Радуга на сердце

Ворвавшись на последний этаж, Санька потрясённо замер. Вокруг бокса старого «Софита» собралась бурлящая толпа. С повадкой заправского дайвера Санька нырнул в круговорот тел и сплетен. Местных было мало, в основном это были люди субподрядчика, монтировавших систему питания на новом стенде. Этих хлебом не корми, лишь бы ничего не делать. Классика жанра: один работает, восемь дают советы.

А вот и источник беспокойства. Очень разговорчивый источник, мать его за ногу.

– Артур, можно тебя на минутку? – для проформы прошипел Санька, вытаскивая из центра пентаграммы новостей холёного паренька с куском чего-то светлого в руке.

Вещдок, надо полагать.

– Тебе чего? – Спросил Артур, вырвавшись из Санькиного захвата неумело, как девчонка.

Санька смерил его презрительным взглядом. Артур был смазливым дистрофиком с длинными, зачёсанными назад волосами и испанскими глазами-вишнями, где цвет радужки почти неотличим от зрачка. Весь обвешан гаджетами, даже во лбу какая-то пластина с дорожкой бегущих огоньков, похожей на волну музыкального трека. И кто поверит твоему вранью про пояс карате, технощёголь?

Карьерист от науки, кандидатскую Артур писал долго и безнадёжно. Сам Санька не стал поступать в аспирантуру лишь потому, что диплом в институте уже, по сути, был диссертацией, а наводить на него марафет ещё пять лет аспирантуры… Неинтересно. Да и нехватка денег в семье здорово увела от науки.

– Что произошло? – спросил Санька.

Артур подбоченился. Нанизывая слова как бусины, он выдал красочный рассказ о том, как…

– Короче, – не выдержал Санька. – В тебя влетел кусок изолятора от взорвавшейся в нашем боксе лампы…

– Именно, в вашем боксе, – сделал упор Артур.

– …а ты при этом стоял здесь, у его стенки, вместо того, чтобы чистить кассеты на новом? – Голос Саньки источал яд. – Дай угадаю, курил свою полимерную гадость или висел на телефоне с очередной пассией?

Санька прищурился. Артур не отвёл глаз. И раньше не были друзьями, а теперь, кажется, враги. Зато больше не будет распускать сплетни о случившемся. Тем более, на вид абсолютно цел, а если и есть синяк, то: а) до свадьбы (бедная его жена) заживёт; б) сам виноват, не стой, куда прилететь может.

Отняв у Артура кусок изолятора, Санька зашёл в бокс старого стенда. Взорвавшаяся лампа осталась в своём гнезде, но автоматы вышибло напрочь, и в темноте Санька с трудом бы разобрался в произошедшем, не держи он сейчас в руке кусок изолятора. Вещдок, чёрт побери. Рука по наитию потянулась к останкам изолятора, ещё закреплённого на лампе. Два фрагмента сложились как паззл. Горелые чёрные края копролита, волнистая дорожка пробоя… Давай, Александр Валько, признайся, на что это похоже, пока твои пальцы скользят в темноте по колбе лампы… В темноте ты слеп: плохое ночное зрение. Но кожа заменяет тебе глаза: ты чувствуешь трещины на поверхности этой двухметровой колбы, разрывы мироздания, через которые в твой мир ушёл ксенон, заменившись пыльным воздухом стенда.

Эта лампа больше не даст разряда.

Не родит внутри себя вспышку, не зажжёт плазму.

Мёртвая бесполезная вещь, пусть ты и приставил к ней недостающий фрагмент.

Гулкую тишину бокса разорвал едва слышный писк на грани ультразвука. Он шёл не извне. Изнутри?.. Санька всё-таки решил, что на дельфина или летучую мышь не тянет, поэтому пищать может только найденная на крыше коробочка. В темноте свет мигающего красного огонька рождал ассоциацию с музыкальной дорожкой во лбу Артура. Тем более, что неизвестный шутник, сделавший этот… прибор? игрушку?.. явно внёс систему и в писк, и в мигание светодиода.

