Тот, кто срывает цветы

Я начал писать. Слова никак не желали складываться в предложения, все казалось мне каким-то слишком вычурным. Я отложил ручку и надавил пальцами на виски. У меня ничего не получалось. Все было неправильно. Я встал, запер дверь, достал из кармана джинсов сигареты и распахнул окно. Мне бы не хотелось, чтобы меня использовали после смерти. Мне бы хотелось, чтобы обо мне рассказали правду. Мне бы не нужна была жалость. Только правда. Курил я быстро, слишком быстро. Сигарета растаяла в моей руке – я и не заметил. На улице темнело. Я увидел, как около нашего подъезда остановилась машина. Из нее выбрался человек. Это был Самуэль Байер. Он поднял голову, и мне показалось, что наши взгляды встретили, хотя, нельзя было сказать наверняка.

Я закрыл окно, вернулся на место, пробежал взглядом по строкам, что успел написать и еще раз пришел к выводу, что это никуда не годится. У меня еще оставалось несколько дней, поэтому я решил вернуться к статье позже.

В коридоре послышался какой-то шум, и Оскар мгновенно зашелся громким лаем.

– Тише, – я погладил его по спине. – Все хорошо.

Когда я решился выйти из комнаты, Байер уже был в кабинете отца. Они рассматривали фотографии, разложенные на письменном столе.

– Добрый вечер, – сказал я.

– Лео? – отец обернулся и удивленно поднял брови. – Я думал, что ты побудешь у себя.

Я тоже так думал, но не удержался. Все, что было связано с Ванденбергом притягивало меня к себе магнитом. Я не мог оставаться у себя в комнате. Не мог. Это было сильнее меня.

– Это ваш сын?

Байер взглянул на меня с интересом. Он был таким же, как и на фотографиях, что я видел сегодня утром, но с одним только отличием: он устал. Его выдавали синяки под глазами. Байер маскировал измотанность за белой рубашкой и галстуком, за открытой улыбкой и приветливым тоном, но он устал, и я хорошо видел это.

– Да, это Лео, – сказал отец, а потом посмотрел на меня. – Лео, это Самуэль Байер. Детектив.

Я кивнул.

Байер вдруг протянул мне руку – узкую ладонь с длинными пальцами – для рукопожатия.

– Крепко жмешь, – одобрил он, а потом повернулся к моему отцу. – Знаете, я был бы не против поговорить с ним.

Отец засомневался.

– Это необходимо?

– Да. Это бы не помешало.

Сердце пропустило один удар, но я заставил себя успокоиться. Просто разговор. Ничего страшного.

– Лео? Что скажешь? – спросил отец.

– Я не против.

– Отлично, – деловито сказал Байер, а потом вновь вернулся к фотографиям. – Тогда не уходи далеко, – добавил он, больше не глядя в мою сторону.

Из кабинета меня все-таки выставили. Какое-то время я торчал под дверью, но мне почти ничего не удавалось расслышать, потому что отец и детектив разговаривали негромко. Я отправился на кухню и заварил зеленый чай. Внутри быстро поднималась тревога. Через полчаса Оскар стал проситься на улицу, но я не мог выйти. Я должен был держать все под контролем. Должен был оставаться в квартире. Утром мне казалось, что Байер ничего собой не представляет, но один только взгляд в его сторону заставил меня изменить свое мнение. Он не был так прост. Я чувствовал это.

Мне не нужно было его бояться. Байер был на моей стороне, но детские страхи – вдруг он каким-то образом узнал, что это я виновен в побеге Ванденберга – неожиданно всплыли на поверхность. Осознание этого заставило меня отвести взгляд в ту секунду, когда детектив впервые посмотрел на меня. Это и пистолет в моем ящике, конечно.

Целый час я слонялся из угла в угол, перемыл всю посуду и сварил на всех кофе в турке. Я то и дело смотрел на часы, но стрелка прилипла к циферблату и едва ли двигалась. Около девяти мне пришло сообщение от Альвина, но я так ничего ему и не написал, потому что не знал, что ответить. Не думал, что простой вопрос – как дела? – будет когда-либо вводить меня в такой ступор.

Отец и Байер вышли из кабинета в половине десятого. В руках последнего теперь виднелась папка с кучей листов.

– Что ж, если ты все еще не против побеседовать, то начнем? – спросил детектив.

– Конечно.

Отец отправился на прогулку с Оскаром, чтобы нам не мешать. Я пригласил Байера на кухню.

