скачать книгу бесплатно
– Охранник… – я припомнил его фамилию. – Шрайбер не заслужил такой смерти.
Бастиан прикусил нижнюю губу.
– Он ведь даже не защищался, – тихо сказал он. – На камере видно, что он почти потерял сознание от приступа к тому моменту, когда Ванденберг там появился.
– Куда он выстрелил? – зачем-то спросил я.
– Ты не хочешь этого знать.
– Куда?
Бастиан посмотрел на меня, и я уловил в его взгляде всю строгость и серьезность, с какой обычно смотрела на нас его тетя, если мы шумели.
– Сказали, что оба раза в голову.
Я кивнул. Мне нечего было на это ответить.
В палату вошел отец с двумя пластиковыми стаканчиками. Я постарался выглядеть бодро, но вряд ли у меня получилось.
– Как вы тут?
– Нормально, – вяло отозвался я.
– Рассказываю Лео про перевал Дятлова, – пожал плечами Бастиан.
– О, – отец выгнул бровь, – неужели?
– Ну да. Это же очень интересно.
– Тогда я тоже с удовольствием послушаю, – отец протянул один стаканчик Бастиану. – Взял нам по кофе, а тебе пока нельзя, – он взглянул на меня. – Заварить тебе чай?
Я отрицательно помотал головой.
Отец сидел с нами весь вечер, поэтому Бастиану пришлось воскрешать в памяти все, что он знает о гибели группы туристов. Это не было для него проблемой, потому что Бастиан с ума сходил по таким историям. Он рассказывал мне про лощину черного бамбука[10 - Лощина черного бамбука находится в китайской провинции Сычуань, имеет мрачную репутацию и якобы является одной из сильнейших аномальных зон планеты. Данной местности приписывается множество случаев гибели и пропажи людей.], про капкан дьявола[11 - Капкан дьявола – аномальное место на острове Сицилия.] и аномальные зоны атлантического океана. Особенно мне нравилось выслушивать всю эту чертовщину ночью, когда Бастиан оставался у меня. Мы до самого утра болтали о всяких небылицах, а к обеду выползали из моей комнаты сонные и помятые. Мама встречала нас укоризненной улыбкой и оладьями с джемом.
Около десяти отец сказал, что отвезет Бастиана домой. Они ушли, а я остался в одиночестве, терзаемый мыслями о том, почему же я ничего не рассказал своему лучшему другу. Я ведь и ждал его по большей части потому, что хотел поделиться с ним правдой, выплеснуть то, что утаил от всех остальных.
Бастиан всегда был гораздо рассудительнее меня. Он бы не совершил такую глупость, как я. Отчасти я боялся его разочарования, его немого укора. В то же время мне казалось, что нас могут подслушать. Была и третья причина, самая главная, мне казалось, что своим молчанием я огражу друга от опасности. Сейчас я задаюсь вопросом: от какой опасности я тогда вознамерился его уберечь? Узнай Бастиан о том, что это я поспособствовал побегу Ванденберга, ничего бы не изменилось, но в тот момент мои мысли путались так сильно, что я вообще не мог понять, как мне поступить.
Я думал, что в одиночестве я смогу расслабиться, но стоило двери захлопнуться, как на меня вновь обрушилась сильная тревога. Мне хотелось броситься за отцом и Бастианом, но я не мог этого сделать. Вместо этого я лежал в глухой палате, пытался унять сердцебиение и возвращался к тому, что сказал мне Бастиан.
– Он тебя не тронет, – шептал я. – Он не будет так рисковать, потому что это не имеет смысла.
Меня колотило то ли от нервов, то ли из-за того, что я действительно замерз. Я вспомнил про свитер в своем рюкзаке и быстро достал его дрожащими руками.
– Он уже далеко, – негромко продолжал я, путаясь в рукавах. – Самое страшное позади.
Я подошел к окну и посмотрел на улицу. Мимо больницы проходили редкие прохожие, из их ртов вырывались крохотные облачка пара. Мне вдруг захотелось услышать жизнь, ощутить, что я заперт в больнице не навсегда. Я открыл окно и полной грудью вдохнул свежий зимний воздух. До меня донесся голос какой-то девушки. Ее не было видно, должно быть, она стояла под козырьком больницы. Девушка что-то весело тараторила про Рождество и постоянно смеялась.
Я запрокинул голову, задержал взгляд на редких холодных звездах и вдруг понял, что так и не позвонил маме, не поздравил ее с праздником, который она всегда ждала с нетерпением.
И на душе у меня стало еще горестнее.