«Трекер, – подумал Санька, давая находке имя и пряча её в карман. – Если уж ты свалился с неба, то обратно тебе и дорога». На краю сознания маячили обрывки из прочитанной фантастики про инопланетян, комитет по контактам, охотника в музее внеземной жизни… Слишком уж невероятным это казалось. Но выбросить трекер в болото было бы нечестно, а отдать Первому отделу – вдруг шпионская разработка (хотя всё, что могли, уже разворовали и продали) – проблем не оберёшься. А ещё жила внутри какая-то неубиваемая наивность, детская вера в чудо: что это не чья-то шутка, а подарок судьбы. Знак, что Александр Валько – раздолбай, из которого ничегошеньки не вышло, – ещё может получить в руки путеводную нить истории и способность хоть как-то повлиять на этот безумный мир.

Санька вышел из бокса. Толпа рассеялась. Конец рабочего дня однозначно определялся по гробовой тишине на стендах.

В переговорной Марк Алексеевич Магдаленский со стоическим спокойствием выслушивал разъярённые вопли трубки, попутно листая какой-то объёмный фолиант в красном переплёте.

Санька прокашлялся на пороге и перешёл в наступление. Только так, выдав заранее ответы на все возможные вопросы, можно было избежать девяноста девяти процентов ворчания Марка Алексеевича.

– Я посмотрел лампы в боксе, одна разорвалась, оторвало кусок изолятора, по колбе трещины, снимем лампу, – тараторил Санька, отключая силу и заземляя установку, – с Ильей Моисеичем…

– Он меня…

– Знаю, знаю… Ничего, это у него просто характер такой. В понедельник с утра я подлатаю бокс, но установку американских на испытания следует отложить…

– Что значит отло…

– Я думаю, нужно проверить электрическую часть, – надрывался Санька, – хоть эта схема и работала исправно полгода. Диагностика цела, мы сможем продолжить в любой момент…

«Да согласись ты уже, боги Сети, – мысленно застонал Санька, – пусть хоть раз кто-нибудь в этом мире признает мою правоту, скажет, что не надо пороть горячку в пятницу вечером…»

Едва на лице Магдаленского появились первые признаки согласия, Санька схватился за телефон. Трубка орала оглушительно. И снова на иврите.

– Илья Моисеич, – крикнул Санька, перекрывая поток утончённых оскорблений, восходящих к праотцам и ветхому завету, – всё в порядке, просто разорвало лампу! Подробности в понедельник, – и уже тоном тише, на фоне молчания, – давайте по домам. И Линь забирайте, ещё успеете на развозку. А на моё имя вызовите лунник. Пусть ждёт меня за проходной.

Санька повесил трубку и обернулся. Магдаленского след простыл.

Убрать бардак за субподрядчиками, громко и с наслаждением обматерить Артура за халтурный монтаж высоковольтных выводов на новом стенде, нырнуть на первый этаж пролёта, повернуть главный рубильник, вынырнуть обратно, разрезая кромешную тьму фонариком… На всё про всё десять минут. Ещё пару минут на то, чтобы скинуть надоевшую робу, переодеться в цивильное и кое-как отмыть руки. Из зеркала над раковиной на Саньку глянула осунувшаяся физиономия с тонким алым росчерком потрескавшихся губ и злой синевой глаз под светлыми ресницами. Линь однажды сказала – если б добрые люди не просветили, так бы и думала, что мне тридцать. Может, дело в избирательном зрении, но, Линь, светлая моя, неужели ты не заметила, что под кепкой я прячу седую голову, а от глаз по щекам бегут глубокие морщины? А добрые люди – они такие… Они не только дату рождения назовут, а и про жену с взрослой дочерью расскажут. Чтоб и не мечталось даже.