– Кофе?

– Можно и кофе.

Я отвернулся, чтобы разлить кофе со вкусом апельсинового крема по кружкам, и заметил, что руки у меня дрожат. Только этого не хватало.

«Ты ничего не сделал. Ты ничего не сделал».

Я думал, что он не заметит, но он заметил.

– Твой отец сказал, что ты страдаешь посттравматическим расстройством, – Байер кивнул на мои руки. – Уверен, что готов к разговору?

Я поставил кофе на стол и кивнул.

– Хорошо. Тогда скажи мне, что ты помнишь о том дне, когда встретился с Ванденбергом?

– Почти ничего. У меня была травма и…

– Сотрясение мозга. Я знаю.

– Да. Часть воспоминаний до сих пор очень расплывчата.

– Но ведь есть и другая часть.

Он улыбнулся.

– Да, но… Что конкретно вас интересует?

– Любые детали. Мелочи. Восемь лет назад Ульрих очень постарался, чтобы к тебе не приставали с вопросами, но теперь ты взрослый человек, а не ребенок.

Я отвел плечи назад, выпрямил спину.

– Не знаю. Разве это чем-то поможет? Я помню, что у охранника началась астма, я бежал по коридору, столкнулся с Ванденбергом, потом он меня ударил.

– И все?

– И все. Потом я очнулся в больнице с сотрясением мозга.

– Тогда другой вопрос. Задумывался ли ты над тем, что объединяет жертв?

Я немного расслабился, когда Байер перевел тему в более безопасное для меня русло.

– Конечно.

– Какие идеи?

– Это же очевидно, нет? У него очень схожий женский типаж. У жертв одни и те же внешние признаки.

Байер ухмыльнулся, его глаза заблестели.

– Это понятно. А почему он так зациклен на девушках с такой внешностью?

Если бы я только знал.

– Сначала я думал, что все дело в Леонор Хартманн, его тете, которая воспитывала Ванденберга некоторое время, но ее внешность кардинально отличается от всех жертв.

– Неплохо осведомлен, да?

–Типа того.

У меня в голове не укладывалось – почему он расспрашивает об этом меня? Что я мог знать такого, что было неизвестно детективу полиции? Кажется, Байер прочитал все мои мысли по выражению лица, потому что коротко улыбнулся и сказал:

– Не переживай так. Просто у меня самого голова кругом идет. Подумал, чем черт не шутит? Может, ты натолкнешь меня на что-нибудь.

– Почему я?

Байер сверлил меня взглядом несколько секунд, потом поправил галстук и допил кофе.

– Не знаю. У меня такое чувство, что ты можешь мне помочь.

Я выдавил слабую улыбку.

– Тогда это чувство обманчиво.

– Кто знает? – неопределенно спросил он. – Нас с твоим отцом ждет долгое сотрудничество. Он сказал, что когда-то ты серьезно интересовался Ванденбергом. Это вполне объяснимо. Я уверен, что тебе сейчас невероятно сложно мириться с происходящим, но, Лео, если ты вдруг что-нибудь вспомнишь, то дай знать, хорошо? Может, Ванденберг что-то тебе сказал? Что-то, что помогло бы расследованию?

Я не поверил своим ушам.

– Вы шутите? Восемь лет прошло. Все начинается заново. Если я что-то и вспомню, то вряд ли это будет полезно теперь. Вряд ли это будет иметь значение.

В глазах Байера что-то померкло. Он вздохнул.

– Я знаю, но надежда умирает последней.

Детектив посмотрел на часы.

– На сегодня мы закончили. Да и жена меня убьет, если я задержусь еще на полчаса, – он подмигнул мне.

Отец уже успел вернуться. В коридоре они с Байером обменялись еще парой слов, а потом детектив ушел. Пока отец прибирал бумаги в кабинете, я отправился к себе в комнату. В темноте сел на кровать и долго-долго смотрел в одну точку. Если Байер с таким усердием расспрашивал меня о прошлом, если его интересовало все это, то дела у полиции шли плохо. У них не было ни зацепки. У них не было вообще ничего. Я лег на кровать и написал Ойгену, что не приду. Мне не хотелось выходить из дома. По какой-то причине я был выжат. Сама идея того, что полиция вновь оказалась беспомощна, повергала меня в знакомое состояние паники.

