Оставьте Ангелов без работы

Чёрт был уже далеко. Он видел, как я ничком грохнулась под колеса летевшего автомобиля.

– Капец, – решил он, – пора делать ноги.

***

Тем временем Наташа Синицына вбежала в общагу.

– Маргарита Ефимовна! – с порога завопила она. – Звоните в милицию!

Вахтерша ела пирожок. С его надкушенного румяного края свисала длинная капустная ниточка. Над кружкой с горячим чаем клубился парок.

Наташка явилась некстати.

– Ты чё орешь? – цыкнула на Синицыну раздосадованная вахтерша. – Вот люди… шастают по ночам, маньяков короткими юбками провоцируют, а потом жалуются. Милицию им подавай. Бессовестные!

Маргарита Ефимовна снова надкусила пирожок, – поесть спокойно не даете, – огорченно вздохнула она.

Наташка выхватила из окна вахтерской будки потёртый аппарат, опрокинув горячий чай в подол Маргариты Ефимовны. Бабка заверещала, вскочив со стула. Наташке было всё равно, она дрожащими пальцами пару раз крутанула диск, со спасительными цифрами 02.

На том конце провода ответили сразу. Потом нудно выясняли: кому нужна помощь, зачем нужна, и куда нужно следовать.

Милицейский УАЗик по-честному крутанулся пару раз по перрону, вдоль станции, но так и не поняв, кого арестовывать, покатил обратно, к месту стоянки служебного автомобиля.

Я поволоклась в общагу. В одной туфле, с расквашенным носом и рукой, болтающейся «на ниточке».

Две алые гвоздики, заготовленные для Димы Маликова, но поперек судьбы, брошенные мной и Наташкой, валялись на прогнивших лестничных ступенях.

«О, а вот и могилка моей мечты», – горько подумала я и прошла мимо.

***

В моей весёлой жизни произошёл сбой. Чёрт, словно щелкнув переключателем, перевел ее из режима «постоянное счастье» в режим «постоянные несчастья».

Срок обучения катился к концу. В мае, нас обученных «поварёшек» должны были распределить по столовкам. Но мой двойной перелом не сулил ничего хорошего.

– Я знаю, что делать, – сидя рядом со мной на кровати, горячо дышала мне в ухо Синицына. – Геля, тебе нужно в церковь сходить покреститься. У Бога помощи попросить. Ты ведь не крещеная?

– У нас в Бараке бабка Павла есть. Она надо мной молитву шептала.

– Надо по всем правилам. Как положено. Давай в церковь сходим, помолимся?

– Да я хоть кому молиться готова. Хоть Богу, хоть Чёрту. Лишь бы в городе работу дали, из общаги не выгнали.

В воскресный день я окрестилась. В крестные матери взяла Синицыну.

***

А в понедельник все решилось.

– Ну, что, Скороходова, нам с тобой делать прикажешь? – намекая на мою загипсованную руку, вопрошала меня комиссия умных тётушек, сидящая за массивным столом и ответственная за распределение студенток.

«В стране напряженный момент, – взялась за нравоучения, по-видимому, самая главная представительница комиссии, – общепиту нужны качественные кадры. А ты, в данное время, кадр не качественный, а дефективный. Можем мы тебя на работу принять? Нет, не можем. А нет работы, нет и койко-места в общежитии. Поняла?

Нет, ны тебя, конечно, не гоним! – Продолжала умничать чиновница. – но наш тебе совет: поезжай пока в село, к маме. Пусть она тебя откормит, отогреет. Поправишься, добро пожаловать. И тебе дело подыщем. Договорились?

«Договор дороже денег! Через месяц вернусь, ждите!», – дерзко, тоном гражданина, только что претерпевшего нарушение человеческих прав, пообещала я уважаемой комиссии, и, хлопнув дверью, вылетела из кабинета.

Не помог твой Бог, – на ходу бросила я Синицыной, дожидающейся меня в коридоре, и ринулась на автовокзал, покупать билет до Барака.

У автобусной станции, как всегда, околачивалась куча всякого сброда. Долговязый очкастый парень, по виду подрабатывающий студент, стал навязываться с кипой каких-то газет.

-Девушка, возьмите, – перегородив дорогу, очкарик норовил мне сунуть прямо в руки одну из них, – берите, газета бесплатная.

– Нафига мне твоя газета? – зло огрызнулась я.