Глава 3
Роза
1
В больнице у меня было полным-полно времени, чтобы подумать над происходящим. Для себя я решил, что ни одна живая душа никогда не узнает о том, что я сделал. Что изменилось бы – раскрой я свой секрет? Ничего. Мои слова не принесли бы пользы ни следствию, ни мне самому. Камеры у комнаты допросов не было – только в самом коридоре, и я счел это знаком. Никто ничего не узнает.
Из больницы меня выписали после рождественских праздников. Белые стены сменились приятным полумраком моей комнаты. Я почти не включал телевизор и не мог подолгу читать, потому что голова начинала болеть снова. Часами напролет я лежал под синим пледом – мама называла этот цвет берлинской лазурью – листал комиксы или спал. Иногда слушал музыку. Что-нибудь тихое, убаюкивающее. Изредка включал старенький магнитофон – еще с кассетами. Однажды заиграла «Bohemian Rhapsody». Тогда я впервые услышал ее целиком и, когда она закончилась, почувствовал такую сильную тоску, что сердце сжалось от затихающего голоса и одинокого звучания гитары – словно музыканты плавно отходят в тень и зовут за собой. Не успеваешь очнуться – и вот ты совершенно один посреди сцены, а голоса тебе только приснились.
Ночами я пялился в темноту, а она, голодная и жадная, смотрела на меня в ответ. Я плавился от температуры и страха, от головокружения и аритмии. Несколько раз на дню звонил Бастиан. «Лео, ты точно ел сегодня?» и «Диттмар задал столько домашней работы, просто ужас». С ним я разговаривал вяло, но честно пытался поддерживать разговор. В школу я еще не вернулся, поэтому Бастиан пересказывал мне все те новости, которые могли меня заинтересовать раньше, но не интересовали теперь. Половину его слов я пропускал мимо, иногда переспрашивал, а однажды и вовсе не услышал целый рассказ о происшествии на уроке географии, и Бастиану пришлось рассказывать вновь.
В один из вечеров отец все-таки привез штоллен, но у меня кусок в горло не лез, поэтому ему пришлось есть его в одиночку. Я испытывал смутное чувство вины за то, что в один момент сделался таким разбитым и безучастным, но ничего не мог с собой поделать. Я ничем не хотел заниматься, был апатичен. На подоконнике копились домашние задания, кладбище из кофейных кружек и кассетных лент. Я пытался читать мамин томик Шекспира, но душевные терзания Ромео казались скучными, а Макбет раздражал, я спотыкался о его монологи – только «Завтра, завтра, завтра»[12 - «Завтра, завтра, завтра» – нигилистичный монолог из пьесы Уильяма Шекспира «Макбет».] чем-то зацепил меня. Вскоре я пришел к выводу, что читать пьесы британского поэта в таком поганом состоянии – не самая блестящая идея.
Долгие разговоры по телефону с мамой немного меня успокаивали. Я переносился мыслями к ней, представлял ее улыбку и бледность, остроту лица. Я лежал с закрытыми глазами и слушал ее рассказы о писателях, о тех, кто вне времени задыхался в парах опиума, зарывшись глазами и носом в пожелтевшие до хруста листы. Я воображал, что мама сидит рядом – в своем свитере из черного кашемира. Я жмурился до боли, стараясь удержать это теплое ощущение, которое наполняло меня тихой радостью. Стоило распахнуть глаза, обвести взглядом комнату с кремовыми обоями и не найти ее в ней – все пропадало. В такие мгновения я чувствовал себя птицей с подрезанными крыльями, потому что пребывал в твердой уверенности, что больше не смогу летать.
Чтобы не выдумывать для мамы небылицы о том, как у меня дела в школе, мы с отцом сказали, что я немного простудился – поэтому сижу дома. Мне ужасно хотелось повидать ее, но отец отказывался брать меня с собой в больницу. Он говорил, что мне нужен покой. Да и мама будет волноваться, если увидит меня в таком виде. Второй аргумент я счел более убедительным, чем первый.
Когда мне надоедало читать или слушать музыку, я садился у окна и долго-долго смотрел на улицу. Всюду были лужи – снег быстро таял, как и таяло новогоднее настроение. Соседи убрали с подоконника маленькую потрепанную елку, но красные фонарики по-прежнему спускались по молочно-бежевым шторам, и казались не к месту. Я и сам был не к месту в собственной квартире. Мои меланхоличность и загнанность отравляли пространство. Иногда я ловил себя на дикой мысли, что в больнице мне было лучше. Там я знал, что меня ждет. С утра – лекарства, после обеда – процедуры. Дома я слонялся без дела и хотел исчезнуть. Завтракал я в зале перед телевизором, но обычно смотрел мимо него – на темно-зеленые гобеленовые обои и раз за разом пересчитывал крошечные золотистые цветы на них. Отец каждое утро садился рядом и спрашивал о моем самочувствии. Я жал плечами и говорил, что все в порядке.
