить ему ноги, оглушить, связать – в хижине наверняка нашлись бы веревки, но…

Байер коснулся моего предплечья.

– Винить себя – нормально. Тебе понадобится много времени, чтобы примириться с тем, что случилось. Но бывают такие моменты, когда нет времени на размышления. Моменты, когда действуешь, полагаясь лишь на инстинкты.

Из горла у меня вырвался какой-то странный звук, похожий на беспомощный тихий всхлип.

– Мы убили его.

– Я знаю.

– Мы…

– Вы защищались.

Я поднял голову вверх, уставился в черное небо, чтобы справиться с головокружением. Перед глазами у меня замелькали звезды – холодные точки в вышине. Я обхватил себя руками за плечи, чувствуя ледяной озноб.

– Лео? Тебе плохо?

Я пошатнулся, потом замотал головой, согнулся пополам, уперся ладонями в колени.

– Нормально.

– Идем к машине?

– Дай мне минуту.

Какое-то время я тупо смотрел себе под ноги, стараясь успокоиться, но это оказалось бессмысленным занятием. Я весь дрожал, кровь шумела в висках до того громко, что заглушала звуки лесной ночи.

Когда мы вернулись к машине, Торвалль сказал, что у него получилось дозвониться до Сильвии.

– Они будут с минуты на минуту.

– А медики?

Торвалль кивнул.

Действительно – не прошло и пяти минут, как вблизи показались полицейская машина и скорая помощь. Захлопали дверцы. К нам приблизились рыжеволосая женщина и угрюмый мужчина. Сильвия и Леонард. Сильвия выглядела встревоженной. Она нервно поздоровалась с нами. Леонард только сухо кивнул и покосился на крышу хижины, которая в темноте казалось почти черной.

– Это ты наш маленький герой? – Сильвия склонилась над Отто, который тут же весь съежился. – Ну-ну, не бойся. Все уже позади. Ты скоро будешь дома.

Со спины Сильвия напомнила мне Шарлотту. Я поспешил отвернуться.

– Будьте здесь, – сказал Байер. – Нам нужно осмотреть место.

Со мной, Ойгеном и Отто осталось двое врачей. Один занимался раной Ойгена, а второй осматривал Отто.

– Физически с ним все хорошо, но он очень сильно напуган, – сказал мужчина с седыми волосами. – У этого могут быть последствия.

Я отлично понимал, как может сложиться жизнь ребенка, который пережил такое.

– Но при должной терапии все должно быть хорошо, – добавил врач.

Вскоре мы остались в машине втроем.

– Ну? Как ты? – спросил Ойген.

Он снова занял водительское место. Мы сидели рядом. Отто дремал сзади – ему дали успокоительное.

– Дерьмово.

Ойген кивнул.

– Хотя бы честно. На этот раз.

– Просто… – я зажмурился. – Не знаю теперь, как жить с этим.

– Эй, – Ойген сел боком, зашипел сквозь зубы от боли в руке, посмотрел на меня ясным взглядом серых глаз, – станет легче, когда пройдет время.

– Вдруг не станет?

– С некоторыми вещами ты просто привыкаешь жить. Тебе ли об этом не знать? Ты не забываешь о них, они не стираются из памяти. Ты просто принимаешь это. Позволяешь тому, что случилось, стать частью тебя. Это не плохо и не хорошо. Это просто наше настоящее.

Он говорил это со всей серьезностью – так люди говорят о том, во что действительно сами верят. И ведь он был прав. Мы принимаем большинство вещей, что с нами происходят – и это закономерно. Если бы люди не могли приспосабливаться к тому, что с ними случается, то человечество давным-давно было бы обречено.

– Это просто наше настоящее, – тихо повторил я.

Ойген снова протянул мне сигареты. К тому времени, когда вернулся Байер, мы успели выкурить полпачки.

– Я отвезу вас домой, – сказал он.

Мы с Ойгеном перебрались на заднее сиденье. Отто положил голову мне на колени. Замелькали высокие тени ночных деревьев, по радио зашуршала какая-то песня, которую из-за помех было невозможно разобрать. Свесив голову на острое плечо Ойгена, я закрыл глаза.

Эпилог

Человек не рождается раз и навсегда в тот день,

когда мать производит его на свет, но жизнь

заставляет его снова и снова – много раз –

родиться заново самому.

– Габриэль Гарсиа Маркес

Несколько недель прошли в забытьи, в какой-то клейкой дремоте, которая не позволяла мне раскрыть глаза; ресницы слипались, и сквозь их темный лес я наблюдал за происходящим вокруг. Я утратил счет времени, дни были одинаково безлики и серы, и те малочисленные, но значимые события взрывались яркими красками на их фоне.

После душного салона полицейской машины мы оказались в полицейском участке, где провели несколько часов. Отто не плакал. Он все время молчал, крепко вцепившись в руку мрачного Ойгена. Лица у обоих были серыми, огрубевшими. Наверно, и мое было таким. Я не узнал себя, когда появилась возможность взглянуть в зеркало. Байер все время был рядом с нами, следил за вопросами, которые нам задают и задумчиво скреб пальцами щеку, поглядывая то на меня, то на Ойгена. Я знал, что за дверьми нас ждал отец, но эта мысль казалась чужой и далекой. Словно у меня не было ни отца, ни дома. Я чувствовал себя так, словно меня вытащили со дня замерзшего озера – сквозь колкий лед и колючий снег. Допрос тянулся мучительно долго. Альберт беседовал со мной, Леонард – с Ойгеном. Сильвия нервно курила, держась в стороне. В ее рыжих волосах запуталось несколько сухих листьев из леса. Нас отпустили под утро. В коридоре – темном и неживом – я увидел спящую Мону. Она свернулась калачиком в неудобном кресле. Рядом с ней сидела женщина в кремовом пончо – ее мать. Сильвия вывела Отто, и он тут же бросился к матери на шею. Женщина заплакала. Ребенок тоже.