Одно убийство. За ним будет и второе. И третье. И четвертое. Если Ванденберга не поймают, то все это продолжится. Я рывком поднялся с кровати, нащупал в тайнике пистолет, вынул его наружу, немного подержал в руках, а потом спрятал под подушку. От этого стало легче. Я глубоко вдохнул, а затем медленно выдохнул. Полежал так около получаса, а потом снова убрал пистолет в потайной ящик. Нельзя было так рисковать. Если отец найдет ствол, то это будет конец.

Я снова задумался о статье про Альму. Нужно ли мне это? Хочу ли я этого? Ради чего я буду писать? Ради себя? Ради Альмы? Вот главный вопрос. Если я собрался браться за все это исключительно для того, чтобы получить место, то мне стоило отбросить эту идею и выбрать более прозаичную тему. Если же нет…

Я потянулся к тумбочке за водой и таблетками – моими старыми друзьями. Без снотворного эта ночь была бы слишком длинной, а такие ночи я ненавидел. Я запил таблетки и забился под одеяло. Тепло. Жарко.

«Подумай о чем-нибудь хорошем».

Я честно на протяжении получаса пытался вспомнить что-то хорошее, но любое счастливое воспоминание омрачалось настоящим. Стоило подумать о матери, и в голову тут же лезли ее похороны. Детство – самая счастливая пора почти любого человека – было напрямую связано с ней и Фрэнсисом, но и он был мертв. Последним, о чем я подумал перед сном, был вопрос Байера. Что объединяет жертв? Ведь что-то заставляло Ванденберга каждый раз выбирать определенных людей из толпы? Не могло такого быть, что все это случайно. Происходящее сводило меня с ума – сильнее, чем когда-либо. Мне казалось, что я на грани. Я и был на грани. Мне нужны были ответы, но никто не мог их мне дать, кроме самого Ванденберга.

Когда я заснул, мне приснился наш пустырь, приснился лес – я ощутил его прелый запах, почувствовал влажную траву под ногами. Я был там один, в темноте, без Ойгена. Блуждал вдоль запутанных троп и никак не мог выбраться. Вокруг летали черные вороны, бились об меня острыми крыльями. Мне снилось что-то еще, что-то жуткое – то, из-за чего я проснулся в пять утра с тяжело бьющимся сердцем, ледяными ногами и шумом в голове. И только вечером следующего дня я понял, что видел во сне. Это было лицо Вальтера Ванденберга вместо моего собственного, отражающееся в глади озера далеко в лесу.

Глава 4

Мона

1

На выходных я все утро просматривал объявления о сдаче квартир, без конца названивал владельцам, но каждый раз на том конце провода меня ждал отказ по самым разным причинам. Одни сдавали только семейным парам, другие не желали видеть в квартире собаку. Идея переезда давно закралась ко мне в голову, но поначалу я не мог оставить отца, когда с маминой смерти прошло так мало времени. В одиночку мы бы оба свихнулись, но теперь, когда минуло больше полугода, я решил, что пора. Я всем сердцем любил нашу квартиру, но и ненавидел ее тоже. Все вокруг напоминало мне о потерях, указывало на мои секреты и тайны, а я не хотел, чтобы отец понял, чем я занимаюсь. Я и так был параноиком, но все становилось хуже, когда я, находясь вдали от дома, вдруг задумывался – спрятал ли я все скелеты по шкафам. Это было невыносимо.

– А ты думал, что будет так просто? – улыбнулся мне Альвин, когда я в очередной раз тяжело вздохнул после неудачного разговора с владельцем одной из квартир.

– Нет, – поморщился я. – Просто рассчитывал, что это будет немного быстрее.

Альвин недавно вернулся из Берлина, где проходил очередные курсы по фотографии. Теперь у него было полным-полно свободного времени, поэтому он согласился составить мне компанию в поисках квартиры. Мы медленно брели вдоль Орлеансштрассе. Конец мая выдался жарким; солнце припекало к нашим головам.

– Это никогда не быстро, – сказал Альвин, сдвинув солнечные очки на глаза. – Постой, – вдруг оживился он, пробежав взглядом по списку адресов, который я составил, – вот эти два тебе точно стоит вычеркнуть.

– Почему?

– Это довольно дорогой район. Ни на что не намекаю, но едва ли ты потянешь.

Едва ли я потяну. Тогда я мог потянуть – денег у меня было достаточно. Но Альвин был прав. В глазах окружающих я был самым обычным студентом, которому квартира в богатом районе уж точно была не по зубам.

Я вздохнул.