– Лео, – сказал он однажды, меняя постельное белье в их с мамой спальне, – скажи мне правду.
Он был в домашнем халате. Стояло ранее утро воскресенья, и ему не нужно было на работу.
– Все нормально, – повторил я, надеясь, что так оно и будет, если я снова озвучу это вслух.
Но я был напуган и плохо спал, забросил читать Стивена Кинга, потому что его книги стали меня тревожить. У меня появилась привычка грызть ногти и нервно барабанить пальцами по колену.
– У тебя посттравматическое расстройство, – мягко сказал отец. – Твоя реакция на происходящее абсолютно нормальна, но это пройдет.
– Когда? – тихо спросил я, рассматривая пол.
Отец стал что-то объяснять, но я его не слушал – не мог разобрать слов.
– Не делай так, – он вдруг осторожно перехватил мою руку.
Большой палец больно пульсировал, потому что я расковырял заусенец до крови. Я бессильно покачал головой и не смог ничего ответить, потому что знал, что если открою рот, то непременно расплачусь. В тот момент внутри меня снова что-то сломалось, треснул последний рубеж, который удерживал меня от истерики.
Отец бережно притянул меня к себе, и я уткнулся лицом ему в грудь, всеми силами сдерживая слезы.
– Ничего, – сказал он, мягко ероша мои волосы, – это ничего.
И тогда я заплакал. Это были не громкие рыдания, а какое-то жалкое ребяческое хныканье. Я нервно хватал пересохшими губами воздух, дрожал и пытался забыть о происходящем.
В этот момент у отца зазвонил телефон, но он проигнорировал это. Тогда я выпрямился, потер лицо ладонями и хрипло шепнул:
– Ответь.
Не хватало еще, чтобы из-за меня у отца были проблемы с пациентами. Они часто звонили ему и негодовали, если он не брал трубку.
Отец внимательно посмотрел на меня, протянул руку к моему лицу и шершавыми пальцами собрал слезы с моих щек.
– О, – удивился он, взглянув на экран телефона, – это Андрей.
Я немного оживился. Редкие звонки дяди я всегда воспринимал с особой радостью. Тогда Андрею было двадцать пять – он только закончил медицинский и устроился на работу, поэтому был страшно занят.
Андрей был из тех людей, которые всегда находили повод чему-то порадоваться. Он улыбался, слегка прищуривая светло-зеленые глаза и жестикулировал, когда что-то рассказывал. В отличие от моей матери, Андрей ничего не понимал в искусстве, но хорошо разбирался в точных науках. В нем было что-то северное; он был чуть похож на Шелли[13 - Пе?рси Биш Ше?лли (04.08.1792 – 08.07.1822) – английский писатель, поэт и эссеист.] и плохо говорил по-немецки, но мы с отцом все равно каким-то чудом его понимали.
– Zdravstvuj! – приветливо сказал отец, приложив трубку к уху.
– Включи громкую связь, – тихонько попросил я, – пожалуйста.
Отец согласился, нажал на кнопку и положил телефон себе на ладонь, чтобы нам было одинаково хорошо слышно.
На ломаном немецком Андрей поздоровался в ответ. По его голосу было слышно, что он улыбается.
– Как там ваши дела? – спросил он, а потом глубоко вдохнул и выдохнул.
Я решил, что он курит и мигом представил его на маленьком балкончике с серыми стенами.
– Ну, – отец поскреб щеку, – как обычно, а ты куда пропал?
– На работе завал, – неохотно признался Андрей. – На прошлой неделе podralsya с водителем скорой помощи, – он выдержал паузу, а потом скомкано добавил, – but all it's okay.
В наших разговорах он часто перескакивал с немецкого на английский, вставляя при этом и русские слова. Мы давно привыкли к этому, поэтому уже перестали удивляться.
– Господи, – со смешком протянул отец, – русские сумасшедшие, честное слово.
– А, – фыркнул Андрей, – этот idiot сам напросился.
– А что он сделал? – вмешался я.
– О! Лео! Privet-privet, druzhochek. Как ты?
Я замялся, но заставил себя выдавить, что у меня все хорошо, а потом спросил, когда он приедет в гости.
– Рад слышать, – ответил Андрей. – Приехать сейчас не смогу, но зато хочу вам кое-что отправить.
– Что? – спросил я.
Андрей рассмеялся.
– Увидишь, когда получишь посылку. Ульрих, знал бы ты, какая отличная у меня здесь samogonka! Отправил бы, если бы можно было.
Отец вопросительно изогнул брови.
– Что еще за «samogonka»? – шепнул он мне, но я только пожал плечами.