– Как зачем? – интеллигентно настаивал на своем молодой человек, – Газета с вакансиями. Работу себе найдете. Сейчас хорошую работу сложно найти. А газета поможет.

– Линзы протри! Чё не видишь? – я ткнула в нос очкарику загипсованную руку и ринулась напролом. – Вот люди! Готовы на инвалидах зарабатывать, лишь бы брюхо набить. Ничего святого в душе не осталось!

Глава 5

Я вернулась домой, в Барак, к маме Марине.

– Куда оформляться будешь? – вопросила мать, ничуть не возрадовавшись моему приезду. – Ты не руку сломала. Ты жизнь свою сломала!

Я знала, что мама Марина по-прежнему встречается с председателем и ей позарез нужна свободная территория.

– Да я ж не на веки вечные к тебе вернулась. Не переживай, на твое место в столовке не зарюсь, – оправдывалась я, считая себя виноватой за все подряд: за то, что рушу материнское женское счастье, за то, что теперь я иждивенец без стипендии, и без зарплаты. Я даже по хозяйству ничем помочь не могу!

– Ну, поглядим, поглядим, – подливала «масла в огонь» глубоко огорчённая Марина, – пока ты очухаешься, в городе все рабочие места те, кто побойчей поразбирают. Девки-то не дурочки. А ты останешься здесь, болотными сапогами навозную жижу месить.

Мне стало тошно.

Я взглянула на часы. Приближалось время показа киношки в клубе.

«А пойду, прогуляюсь до центра. Узнаю, какой фильм показывают, – решила я, –хоть мать бесить не буду».

Я вышла на улицу. Месяц-май из небесного ковша плеснул на Барак благодать божью. За каждым палисадником благоухали кусты сирени. Аромат кружил голову.

Рядом с остановкой рейсового автобуса, у магазина, располагалась доска объявлений. Обычно там вывешивалась афиша с названием фильма, который показывали в клубе. Я подошла и прочитала. «Зита и Гита» – было написано на ней крупными синими буквами. А ниже, шрифтом менее броским, было выведено: «индия», после чего стояло аж три восклицательных знака.

Я мысленно радостно взвизгнула и, забыв о проблемах, устремилась в клуб.

Наш сельский кинозал был набит под завязку. Хорошо, что меня увидали бывшие одноклассницы, которых я, учась в школе, щедро одаривала печеньками.

– А ну-ка, девки, сжали попки, – завидев меня, скомандовала одна из девчонок. – Гелька приехала!

Я плюхнулась на низенькую физкультурную скамейку, для удобства прижатую к стене. Товарки ахали и охали, узнав о постигшей меня беде, с сожалением разглядывали проклятый гипс.

Через пару минут свет в клубе погас. Но я успела, я сумела разглядеть в толпе Пашу Савина.

– Откуда здесь Пашка? – уже в темноте вцепилась я в коленку своей соседки.

– Чё, не знала, что он приехал?

– Нет. Не знала.

– Так он ветеринарный техникум закончил и приехал.

– Так, а чё приехал-то?

– Как чё? Работать будет. Коров лечить.

***

Сквозь пёструю индийскую свистопляску, в мою душу нежно хлынули воспоминания о школе.

Во время трудовой летней четверти мы работали на ферме: развозили в тележках коровью кашу, разливая ее по кормушкам; раскладывали сено; делали ремонт в хозяйственных помещениях.

Однажды случилось так, что я, уже слегка начавшая округляться, семиклассница попала в одну смену с Пашей Савиным.

Мы вместе белили стены в «Красном уголке».

Там на стене висело творение неизвестного художника, полотно в дешёвой оправе. На картине – коротко стриженная девчонка, оседлав велосипед, несётся по просёлочной дороге. Юный легкокрылый ветер, дразня велосипедистку, дует ей в лицо, настойчиво, упруго. А той – хоть бы хны. Она не юлит. Хохочет. Ветер того пуще раззадорился, поднял в воздух подол цветастого сарафана, сорвал с плеча лямку, слегка оголив ещё не развитую девчоночью грудь.

– Вот те на! И те же кудри, и те же груди! – плотоядно поглядывая то на картину, то на меня, подивился Паша.

Рифму я оценила. Тогда в первый раз у меня сладко заныло внизу живота.

С тех пор, я школьница, засыпала с мыслями о Павлуше. Представляла его совсем рядом. Совсем голым.