Когда Санька прорвался за проходную, лунник уже стоял посреди питерского газона, прикосновение к которому убивает растительность так же безнадёжно, как колесо вездехода за полярным кругом. И сейчас, в разгар апреля, рваными ранами зияли в нём борозды от мотоциклов, концентрические круги парковки флаеров и прямоугольные ямы от станин аэротакси. Лунник стоял точно посередине этого безобразия, а его пилот красочно описывал достоинства навигационной системы, заведшей его в это болото.

Санька, перескакивая с кочки на кочку, оказался, наконец, на расстоянии рассерженного крика:

– Океаническая или Изобильная?

Это были два русских космодрома в океане Бурь и море Изобилия. Санька хотел сказать в ответ название американской базы, да вовремя прикусил язык. С тех пор, как объединённые сектора и альянсы развалились обратно на отдельные страны, такие шутки стали небезопасны.

– Выбирай любой, я не лечу.

– Мистер, вы издеваетесь?

О нет, ни в коем случае, стажёр. А то, что ты стажёр, уже ясно и без «мистер».

Трекер ощутимо обжёг руку. В апрельских сумерках его огонь был настолько ярким, что тянул на сигнальный маяк.

– Ты берёшь эту штуку и летишь с ней на любой космодром. По дороге закладываешь вираж и выкидываешь её в первый попавшийся кратер, – в Санькин голос можно было нырнуть как в Марианскую впадину. – Всё ясно?

Стажёр почесал в затылке.

– Да, мистер, только нам нельзя летать без пассажиров.

– Я плачу, ты летишь, какие проблемы? – Санька сдерживался из последних сил.

Слишком насыщенным был день. Слишком много нервов, страха, злости…

Трекер взял тоном выше.

– А проблемы в том, что у нас всё фиксируется, и если я нарушу правила…

– Выходи из машины, – голос Саньки сорвался.

Стажёр удивлённо открыл рот и вцепился в обшивку люка.

«Сейчас он сделает шаг назад, и я его уже не достану», – подумал Санька, а его тело, стремясь избавиться от обжигающего трекера, уже рвануло вперёд, намотав на кулак форменную рубашку стажёра и швырнув того в капсулу пассажира. Можно было и в болото, но уж больно напуган был малёк.

– Сиди тихо, – предупредил Санька.

С видимым наслаждением он плюхнулся в кресло пилота. Давно забытое ощущение настоящей кабины. Почему ты стал таким бездарем, Александр Валько? Почему променял небо на подвальные стенды? Кто сказал тебе, что…

Двигатели стартанули, и машина сорвалась ввысь. Санька не стал рисковать и доверил создание полётной программы автоштурману. Стажёр, пришедший в себя, тихонько сопел на заднем плане и давал советы, в которых Санька, увы, не нуждался. Тот, кто с детства бредит полётами, бредит по-настоящему, не брезгуя изучением технической литературы и лётных уставов, может пропустить мимо ушей всё.

Кроме, например, такого.

– Выполнение маршрута невозможно, – сухо сообщил автоштурман, когда на обзорном экране языки пламени начали лизать обшивку корабля, а перегрузка стала нестерпимой. – Возвращение на базу. Выполнение маршрута…

«Сегодня не мой день», – отрешённо подумал Санька, выключая автоматику. Стажёр, метнувшийся вперёд, едва не получил в зубы, но всё-таки успел вывести локатор на экран.

– Смотр-ри, – рыкнул он Саньке в ухо. – Разворачивай назад, живо!

Пламя исчезло с экрана, сменившись чёрной бездной с ярко-зелёными огнями. Перед пульсирующей точкой лунника разворачивалось хаотичное облако… мусора? Санька тихо присвистнул. Неужели на орбите его стало так много? Настолько много, что теперь у Земли есть собственный пояс астероидов из всякого хлама?

– Слушайте, мистер, – стажёр ушёл на фальцет, – клянусь мамой, я ничего никому не скажу, только убираемся отсюда, пока не поздно!