– Как там Аня? – спросил Андрей, когда мы еще немного поговорили о всякой ерунде.
Отец вздохнул, выключил громкую связь и снова прижал телефон к уху.
– Посмотри телевизор, хорошо? – сказал он мне, а сам направился в сторону кабинета, что-то негромко объясняя Андрею.
Я было поспешил за ним, но отец захлопнул дверь перед моим носом. Это меня встревожило. Мимолетная вспышка радости исчезла, я снова проваливался в мутное состояние беспокойства.
Я не знал, чем себя отвлечь, поэтому поплелся в свою комнату и включил компьютер. Я открыл браузер и уставился на строку поиска. Я все пытался себя заставить поискать информацию о Ванденберге, но каждый раз у меня не находилось смелости. Мне хватало кошмаров, я знал, что только добью себя, если начну в этом всем копаться, но мне нужно было это сделать. Судорожно вздохнув, я вбил в поиск имя серийного убийцы и пролистал ссылки. Открыл наугад.
Статья называлась «Время жить и время убивать»[14 - Отсылка к названию романа Э. М. Ремарка «Время жить и время умирать».].
Вальтер Ванденберг родился в Нюрнберге в 1972 году. Его родители развелись, и семилетний Вальтер остался с отцом. Реджинар Ванденберг часто брал сына на охоту, летом они дикарями жили в лесу.
15 сентября 1981 года в местную полицию поступил звонок. Звонил ребенок – он плакал и что-то пытался сказать. На место происшествия тут же выехали. Мальчика звали Вальтер Ванденберг; он случайно застрелил своего отца, когда перезаряжал охотничье ружье.
С Вальтером работали психологи и следователи. Было установлено, что убийство действительно произошло по неосторожности. Общественность твердила, что Реджинар Ванденберг сам виноват – не нужно было давать ружье в руки ребенку.
Вальтер был отдан под опеку своей тете – Леонор Хартманн. Он прожил у нее до самого совершеннолетия, а впоследствии говорил, что это время было самым ужасным в его жизни. Леонор была женщиной глубоко верующей; она заставляла Вальтера молиться утром и вечером, рассказывала ему про грешников и святых.
Позже Вальтер поступил в университет в Регенсбурге. Он мечтал о карьере юриста, но, когда получил диплом, то понял, что это не его. А что – его? Убийства.
Считается, что свое первое убийство Ванденберг совершил в двадцать восемь лет. Жертвой оказалась двадцатилетняя Анника Винклер. Впрочем, многие считают точкой невозврата 15 сентября 1981 года, когда был убит Реджинар Ванденберг. «Мы никогда не узнаем, что было в том лесу на самом деле», – говорят исследователи.
Что же примечательного в Ванденберге? Все. Начиная от лацканов его пиджака, заканчивая поразительно честными голубыми глазами. В случае Вальтера Ванденберга перед нами во всей красе предстает феномен «маски нормальности». Несмотря на довольно размытое прошлое, Вальтер нравился окружающим. Они отмечали его обаяние, искрометный юмор, блестящее умение держаться на публике. Ванденберг на протяжении всей своей жизни был органично вписан в общество, что и делало его абсурдно неприметным.
По словам самого Ванденберга, он не старался прятаться. «Я всегда хотел признания. Меня поймали, потому что я позволил», – заявил преступник в суде в 2006 году. Когда его спросили о так называемых «подарках», то он Ванденберг ничего не ответил – лишь улыбнулся.
Я закрыл вкладку, откинулся на спинку стула и уставился в потолок. Сердце колотилось, как бешеное. Я снова вспомнил, что на счету Ванденберга было двенадцать жертв. Тринадцать, если считать охранника. Чертова дюжина. Это крутилось у меня в голове снова и снова. Я разнервничался, ладони вспотели и сделались противно влажными. Я вскочил со стула и побежал в ванную, чтобы умыться. Там я проторчал минут десять и ничего не соображал. Мне хотелось вытряхнуть из головы все, что я только что прочитал – вместе с фотографиями самого Ванденберга, размещенными в конце статьи. Там же было фото его тети – худощавой женщины с птичьим лицом.
В дверь постучали.
– Лео, у тебя все в порядке?
Я вздрогнул.
– Да, пап, – быстро бросил я, насухо вытирая лицо полотенцем.
Я посмотрел в зеркало, но остался недоволен результатом. Глаза у меня были красными, а щеки шершаво-пунцовыми.
Когда я вышел из ванной, то сразу же наткнулся на отца.
– Что ты там делал?
– Просто умывался.
Я пожал плечами и попытался пройти в свою комнату, но отец остановил меня. Он опустил свои теплые ладони мне на плечи и заглянул мне в глаза.