Мои эротические видения прекратились одномоментно. Мечтания пошли мимо, лесом, когда мой кумир «навострил лыжи» в город, для получения ветеринарного образования.

Я была молода. И вскоре поняла, что народ был не глуп, придумав меткое любовное изречение: с глаз долой, из сердца – вон.

***

И вот, спустя годы, Паша Савин снова здесь, сидит со мной рядом, в одном кинозале.

Индийский фильм про Зиту и Гиту казался зрелищем, захватывающим. Но даже яркий водоворот залихватских танцев босоногих девушек в разноцветных сари, не смог утянуть за собой всё мое внимание без остатка. Я думала и думала о Павле.

– Подойти к нему? – мучительно размышляла я, и опускала глаза на предательски белеющий в темноте кинозала ненавистный мне гипс. – Наверное, он как раз ищет девушку инвалида.

– А вдруг я ему, правда, нравилась? – предположила я. – Вдруг я ему всё ещё нравлюсь? Гипс-то не вечный.

В конце фильма я решила, что если не заговорю сегодня с Павлушей, то уважать себя перестану.

Толпа неспешно потекла из клуба. Я, отделавшись от докучливых, охочих до сплетен девчонок, ринулась за Савиным.

– Привет! – как можно беззаботней и веселей, выкрикнула я, когда Паша уже вывернул на тропинку, ведущую в сторону его дома, слегка оторвавшись от гогочущей, говорливой толпы, – как дела? Говорят, ты техникум закончил?

Павлик удивленно покосился в мою сторону.

– Ну, да закончил…а у тебя перелом? – Павлуша кивнул на гипс.

– А, – небрежно отмахнулась я, – врачи сказали, что до свадьбы заживет. Только жениха-то нет.

– Что в городе парней мало?

– Да ходили всякие вокруг, надоедали, – напропалую врала я, думая, что так повыситься моя ценность в Пашиных глазах, – но сердечко моё ни разу не ёкнуло. А без любви я не целуюсь.

Савин попался, как рыбка на крючок. Он заметно оживился, интуитивно облизнул губу. Было очень заметно, что ему хочется проверить прочность озвученного мною «перла» о связи любви и поцелуев.

– Ты здесь надолго? – прикидывая в уме, сколько понадобиться времени, чтоб закрутить со мной амуры, шуры-муры.

Я же мечтала о романе. Долгом и бурном. Поэтому искренне выпалила правду: «Да я б осталась в Бараке навсегда, но только жить мне негде. Я с матерью поругалась».

Паша не был заинтересован в моём постоянном проживании в деревне, но именно в ту минуту, он очень хотел мне понравиться.

– А ты к председателю сходи, комнату попроси, – не очень уверенно промямлил он, – мне, как молодому специалисту, предлагали. Я отказался. С родителями пока поживу, там видно будет.

– Хм, а это дело!

– А то, – хмыкнул Савин, – может, пройдёмся?

В тот вечер мы целовались. Павлуша прижимал меня крепко-крепко, у него изо рта пахло рыбной консервой, и я едва сдержалась, чтоб не быть увлечённой настырным сластолюбцем на родительский сеновал.

Собравшись, я выскользнула из Пашиных объятий и бросилась наутек.

А утром решила действовать.

***

Я отправилась к председателю.

Ситуация была с душком. Мать, не смотря на войну с Рыжей Томой, от любовника не отказалась.

– Повара нам не нужны, – ошарашенно взглянул на меня тот, когда я неожиданно ввалилась в его кабинет и озвучила свою просьбу.

– А кто вам нужен?

– Гипс-то надолго? – отвечая вопросом на вопрос, председатель смотрел сквозь меня. Я понимала, что в тот момент соображалка у него отчаянно крутится, цепляя шарики за ролики. Начальник понимал, что действовать ему надобно аккуратно.

«Если я комнату ей не дам, она будет жить у матери, что хреново, – прорабатывал стратегию действий у себя в голове озадаченный Маринин любовник, – если дам, она зависнет в Бараке навечно. Тоже, как телеге пятое колесо. Что делать»?

– Гипс через месяц обещали снять, – с наигранной веселостью вклинилась я в его мысли. Со вчерашнего вечера, ради Паши Савина, я была готова на всё, – подумаешь…делов –то!

– А возможность вернуться в город есть? – спросил о главном председатель.

