Оставьте Ангелов без работы

– Чё? Открытку? Да, ты шутишь, – тут уж я взбрыкнула по – мощному, – ты хочешь осудить меня за копеешную открытку?

– Вот именно. За открытку, Ангелиночка, – настаивал на своем Лев, – за открытку с видом болгарского городка Несебр. Там еще поросенок на вертеле жарится.

***

– Ну не печалься, – Лев шутливо пихнул меня локтем в бок, – послушай, что скажу, у меня к тебе дельце есть. Так, сказать, важная миссия. Если не станешь отлынивать от возложенных на тебя обязанностей, выпишу тебе премию, новую земную жизнь. Хочешь начать жизнь с «чистого листа»?

-Возможно, – устало пожала я плечами. «Чистый лист» не вдохновил меня, не добавил прыти.

– Ну, вот и договорились. Итак, Ангелина, назначаю тебя своей помощницей.

– Кому-помогать-то надо?

– Как кому? – отчего –то искренне изумился Лев, – вашим. Бараковским. А пригляделся недавно к селянам, вижу, что кое-кто из местных алкашей пьет да кочевряжится.

На табличке, которая на въезде в село к столбу приколочена, название Барак исправлено на Бардак… Как «Бардак», думаю? Нет, «Бардак» – это непорядок. Пригляделся к душам людей повнимательней, а там, и правда, у многих бардак.

– А я тут причём?

– Как при чём?! В душах Бараковцев бардака быть не должно. В душах людей должен быть порядок, – грозно хрястнул кулаком по лакированному подлокотнику дивана посерьезневший Лев. – Всех ты, конечно, не осчастливишь, но двум-трем Бараковцем помочь сможешь. Это понятно?

– Понятно.

***

-Ну и о главном, – продолжал наставлять меня Лев, –

заприметил я в вашем селе маленькую девочку Лену Черепахину. Вижу, девочке нужна помощь. Огляделся я по сторонам, а Ангела-Хранителя рядом с ней нет. Что такое? Не пойму.

А помочь – то хочется!

Глянул тогда я на ваш Барак, а там ты пустоцветом живешь. Вот и решил я выдернуть тебя из земной бренной жизни. Так сказать, на время. Чтобы ты мне помогла, позаботилась бы о маленькой девочке, Лене Черепахиной. Как- никак, в одном селе живете.

– Выходит, теперь я Ангел? – заинтригованная внезапным предложением, зыркнула я глазами.

-Давай, буду звать тебя не ангелом, а Ангелиной. Нормально? – ответно встрепенулся Лев.

– Сойдёт, – безразлично хмыкнула я.

***

Потом Лев убедил меня, что в качестве небесной жительницы, работать с людьми куда как сподручнее, у меня не будет тела, а значит, не придется его мыть, кормить и красить.

Это удобно.

Выходило, что для людей я буду невидимкой. Что забавно.

Однако, для выполнения служебных обязанностей, я могу использовать тело. Допускается наряжать его и «штукатурить», как нравится, в случае рабочей необходимости.

«А, кроме того, я выдам тебе реквизит. Крылья – средство мгновенного перемещения по Вселенной. Книгу о Былом – источник полной информации о прошлом любого человека. И Пурпурное сердце – измеритель любви в жизни человека», – пообещал мне Лев.

«Вот крылья», –в руках у Льва вдруг появилась крохотная тряпочка, размером с носовой платок. Она была сложена «в самолетик». Так выглядят самолетики, торопливо, на переменке сделанные школьниками из тетрадного листочка. Но самолетик, подаренный Львом, был тряпичным. Цвет тряпочки оказался какой-то невзрачно-серенький. Как будто бы «носовой платок» был сильно застиран.

«Принцип работы крыльев весьма прост», – нравоучительно сказал Лев, перекладывая из своей руки в мою руку крохотную, невесомую тряпочку. – Если ты желаешь мгновенно переместиться из одной точки Вселенной, в другую; либо ты хочешь подарить человеку любовь, то отращиваешь у себя за спиной вот эти ангельские крылья. Ну что, попробуешь?

Я раскрыла ладонь.

Лев вложил в нее «тряпочку». Послышался тихий шуршащий звук, похожий на то, как легкий ветерок играет в поле зрелыми колосьями пшеницы. «Тряпочка» начала расти, увеличиваться в размерах.

– А теперь набрасывай крылья на плечи! – скомандовал Лев.

Я послушалась. Крылья вгрызлись мне в спину, взметнулись ввысь.

Я вбуровилась в небо.

***

«Ещё тебе понадобится Книга о Былом», – продолжил Лев, когда я вволю налеталась.

Книга выглядела так: две человеческие ладони плотно, палец к пальцу, прижатые друг к другу. Это были руки старика. Узловатые суставы, натруженные вены, выпирающие наружу, давали понять, что Книга о Былом, по-видимому, вещь очень древняя.

– Такой вещице место в морге, – сказала я и притронулась к подарку. От неожиданности вздрогнула. Кожа оказалась теплой! Словно это были руки живого человека, который дышит, ест и спит.

– Ну вот. А ты говорила, что моему подарку место в морге, – осуждающе буркнул Лев. – Открой книгу.

Я распахнула ладони. Никаких страниц внутри там, разумеется, не было.

– Смотри на линии, – указал мне Лев на голубоватые бороздки, – ты сможешь считать по этим линиям информацию о прошлом любого человека. Стоит тебе лишь открыть эту книгу.

– А Книга о Будущем у тебя есть? –возбужденно блеснула я глазами.

– Даже думать об этом забудь, такой книги не существует, – сказал, как отрезал Лев, – тебе это ясно?