– Да. Разумеется. Как-то не подумал.

– Для этого у тебя есть я.

Тем солнечным утром на улице было много людей. Альвин держался в своей безмятежной манере и открыто улыбался прохожим. Он повзрослел. Лицо его почти не изменилось, лишь сделалось уже, но взгляд стал глубже, а походка – тише; рядом со мной Альвин двигался бесшумно, словно парил над землей, а не ступал по ней в своих белых дерби. И пусть ему было двадцать пять – теперь наша разница в возрасте не была такой заметной – рядом с ним я по-прежнему чувствовал себя ребенком. Может, это оттого что на его фоне я заметно проигрывал, потому что был мрачен и все время смотрел куда-то под ноги, чтобы лишний раз не встречаться взглядом с окружающими. Порой приветливость Альвина, его беззлобие, его отзывчивость начинали меня нервировать, но вспышки недовольства быстро проходили, а я чувствовал себя пристыженным и понимал, что мое раздражение направлено не на моего друга, а внутрь меня самого. Это я был испорчен и сломан, поэтому и злиться должен был только на себя самого. Альвин уж точно не был виновен в моем плохом самочувствии.

– Ты скоро вернешься обратно? В Берлин? – негромко спросил я, разглядывая сухие трещины асфальта.

– Кто знает? – туманно ответил Альвин. – Пока что останусь здесь и поищу работу. Если найду что-то интересное, то останусь в Регенсбурге. Почему нет?

Я улыбнулся.

– Это же здорово.

Он улыбнулся в ответ.

– Точно.

– Я был бы рад, если бы у тебя получилось остаться.

Уголки его губ поднялись еще выше.

– Я догадался.

Мы поравнялись с огромным кустом с торчащими в разные стороны красными листьями, когда Альвин вдруг остановился. Он порылся в своей кожаной сумке и досадливо цокнул языком.

– Камеру забыл. Жаль.

Альвин приподнял очки и искоса посмотрел на меня. Он явно чего-то ждал.

– У меня тоже с собой нет, – ответил я, стушевавшись, когда понял, что означает его пытливый взгляд.

Он вдруг рассмеялся.

– Да брось ты, – сказал Альвин. – Я знаю, что ты не снимаешь, но ты не должен винить себя и-за этого. Ты не был обязан.

Я неловко пожал плечами.

– Это же был очень дорогой подарок. Я пытался полюбить съемку, но как-то не заладилось, – признался я.

Альвин снова тепло улыбнулся.

– Я все равно рад, что оставил ее тебе. А дорогой или нет… Рассуждаешь так, словно я тебе дагеротипный фотоаппарат подарил.

– Какой?

– Дагеротипный, – повторил Альвин. – Это старая-старая камера. Держу пари, что ты хоть раз видел такие снимки – потертые, в царапинах, расплывчатые, как отражение в зеркале, местами даже жуткие.

Я кивнул.

– Это и есть дагеротипы, – продолжил Альвин. – На деле они хрупкие, как крылья бабочки. Одно неосторожное движение может стоить всего.

Мы свернули на безлюдную улицу, и голос Альвина в окружении высоких кремовых стен зазвучал приглушенно, было в нем что-то таинственное, почти эфемерное. Меня не отпускало ощущение, что я иду рядом с байроническим героем, а не с реальным человеком из плоти и крови. Он двигался, запрокинув голову, не боясь споткнуться и упасть; его взгляд блуждал по охряным крышам домов. Чем больше мы углублялись в спальный район, тем больше Альвин погружался в историю фотографии. Он шел по краю бордюра, рассуждая о своих любимых снимках – тех, что не боятся времени.

– Башни-близнецы, – негромко рассказывал он. – Одиннадцатое сентября и люди, прыгающие из окон. Тогда была сделана фотография «падающего человека».

– Я знаю ее.

Альвин кивнул.

– Конечно. Ее все знают. Очень тяжелый снимок и очень сильный. Смотришь на него и понимаешь, что это самая дрянная и безвыходная ситуация. Чистая обреченность.

Он закинул руки за голову и чуть сбавил темп.

– Так… что насчет тебя? Если не фотография, то что?

– Если честно, то я не до конца определился.

– Это ничего, – заверил меня Альвин. – Оно само придет. Со временем. Так всегда бывает. Уж поверь мне. Я-то знаю.

– Ты с детства не расстаешься с фотоаппаратом, – фыркнул я.

– Это ведь не единственное мое увлечение.