– Так, тётеньки из трудовой комиссии сказали, что общепит нуждается в качественных кадрах. А я кадр дефективный. Так что фигушка мне, а не общага.

– В телятнике работать некому. В телятник пойдешь?

– А комнату дадите?

– Ну, есть тут у меня одна в резерве, – решился-таки председатель, – так что давай, заселяйся.

***

Приручить Пашу Савина было не сложно.

Я пригласила его на новоселье. Пузатая бутылка «Сангрии» сыграла в моем любовном спектакле, увы, не последнюю роль. Наутро мы проснулись в одной постели.

– Ну, что, Павлуша, настроение каково? – решила я подзадорить обалдевшего, испуганно глядевшего на меня любовника, – нужно говорить: «Во!».

С тех пор, Паша заходил, иногда, вечерком. Порой, ночевать оставался.

Любила ли я Пашу?

Не знаю.

Страсть прошла. И, как будто, ничего, взамен неё, не осталось.

Я готовила Паше еду, вытряхивала вафельные крошки из простыни, после того, как он в постели пил поданный мной, утренний чай, я ездила в Пермь, чтобы купить ему модные джинсы на день рождения.

А мне, на мой день рождения, Паша ничего не подарил.

Пролетела весна, за нею лето. И мне казалось, что выходом из тупика, в который зашли наши отношения, должна стать свадьба.

Да именно так!

И я уже размечталась о пышном деревенском торжестве, но случилось то, чего я опасалась. Паша начал меня избегать. Домой ко мне не заходил, а на ферме старался проскользнуть мимо.

– Я работу в городе нашел, – сообщил однажды Павел, застав меня в «Красном уголке», перед общим профсоюзным собранием. – В ветеринарной клинике. Буду котам яйца чик-чирикать.

– Ты чирикать? – хихикнула я. Смысл услышанного заявления сделал меня глупой. Я не желала его понимать, – как чирикать будешь?

– Скальпелем, – равнодушно уточнил Савин и принялся разглядывать картину, на которой ещё не целованная девушка мчалась на велосипеде.

Через неделю после того, как Павел удалился в Пермь с миссией отрезания кошачьих яиц, я неожиданно столкнулась с его сестрёнкой, старшеклассницей.

– Как Павел устроился? – чтобы скрыть боль, как можно веселее, спросила я.

– Нормально устроился, – надменно взглянула на меня Павликова сестра, – так он ведь с девчонкой из Перми, уже давно переписывался.

– Да, ладно. Ты ври да не завирайся, – не сдержалась-таки я, – вообще –то всё лето твой братец со мной спал.

– Спал с тобой, а письма другой писал, – задрав нос, заявила малолетняя выскочка, – одно другому не мешает.

Я осталась стоять посреди улицы. Оглохшая и немая.

***

Прошло десять лет.

Я обесцветила и «захимичила» чёлку. Нормально. Сойдет и так.

В Бараке я не слыла недотрогой. Впрочем, мужчины к моим ногам «метрополитены не выкладывали».

Всё же, к моему утлому домику повадились шастать местные женатики и выпивохи. Тарабанили кулаками в остывшие ночные окна, маячили бутылкой водки, гнилозубо лыбились, предлагая выпивку и любовь.

Не скрою, кому-то, я открывала, кому-то – нет.

Меня невообразимо расстраивала мысль о том, что времена, когда так сладко мечталось об огромных кастрюлях с супами и сильных строителях, необратимо превратились в прошлое. И что мой удел – телячье меню: кашеобразное, белёсое варево.

Возвращение в город уже не представлялось мне возможным. В Перми меня никто не ждал, а в Бараке у меня была крыша над головой, ферма и злое бабское одиночество.

Я жила пустоцветом.

***

Вот я вижу тот день, когда должна отелиться моя любимица, корова Офелия… Вот вижу себя, бегущую с вицей в руке…Вот вижу, как падаю…

Вдруг в книге о былом закончились страницы.

Я взревела. Взахлеб, с новым чувством прощения себя самой.

Я больше не корила себя. Не ненавидела.

Не осуждала.

Я увидела беззащитную девочку. Ещё не рожденную, но уже нелюбимую.

Я глядела на себя со стороны, бьющуюся в психическом запале, в гримерке клуба, с телефонной трубкой в руке, злую, одержимую, и больше не винила себя за предательство матери. Тогда, стоя в растянутой кофте, поверх школьной формы, в голубых, жмущих ноги сандалиях, купленных в сельпо на размер меньше нужных, потому что других в продаже не было, я мстила Марине за её нелюбовь.