Санька ощутил, как внутри медленно и неотвратимо умирает вспыхнувшее пламя, и, словно ловя волну, сходит на нет жар и писк трекера. Он повернул штурвал.

– Ладно, стажёр. Извини, что я так сорвался.

Паренёк нервно усмехнулся.

– Нам говорили, что клиенты бывают разные, но я как-то не верил. А форсаж вы здорово взяли, мистер, покруче наших гонщиков, – стажёр прищурился. – Вы где учились?

Санька махнул рукой и переключил управление на автоштурмана.

– Неважно. Ладно, парень: мир, дружба, коннект. Подкинь меня домой, раз уж летим. Петербург-12, Заводской, восемнадцать, деревня Колпино.

Глава 2

Суета сует. Тот самый случай, когда расставление точек над «ё» необязательно, но так заманчиво. Санька выдохнул, тяжело привалившись к штабелёру. Работы было невпроворот – новый «Софит», «мертворожденное дитя», гудел как муравейник. В том смысле, что мельтешения много, а толку мало. Вопли из оперы «эй, кто последним шуруповерт видел?» раздавались с завидной регулярностью, но Санька давно махнул рукой на порядок на верстаках и в сейфах.

– Всё под контролем, я запутал следы, никто не узнает, где я, а где ты [4], – тихо проговорил Санька внезапно всплывшую в памяти строчку.

Так уже бывало раньше. То слова из песни вспомнятся, то стихотворение какое… А в последнее время появилось новое наваждение. Едешь в автобусе на работу / с работы, давка жуткая, а в голове голос Линь тихонько зовёт: «Са-а-аня?..»

Санька глубже надвинул кепку. Разворот на тридцать градусов, скрестить руки на груди, принять вид сонный и отрешённый. Лишь бы губы не выдали, не сложились в ласковую улыбку, когда глаза найдут в толпе солнышко с тёмными волосами по пояс, убранными в небрежную косичку. Давно уже все забыли о «чистом помещении», где сотрудники должны ходить в масках, бахилах и белых одеяниях по самую макушку. Потом, всё потом. А пока даже Линь в этой духоте сбросила свой любимый халат цвета «василёк», оставшись в одной футболке и потёртых джинсах.

Вместе с Артуром девушка собирала высоковольтные вводы в кассетах с лампами. Впрочем, Артур играл роль статуи из Летнего сада с разводным гаечным ключом неприличных размеров, который никак не вязался с оптикой за много миллионов тугриков. Всего-то и надо было, что удержать ключом контакт с одной стороны, а уж всё остальное… сделает Линь. И она делала, чёрт побери. Санька, стиснув зубы, наблюдал, как эта единственная девчонка в команде стремительно наворачивает зажим на контакт, как шарахается от неё конструктор, получив порцию проклятий за такое изобретение, как она берёт другой ключ, чуть меньше Артуровского, и затягивает этот контакт. Неудивительно, что халат стал ей мал в рукавах. Стенд этот получше иного фитнес-зала…

Внутри Саньки колыхнулись гаденькие мысли о том, что раз уж начальство закрывает глаза на это безобразие, надо самому собраться с духом и выгнать девчонку на отдых. Ну, стыдно же, боги Сети, смотреть, как она ворочает железки. Ладно ещё разделка кабелей, уборка или помывка… «То есть тряпка ей больше к лицу, чем гаечный ключ и отвертка?» – уточнил мысленный зануда, вместе с хозяином наблюдая, как законченную кассету тащат к штабелёру. «Нет», – машинально ответил Санька, и пока его внимание было брошено на задачу «загнать кассету в усилитель, по возможности ничего не разбив», подкорка вывела наружу истину. Нет, Александр Валько никогда не сможет выгнать Линь со стенда. Она – из его племени. Из тех, кто выше всего ценит работу руками и очевидный результат этой работы.