Я пожал плечами.

– Не хочешь зайти перекусить?

– Я не голоден.

– Я тоже потерплю. В таком случае заходи вечером на ужин. У нас будут шницели.

Мы прошли в небольшой дворик, где вдоль пепельно-белых стен выстроился ровный ряд велосипедов. У главного входа в бетонных кашпо тянулись к солнцу сине-фиолетовые цветы. Вокруг было светло и чисто, но я вдруг ощутил подступающую панику.

– Все нормально? – беспокойно спросил Альвин, заглянув мне в лицо.

– Как-то тихо здесь, – заметил я.

– Разве это плохо? Я думал, что мы ищем спокойное место, чтобы ты мог чувствовать себя в безопасности.

– Да, но здесь…

Я огляделся, пытаясь понять, что же так сильно меня насторожило. Вокруг было слишком много грубых линий – горшки для цветов напоминали мне могильные плиты, а от самого здания веяло старостью и болезнью. В окружении стен и деревьев мы были почти в клетке, но я чувствовал себя мишенью посреди открытого поля.

Я могу контролировать это. Мне нечего бояться.

Самовнушение редко срабатывало, но иногда мне становилось чуть лучше, если я проговаривал про себя простые фразы о том, что все хорошо.

– Что такое, Лео?

– Мне не нравится, – скомкано ответил я. – Думаю, можно вернуться на Виллаштрассе. Там была неплохая однокомнатная квартира, которую я могу себе позволить.

Альвин не стал мучить меня расспросами. Я очень ценил в нем это качество – он позволял мне ничего не объяснять, если видел, что я этого не хочу.

– Хорошо, – просто ответил он. – Виллаштрассе – неплохой район. Будешь жить не так далеко от своей старой квартиры, если выберешь это место.

– Да, – сказал я. – Пожалуй.

Мы повернули обратно. Вскоре безжизненный дом остался позади, и мне стало немного легче.

2

Вечером того же дня я устроился на своей кровати, закутался в плед и стал ломать голову над статьей, которую мне давным-давно следовало написать. У моих ног спокойно дремал Оскар, и я рассеянно почесывал его за ухом, пытаясь придумать годное вступление. Я хотел написать не просто хорошую статью, я вознамерился сделать ее острой и оглушающей – такой, чтобы заставляла чувствовать.

Я потянулся к тумбочке, наугад взял книгу (это оказался «Франкенштейн» в твердой обложке) и подложил ее под лист бумаги, чтобы удобнее было писать. После этого я вдруг вскочил с кровати и распахнул в стороны шторы. Спустя четверть часа мне понадобилось открыть окно, потому что в комнате было слишком душно, потом я захотел сварить себе кофе. Это был нескончаемый процесс, двухчасовая борьба с самим собой. Я не мог выжать ни строчки, постоянно отвлекался на что-нибудь и всерьез стал задумываться, что у меня ничего не выйдет. Примерно в семь я совсем отчаялся и решил позвонить Штефану.

– Я ничего не могу написать! – трагично пожаловался я, когда он взял трубку.

– Какой ужас! – передразнил он, а потом поспешил успокоить. – Перестань, братишка, у тебя же всегда отлично получалось. Просто расслабься и постарайся выдать хоть что-то.

– А я чем занимаюсь?

– Послушай, приятель, это и не должно быть шедевром. Я же уже тебе говорил, что стория о девушке, убитой Ванденбергом, рассказанная парнем, который едва сам не стал его жертвой…

– … Ничего не будет значить, если я не постараюсь, – быстро перебил я.

Штефан утомленно вздохнул.

– Тогда успокойся, отвлекись на что-нибудь, а потом снова возвращайся к статье, набросай заметки, выстрой план, а потом приступай к написанию. Всему тебя учить надо.

Я закрыл глаза, устало потер переносицу.

– Если бы я знал, как отвлечься.

– Прошвырнись, подыши воздухом.

– Не хочу никуда выходить.

– Почитай.

– Тоже не годится.

– Посмотри что-нибудь.

– Шутишь? Я тогда вообще за статью не сяду.

– Боже, я не знаю? Подрочи.

Я не удержался и прыснул.

– Кретин.

– Еще и грубит! Никакой благодарности.

– Ты пока не особо помогаешь.

– Ладно, хочешь совет?

– Я для этого и звоню.

– Постарайся просто начать. Пиши хоть что-то. Ты обязательно найдешь, за что зацепиться. Со мной такое всегда срабатывает.