Простив себя, я поняла и свою не любящую меня мать.

Мне стало жаль её, совсем юную, озадаченную ненужной беременностью от деревенского пьяницы, страдающую от предательства собственной дочери, опустошённую войной с Рыжей Томой.

По-новому открылся покойный мой отец, горький выпивоха, непутёвый муж, никудышный родитель. Но это он спас мне жизнь, раскромсав на кусочки направления на аборт. Выходит, хотел, чтобы я родилась.

«Спасибо, папа, – шептала я, глядя в черноту не зашторенного окна, пытаясь различить в темноте его бездны отражение отцовского лица, – прости меня, папочка».

Я ещё долго лежала в кровати. А когда постаревшая ночь побледнела, то душа моя, словно в семи водах отстиранная тряпочка, воспарила. От возможности начать все заново, с прощения, с чистого листа.

Глава 6

Лев появился внезапно.

– Вижу, что читала, – лучезарно улыбаясь, кивнул на книгу он.

– Почему ты не помог мне? Я ж тебя просила! – накинулась я на Творца, – мне нужна была работа в городе. Как ты допустил, что я сломала руку?

– Помнишь очкарика с газетой? – как будто, не в лад, невпопад, зачем-то буркнул Лев.

– Какого очкарика? – ещё пуще рассердилась я.

– Того, который у автобусной станции с кипой газет тебя поджидал.

– Ну, вроде помню, – сморщив лоб, я пыталась понять, при чём здесь очкарик, – газету норовил мне сунуть.

– Нет, не газету. Он предлагал тебе работу. В газете было напечатано объявление о том, что требуется кондитер в новый ресторан. Ресторан лишь должен был открыться. Ровно к тому времени, когда у тебя врачи сняли бы гипс… Тебя бы взяли на эту работу. С твоей-то кулинарно-поварской сноровкой!

Слёзы горными горькими реками хлынули у меня из глаз.

– А ну, кончай тут сырость разводить, – приобняв меня, решительно скомандовал Лев, – ну, что? Настроение каково?

– Во! – хлюпнув носом в последний раз, улыбнулась – таки я, – что делать нужно?

– С девочкой Леной знакомиться – выдал мне задание Творец, – И знай, что время на земле и время на небе, по-разному течет… Сколько часов ты читала книгу? Как сама думаешь?

– Часов пять?

– А в Бараке минуло лет пять. Тебе это понятно?

– Вроде.

– Что ж…срывай с гвоздя крылья! – озорно подмигнул мне Лев, кивнув на маленькую паутинку, невзрачным пятном сереющую на белой казенной стене.

***

Ветер свистит у меня в ушах.

Внизу, сквозь толщу влажных облаков сине- зелёным цветом пестрит планета.

Восторг овладевает мной. Я кувыркаюсь и плаваю, и падаю вниз, до тех пор, пока зеленоватая размытость внизу не начинает приобретать вполне конкретные очертания.

Что-то, совсем знакомое, померещилось мне в топографической картинке, как дивный ковёр, расстелившуюся подо мной.

Сердце защемило. Я не ошиблась. Подо мной простирался Барак.

Вот я могла уже рассмотреть его избы и сараюшки в тени томных черёмух, ровные параллельные полоски молочных ферм; стадо скота, похожее на кишащую черную лужу с рваными краями; школу, клуб, магазин.

Но вскоре сила небесная настойчиво принялась направлять меня на ту «ветку» села, которую Бараковцы называют нижним концом.

Я разглядела, как к домику, похожему на скворечник, свернув с дощатого тротуара, ковыляет старуха.

За ней, едва поспевая, спешил такой же немощный и старый, как и сама бабка, лохматый рыжий пес. Слегка прихрамывая, он мелко семенит короткими лапами, порой приостанавливается, чтоб сунуть длинный лисий нос в заросли лопухов или чтобы покусать зубами кудлатый, нечёсаный бок.

Ворота «скворечника» слишком массивные, до черноты истерзанные дождями, казались очень массивными для столь маленького домика. Бабка, вцепившись в тяжелое стальное кольцо, с силой толкнула входную дверь.

– Медведко, Медведко, – занырнув во дворик, и держа дверь распахнутой, слабым бесцветным голосом позвала пса бабуля. Тот, заслышав зов хозяйки, скрутил хвост колечком, бодрее заработал кривыми лапами, заскочил вовнутрь, и дверь захлопнулась.