Когда кассета оказалась на своём месте, составив одно целое с каркасом усилителя, Санька смог оглядеться. Бросив быстрый взгляд на Линь, он настороженно замер. Девчонка оказалась зажатой между лежащей на столе ламповой кассетой, выступом стены и тощим телом Артура.

– Да ладно тебе, – слащаво протянул тот, – я ж ещё ничего не сделал…

– Только попробуй, – в голосе Линь звенели льдинки.

Так-так-так… Можно ставить десять к одному, что мальчик нарвался. У статуи в Летнем Саду занята только одна рука, верно? А вторую можно использовать для целей, более приличествующих положению тел и мифологическим забавам тех, кто потом оказался высеченным из мрамора…

Сдавленное «ой» последовало немедленно. В скульптурной композиции «Два гаечных ключа, Артур и его почти вывернутая рука» подвижной частью осталась только Линь. Злоба медленно, но верно искажала её лицо: девушка ещё чувствовала на своей груди прикосновение Артура. Продолжая выкручивать наглецу руку, Линь прошипела что-то невнятное. Санька смог разобрать только конец фразы:

– …у меня вообще-то муж есть.

– Есть, – согласился Артур и резко дёрнулся, вырываясь из захвата. – Только ты им не пользуешься. Все уже в курсе.

В комнате воцарилась гробовая тишина, нарушенная лишь хрустом позвонков в распрямляющейся Санькиной спине. Преодолев спазм диафрагмы, Санька уткнулся взглядом в кристальные глаза Линь. В них уже не было ни злобы, ни ярости, ни даже слёз. Они смотрели прямо в душу, потому что…

Шаг. Я помню наш вчерашний разговор, Линь. Помню, как ты – светлый и невозможно грустный ангел, – потеряла свой вечный самоконтроль, разрыдавшись вечером в каморке, как слезами окропила мои загрубевшие от работы руки, повергнув меня в хаос столь знакомых чувств никчёмности и ненужности в том мире, что начинается за дверью квартиры. Не дома, не родного гнезда. Квартиры. Места, где можно упасть без вызова скорой.

Два. Я помню твои слова. Ты выплёскивала в меня всю горечь истёкшего года неудачной совместной жизни с тем, кто лишь оказался в нужное время в нужном месте и с нужным тебе предложением. «Я не знаю, что такое любовь». Твой голос сорвался в пропасть на этой фразе. И лживое «я тоже» слетело с моего языка раньше, чем я понял, что люблю тебя. Так я годами отвечаю на слова жены о любви. «Я тоже. И я тебя. Ну конечно, дорогая, и я». Но на слово «люблю» уже давно наложено табу.

Три. Мы были с тобой одни. Но ты плохо меня знаешь, если в твою голову сейчас закралась мысль о предательстве. Это подозрение больнее, чем твой выжигающий душу взгляд. Я не знаю, в какой момент Артур появился под дверью каморки. Наверно, в самый подходящий, чтобы услышать твой крик души о холодных ночах с тем, кто имеет на тебя право лишь из-за штампа в паспорте.

Четыре. Право. Иметь право на кого-то – полный бред. Но молю тебя, Линь, отведи глаза хоть на миг. Я, дурак, только сейчас начал понимать, что вчера у меня был Шанс тебя спасти. Сказать тебе «ты моя». И почему-то я уверен, что ты сама подала бы мне руку, сама пошла бы рядом прочь от всего… И тебе было бы плевать, что ни у одного из нас нет своего угла, что на копейки, которые платят в НИИ, прожить в принципе невозможно, что пересуды и сплетни облепят нас, как…

Пять. Прости меня, Линь.

Близко-близко. Глаза в глаза.

Просто поверь мне, ангел. Или ударь. Я знаю, ты можешь.