Я вздохнул.

– Хорошо. Я попробую.

После разговора я сосредоточил все свое внимание на белом листе, а потом еще раз взглянул на фотографию Альмы.

– Сейчас, – тихо пообещал я ей. – Сейчас.

Карандаш медленно заскользил по бумаге – слова выстраивались в обрывки предложений, которые постепенно превращались в небольшой текст. Я работал над ним почти три часа, но не заметил времени – оно остановилось, превратилось в застывшую гладь воды. Последние два абзаца я дописывал рывками, буквы прыгали и постоянно куда-то съезжали, но я не обращал на это внимания. Когда я закончил, на улице уже успело стемнеть.

Смерть не приходит в черном плаще. Плащи нужны тем, кто чего-то боится. Она же бесстрашна. Смерть давным-давно вознамерилась уничтожить все живое – она идет сквозь время не с косой, но с болезнями, голодом и войной. Она только забирает и никогда не дает ничего взамен. Смерть обманчива. Некоторые люди всерьез считают себя ее соратниками, но на самом деле они лишь подданные шуты, которые доставляют ей временное удовольствие. Очень скоро Смерть явится и за ними – насильниками, массовыми и серийными убийцами – они будут вечно гореть, захлебываясь во Флегетоне.64

Вальтер Ванденберг – кто не слышал это имя? Мне самому оно хорошо знакомо – даже слишком, но я здесь не для того, чтобы рассказывать свою историю. Имя автора указано в конце статьи, интернет есть в вашем телефоне. У всех желающих достаточно ресурсов для того, чтобы препарировать мою жизнь. Но сейчас я прошу у Вас одного. Сосредоточиться на судьбе Альмы Шустер. Прочтение статьи не займет много времени, но я хочу, чтобы ее осмысление завладело Вами.

Ванденберг всегда заявлял, что является абсолютно здоровым человеком – его слова хранят старые документы, но являются ли они правдой? Нет, не являются. У него диагностировали диссоциальное расстройство личности. Проще говоря, Вальтер Ванденберг – агрессивный и антисоциальный ублюдок, который хорошо маскировал свою ненормальность за маской обычного человека – до тех пор, пока не попал за решетку.

Во время учебы в университете мне говорили: «Вы юрист, оставайтесь беспристрастны». Что ж, кажется, я плохой юрист, потому что не могу оставаться спокойным, когда смотрю на длинный список жертв Ванденберга. Тринадцать девушек.

Альма Шустер – четырнадцатая. Возможно, Вы встречали ее. Возможно, учились в одной школе, ходили в один университет, сталкивались в толпе, но не обращали внимания. Ванденберг обратил. Он превратил ее из Вашей знакомой, одноклассницы, однокурсницы – в жертву. Он обезличил ее, присвоил порядковый номер.

Альма не сделала ничего, чтобы привлечь внимание серийного убийцы, кроме того, что была самой собой. В извращенном сознании Ванденберга сформировался определенный типаж девушек. Если присмотреться, то это легко заметить.

У Альмы была большая семья – она четвертый ребенок, единственная девочка. Когда я смотрю на ее фотографии, то в первую очередь меня поражает взгляд. Такой прямой и пристальный, что становится немного не по себе, потому что кажется – Альма знала обо мне все.

Мне хочется, чтобы в Ваших умах и сердцах она была не очередной жертвой серийного убийцы, а прежде всего – человеком. Мне хочется, чтобы Вы помнили не заголовки статей, а девушку, чья жизнь только начиналась. Пусть Вы не знали ее, но присмотритесь хорошенько к своей сестре, подруге, жене – все они немного напомнят Вам Альму. Глазами. Улыбкой. Отчаянным желанием жить.

Я не знал Альму, не знал Этту, не знал никого из списка жертв, но нахожусь в твердой уверенности – они все должны были прожить длинную жизнь, но у них отняли эту возможность. Призываю Вас быть внимательнее и держаться рядом со своими родными и близкими. Призываю Вас сохранять спокойствие и бдительность. Помните о мерах предосторожности. Ex ungue leonem.65

Я специально не стал перечитывать конечный вариант – только быстро пробежал глазами по тем строкам, которые посчитал наиболее удачными. С моих плеч рухнул тяжелый камень, когда последняя точка была поставлена. Статья была готова, и я мог спокойно показаться на собеседовании.

– Собрался куда-то? – спросил отец, когда мы столкнулись с ним в коридоре.