Я почувствовал, как внутри что-то нагрелось и лопнуло, когда отец крепко прижал меня к себе. Он стоял чуть поодаль, но я не видел ничего и никого, кроме него. Он гладил меня по спине, его лицо было измученным, он плакал. «Я так рад, что ты в порядке», – шептал он, – «теперь все будет хорошо, я с тобой, с тобой». Отец сказал Ойгену, чтобы он тоже садился в нашу машину. Ойген попытался отказаться, но я дернул его за рукав, и он поддался этой незатейливой попытке уговорить его поехать с нами. Его рана не была серьезной, но на следующий день отец сам отвез его ко врачу. Они вернулись только к полудню с шестью бутылками колы. Отец сказал, что нам обоим нужен сахар. Когда мы с Ойгеном остались наедине, он пошутил, что Рольф, оказавшись на месте моего отца, поставил бы перед нами ящик водки.

Ойген провел у нас несколько дней. Отец относился к нему мягче, чем прежде. В один из вечеров я застал их за совместным просмотром какого-то матча. Они молчали, но лица их были расслаблены. Мне хотелось побыть одному, поэтому я отправился на часовую прогулку с Оскаром, во время которой решился позвонить Моне. Почти сразу трубку у нее выхватил Отто, и я несколько минут выслушивал его рассказ о подкроватных монстрах, которых ему удалось прогнать, потому что теперь он ничего не боится. Я похвалил его и улыбнулся, потому что Отто был в порядке. И это было хорошо.

– Ему снятся кошмары, – сказала Мона, вернувшись к разговору, – но утром он о них не помнит. Мама позволяет спать ему в своей кровати и будит, если Отто начинает плакать.

– Прошло не так много времени. Кошмары обязательно уйдут, но позже. Он звучал довольно бодро, когда мы говорили.

– Врачи тоже говорят, что сейчас нет причин для беспокойства. Я все равно переживаю. Он такой маленький, – она помолчала. – Я так и не поблагодарила тебя. Ты спас ему жизнь. Ты и твой друг.

Я промолчал. Мы оба понимали, что Отто пострадал из-за меня. Если бы не я, то Альвин бы никогда его не тронул.

– Я должен был.

Разговор не клеился. Слова обрывались и были каким-то пустыми. Никто из нас не знал, о чем говорить. Спустя четверть часа Мона сказала, что они с семьей уезжают.

– Куда? Далеко?

– В Дрезден. Временно поживем у бабушки, а там видно будет.

Я обвел взглядом улицу, лужи на асфальте, мокрые листья, налипшие на носки моих ботинок.

– Новая жизнь. Это хорошо.

– Я… Мне жаль, что так вышло, Лео.

– Мне тоже.

– Я не смогу иначе.

Мимо пронеслась вереница полицейских машин, и мое сердце дрогнуло.

– Я понимаю.

– В этом городе случилось слишком много плохого. Смерть отца, похороны, потом тот случай в такси. Теперь это. Я бы хотела, чтобы все сложилось иначе, но уже ничего нельзя исправить. Можно только начать заново, – она умолкла на мгновение. – Может, тебе тоже стоит переехать.

– Это куда?

– Не знаю. В какое-нибудь теплое тихое место.

Я грустно улыбнулся.

– Нет, Мона. Я останусь здесь. Восстановлюсь на учебе. Буду исправлять то, что могу исправить.

– У тебя все получится, Лео.

Я в это не верил, но попытаться стоило. Домой я возвращался в темноте, продрогший и совсем разбитый. По улицам за мной крался призрак Альвина – я чувствовал его дыхание, слышал шаги; в витринах мне мерещилась его улыбка, каждый незнакомец был им, у каждого были его лицо, его волосы, его взгляд. Все в этом городе шептало о нем, говорило о нем, кричало о нем. Это было нестерпимо, но я должен был вынести. Вина обрушивалась на меня по ночам, когда я забивался под одеяло и едва дышал от ужаса. В ушах звенели выстрелы. Я не мог сомкнуть глаз до утра, ворочался, звал Ойгена, занимающего диван в моей комнате, но и он по обыкновению тоже не спал. Если бы я только понял раньше, что во всем виноват Альвин. Если бы только мне удалось догадаться, то скольких смертей можно было бы избежать? Я корил себя за это, ненавидел, презирал. «Он был хорошим лжецом. Даже его мать не понимала, что происходит. Перестань винить себя, Лео», – как-то среди ночи сказал Ойген, когда я в очередной раз позвал его. Он перебрался ко мне, протянул сигареты, и мы до самого утра пытались говорить о чем-то отвлеченном. Весь следующий день мы провели в моей комнате, смотрели старые фильмы и почти не разговаривали. Потом Ойген схватил с полки одну из маминых любимых книг и начал читать вслух. Вскоре я заснул и проснулся только следующим утром.

Байер хорошо постарался, поэтому пистолет, который принадлежал мне, признали собственностью Альвина. Я узнал об этом из новостей, но почти ничего не почувствовал. Все мои эмоции странно притупились. Я просто устал. Устал так сильно, что переживать не было сил, но вскоре все изменилось – неумолимо приближалась дата судебного заседания. Ойген нервничал. Я одолжил ему один из своих костюмов, потому что у него не было подходящих вещей.