Периферийным зрением Санька увидел, как Артур рыбкой выскользнул из комнаты. Где-то там над головой, возле усилителя, остался колдовать над диагностикой Илья Моисеич, но ему нас не видно и не слышно. Мы одни, Линь. Если нас останется двое последних людей на Земле [5]…

– Я ни при чем, Линь, – едва слышно шепнул Санька, осторожно притягивая девушку к себе. – Я ничего ему не говорил.

– Знаю, Саня.

Они молчали, замерев в кольце рук друг друга. Но напряжение, которое Санька ощущал в себе почти физически, надо было куда-то «сливать», как говорили высоковольтники. И если нагрузка – поцелуй навылет, которого так просит сердце, – не вариант, ибо слабость духа не позволит взять такой грех на душу, то разрядное сопротивление в виде мысли о начавшемся перерыве – самое то.

Вокруг царила обеденная тишина. Линь и Санька с тоской глянули друг другу в глаза. Определённо, жить по принципу «война войной, а обед по расписанию» – это не про них. Народ, занятый на сборке ламповых кассет, считал иначе, и с первым тиком секундной стрелки после полудня бросал отвёртки и гаечные ключи, даже если у винта или гайки оставалась недокрученной всего пара оборотов.

– Линь, сколько у нас перерыва осталось?

– Минут двадцать. Потом все придут.

Санька шёпотом выругался. Вот оно, наказание за рвение. Когда все бегут на обед, ты остаешься, доделываешь чужую работу, чистишь площадку, подгоняешь штабелёр… Тонкие девичьи руки, превратившиеся в тёрку, отмывают растворителем изоляторы, и этот едкий всепроникающий запах стирает с картины мира нежную цитрусовую нотку духов – единственную отраду в этом аду.

– Линь, кофе хочешь? Пошли ко мне.

– Пошли, – устало согласилась та. – Только мне это… воды простой. Горячей.

Они вскарабкались на антресоль – ряд маленьких каморок нависал над пролётом, аки насест снайпера. Санька начал суетиться, пытаясь организовать подобие обеда, но вдруг замер посередине комнатушки с чайником в руках. Линь смотрела на него. Бесконечная усталость, грустная улыбка в уголках губ… Яркий блик апрельского солнца бил ей в висок, вскрывая тайну тёмной гривы непослушных волос: на свету они отливали медью.

– Ты рубашку порвал, Саня, – тихо сказала Линь, – снимай, я пока зашью.

Наваждение. Но девушка сказала это так естественно, так легко протянула руку за разошедшейся по швам рубашкой, что сопротивляться этой волне нежности и заботы не было ни сил, ни желания. Санька рухнул в кресло, как подкошенный, резким ударом ладони врубил чайник и расстегнул бретели рабочего комбинезона. Ладно, Линь, вряд ли мой обнажённый торс расскажет что-то новое.

Под ворчание закипающего чайника Санька скинул рубашку и мельком глянул на часы. Десять минут осталось, чёрт побери. Кофе, срочно кофе. Три ложки… Нет, четыре. Только б не уснуть.

– Слушай, Линь, ты как-то не говорила вчера… Как муж относится к твоей работе?

– Ему всё равно, – Линь изломила губы в злой улыбке, не отрывая взгляда от порхающей над тканью иголки. – А если не всё равно, то говорит, что нечего здесь делать. Что это за такие деньги вообще никому не нужно.

Санька прикрыл глаза. Кофе бил по обонянию, но никак не мог достучаться до засыпающего мозга, в котором вместе с капителями сознания рушились последние блокировки. Не ткань сшивали эти ловкие пальцы, а само мироздание, которое последние месяцы трещало по швам. А подсознательное уходило вразнос, мысленно убирая с Линь всю лишнюю на его взгляд одежду, превращая в реальность мечту прикоснуться к этим алым губам, которые, казалось, в жизни не знали помады, крепко обнять за плечи, наплевав на пропасть в двадцать лет и целую жизнь…

– Кто играет в бридж, Линь? – спросил Санька дрогнувшим голосом, отгоняя манящее видение.

– Бог, – ответил голос на краю бездны.