Я едва успела юркнуть вслед за Медведко.

***

Я вспомнила имя старухи. Зовут её Нюра.

Местные бабку не любят, «за глаза» величают её нелюдимкой и халдой.

Та односельчан ответно не уважает.

«Опять всё выхапала»? – встретив Анну с полной корзиной маслят и вязкой зверобоя на горбу, злорадно «ощупывают» глазами добычу Нюры завистливые соседи.

«А кто рано встает, тому Бог дает», – робко отбиваясь от языкастых соседушек, бурчит невнятно бабка и при любой оказии норовит ходить по задам, с изнаночной стороны деревенской улицы, чтоб лишний раз не столкнуться с Бараковцами нос к носу. Поэтому – нелюдимка.

Всё лето бабка таскается по лесам, да по долам, бок о бок с Медведкой, сильно похожим на чао-чао.

Зимой – сидя, на лавке у печки, корявыми пальцами тянет пуховую нитку из пригоршни Медведкиной шерсти, прилаженной к допотопной деревянной прялке; по – сказочному, играючи крутит веретено – будут в стужу варежки.

***

Я невидимкой проникла в избушку.

Пока Анна выкладывала на стол покупки: крупу, сахар и пряники, я осмотрелась. Мое внимание привлекла радиола, стоящая на длинных лакированных ножках.

Влекомая любопытством я заглянула под крышку проигрывателя. Прочла надпись на бардовом сердце пластинки: Щелкунчик. Музыкально-литературная композиция по балету П. Чайковского и сказке Э. Г. А. Гофмана.

В дом вошла девочка. Она аккуратно шагнула через порог, ладонями прижимая к животу три куриных яйца, с прилипшими к ним рябыми пёрышками.

-Чё стоишь, как полоротая? – не сердито ругнулась на внучку бабка. – Иди, яйца в чашку клади. Утром сварим.

Девчонка шмыгнула за цветастую занавеску, за которой скрывалась крохотная кухонка. Вдвоем там не разойтись. Поэтому Нюра дождалась, пока внучка пристроит яйца и только после этого отправилась хлопотать насчёт чаепития.

Теперь я смогла разглядеть девочку повнимательней.

Худая, почти до истощения, с выпирающими, словно у ящерицы, на спине позвонками, Лена выглядела на шесть, семь лет от роду. Коротенький, невзрачный, но опрятный сарафанчик, не прикрывал исцарапанные коленки.

Девчонку можно было бы назвать заморышем, если бы не волосы.

Её растрепанные, волнистые локоны текли по плечам, как речные тёмные водоросли. Русалочьи пряди в сочетании с худобой и плавной заторможенностью движений, делали Лену похожей на ребенка, про которого говорят: ни от мира сего.

Девочка дождалась, пока бабка вернётся с зелёным чайником, из которого торчали ветки сушеного зверобоя, и нырнула за занавеску, мыть руки из рукомойника, подвешенного на гвоздь, торчащий из бревенчатой стенки.

Я решила действовать, перешагнув через Медведко, спящего у порога. Пёс не шелохнулся.

Мне нужно было срочно попасть домой, чтоб изучить всезнающую книгу о былом.

***

«Но как мне попасть к себе домой? – думала я, – ведь я сегодня вышла из жилья, которое находится на небе. А земное моё пристанище – то же самое или другое»? Прошло несколько лет после моей смерти. Как знать, кто теперь там хозяин?

Я задумчиво топала по дощатому настилу.

Навстречу двигались люди. Они бесцеремонно продирались сквозь мою эфирную плоть. Я для людей не существовала.

Я приблизилась к своему двухэтажному многоквартирному домику, в котором была моей лишь крохотная комнатушка.

Сгущался вечер. Я хотела было подождать, понаблюдать засветятся ли электрическим светом окна в моей конуре. Но передумала, зашла в сарай, сунула руку меж берёзовых поленьев, аккуратно сложенных вдоль стены.

Ключ лежал на своем законном месте. Здесь я его хранила, когда уходила из дома.

Замок звонко лязгнул стальным зубом, разбуженный поворотом ключа. Распорожнился, пустив меня в дом. Я глянула на сервант. Там лежала, оставленная мною книга о былом.

Я с облегчением плюхнулась на кровать.