– Его нет, Линь.

– Я знаю.

Тик-так.

Его нет, Линь.

Тик-тик-так.

Я знаю.

Я знаю, что меня нет.

Линь по-прежнему сидела рядом, её руки шили, но пронизывающий чужой взгляд гипнотизировал Саньку, рождая дрожь в обнажённой спине.

– Ты не Линь, – выдал Санька, отшатнувшись.

– Да, я не Линь.

– Кто ты?

– Я Бог.

– Но тебя нет!

И ясно уже, что это сон. Один из тех кошмаров, в которых дорогие тебе люди… О, нет… Сердце Саньки пропускало удар за ударом, пока Линь на его глазах раздваивалась. Настоящая медленно падала с кресла, вытянув в сторону руку с иголкой, а мара, назвавшая себя богом, осязаемо плотная двухметровая тварь, выросшая прямо из девчонки, нависала над Санькой, как дамоклов меч. Глаза её, украденные у мраморной статуи, впивались в Саньку с ужасной неодолимой силой.

– Валите отсюда все! – голос Лины ворвался в уши, заставив Саньку подскочить на месте. – Дайте человеку поспать. Я сама открою вам чистую зону…

Санька встряхнул головой. Дышал он как вытащенная из воды рыба, трекер в кармане брюк звенел на одной ноте… Но мир вокруг стал прежним. В дверном проёме маячила тонкая фигурка Лины, не пускающей чужаков в Санькину каморку.

А плечи прикрывала заштопанная рубашка.

– Он говорит: сегодня мы играем в бридж, – прошептал Санька, вскакивая и судорожно одеваясь. – Он говорит: это реальность и ты не спишь…

– Что с тобой, Саня?

Линь вдруг оказалась совсем близко. Неприкрытая тревога светилась в её глазах цвета морской волны над отмелью – сумасшедшей смеси бледно-голубого, светло-зелёного и серого.

– Всё хорошо, Линь, – выдавил Санька. – Всё хорошо. Пойдём… Поиграем в бридж.

***

«Он говорит: „Сегодня играем в кости“, но я-то знаю, что всё одно – подкидной…»

И даже ясно, кто у нас в дураках остался. Санька, вернувшись в реальность, вновь услыхал заезженную пластинку своего начальника. Пароёрзов, человек неплохой и даже благородный, был, увы, болен начальственной заразой: желанием покомандовать и полной убеждённостью в собственной правоте. Видеть реальные перспективы и сроки ему при этом удавалось с трудом. Но сейчас, кажется, Пароёрзов был встревожен не на шутку, раз собрал в пультовой только самых-самых.

– Я был у директора центра, пытался как-то повлиять на ситуацию, но то ли у него нет рычагов, то ли он не хочет себе проблем. – Пароёрзов тряхнул седыми космами. – Я знаю ровно столько же, сколько и вы. К нам будет прислана бригада психологов. По их тестам будет определена профпригодность. Но мы обязаны запустить стенд, провести измерение коэффициента усиления и точка. Если они будут вызывать вас к себе, то всем сразу не уходить. Организовывайтесь, подменяйте друг друга… Работа не должна простаивать.

– А «езультаты тести’ования кад’овикам отдадут? – подал голос Илья Моисеич, по праву возраста занявший мягкое кресло у стола с тремя мониторами.

Пароёрзов поморщился. «Значит, отдадут», – подумал Санька, пристально наблюдая за начлабом. Единственная возможность узнать истину – это задать вопрос, почти выстрелить наугад, и… не слушать ответ, а смотреть на говорящего. Спрятанные ладони, сжатые губы, сдержавшие правду на языке.

– Да даже если отдадут, – махнула рукой Линь, – уволить нас не имеют права. И вообще – что они оценивать будут, эти психологи? Коэффициент корреляции моей руки и отвёртки из набора?

– Помнится, меня в институте учили, что… – Санька закатил глаза к потолку.