– Ясно, – кивнула я.

***

«Ну, вот, наконец, и Пурпурное Сердце», – Лев любовно держал на ладони ничуть не презентабельную на вид вещицу, брелок на цепочке. Подобными сердечками завалены прилавки всех дешевых рыночных развалов. Таким безделушкам красная цена в базарный день – три рубля.

«У Пурпурного Сердечка есть пластмассовая кнопочка. Сейчас я её нажму… Гляди что дальше будет, – демонстрировал устройство Лев. – Сердечко пульсирует. Заметь, пурпурным ровным светом. Это норма. Но есть отклонение от нормы. Предупреждаю, Пурпурное Сердце – очень сложный механизм. Он предназначен для измерения любви в жизни человека».

…Как ты помнишь из школьного курса анатомии, кровь бывает венозная и артериальная. В пурпурном сердце любовь делится на синюю, ту, что поступает; и алую, ту, что отдается. То есть человека должен кто-то любить. И сам человек должен кого-то любить. К примеру, Лену Черепахину любит бабушка Нюра и пёс Медведко. И Лена любит их. Поэтому Еленино сердце в твоих руках пульсирует ровным пурпурным цветом. Если они перестанут любить девочку, брелок загорится синим цветом. Синий будет сгущаться до тех пор, пока не почернеет. Если Лена перестанет любить, случиться то же самое. А там и до беды – рукой подать».

-Умрет?

– А без любви никто ещё долго не жил.

***

– Ну, что по домам? – довольный, что «обстряпал» намеченное дельце наилучшим образом, Лев возбужденно прихлопнул в ладоши.

– По домам? А где я буду жить?

– О, Вселенская обитель не имеет пределов. Здесь нет расстояний, времени и всё земное здесь не имеет цены. Ты можешь пожелать дворец с золочеными маковками – он появиться сразу. Как только ты о нём подумаешь.

– Но разве так бывает? – не поверила я, – при жизни я пахала с утра до ночи и имела утлую конуру.

– Я ж говорю, Ангелина. Всё земное на небе не имеет цены, – терпеливо повторил Лев.

– А что имеет цену?

– Любовь. Только любовь, – Лев легко приобнял меня за плечи, – Ну что, бронируем дворец?

– Нет, нет. Не хочу! – решительно запротестовала я, – к себе домой хочу.

Не успела я вымолвить эти слова, как поняла, что мы со Львом сидим в моей крохотной комнатушке, за столом, друг против друга. Окно распахнуто. Утренняя свежесть обильно наполняет мою холупку.

– Забыла закрыть окно, когда уходила, – с тяжестью в сердце подумала я.

-Мы договорились! – заметив мою печаль, пресек меня Лев. – Когда-нибудь ты сможешь стать человеком.

– Договорились.

А теперь мне пора. А ты, Ангелина Скороходова, пообещай мне, что перед сном обязательно почитаешь.

– Обещаю, – пообещала я. Мы обнялись и Лев растаял.

Я открыла Книгу о Былом.

***

Я увидела себя.

Ещё до рождения.

Вот моя мама Марина Скороходова, тоненькая, с короткой стрижкой. Почти девочка. Она работает в сиротском приюте для детей-инвалидов, кухонной рабочей.

Папка пьет, скандалит и хорохорится.

Поэтому на работу Марина ходит как на праздник. В больнице «тепло, светло, и мухи не кусают».

***

Марина часами чистит картошку «синеглазку», нежно подернутую бардово-фиолетовой кожицей; режет буханки ржаного и пшеничного хлеба, моет посуду – и все это с легким сердцем.

Работа ей не в напряг.

Но вот однажды, она потрошила на кухне минтай. Ножом обрубала головы, вытягивала из брюха связку холодных кишок.

Вдруг волна тошноты подступила к горлу женщины. Мама бросилась в туалет. Бледно-серые безмолвные рыбины, выпучив ледяные глаза лежали в ведерной кастрюле, и удивлялись.

– Ты что это, девка, от рыбы нос-то воротишь? –подкатила к Марине, румяная, сто двадцати килограммовая повариха Надька по прозвищу Бомбовоз, когда та вернулась обратно, истерзанная рвотой, обессиленная и больная. – Рожать собралась?

– Ой, не дай Бог, – простонала Мариша. – Мне ребёнок сейчас не нужен. Алконафт- то мой пьет, разводиться с ним буду…Да и работу терять не хочу.

– А ты аборт сделай, – присоветовала Надька.

– Сделаю, если надо будет.

***

Аборт действительно понадобился.

Марина без раздумий, отправилась к врачу, за направлением. Ко мне, к своему будущему ребёнку, Марина не чувствовала ни любви, ни жалости. Наоборот, ей хотелось, как можно скорее, избавиться от ненужного плода, и зажить по прежней простой схеме: дом, приют и ругань с пьяным мужем.

Однако, именно пьяный муж внес свои коррективы, случайно наткнулся на серый больничный листок, который являлся направлением на медицинский аборт. Он распластал его в мелкие клочья и результаты анализов тоже.

Марина, увидев содеянное, разревелась. Тогда в голове её тюкнула мысль: может родить?

– Ты дура что ли? –услыхав новость, крутанула пальцем в висок пораженная Бомбовозиха, – у тебя мужик алкаш. А работа хорошая. Где ты такую в Бараке потом найдешь?

– А что мне делать? – тоскливо вопросила Марина, – срок – то совсем поджимает.

– А ты выкидыш сделай, – присоветовала Надька.

– Как это?

– Ну, можешь меня на загривке потаскать, – довольно гоготнула Бомбовозиха, – денёк потаскаешь и скинешь.

– Да ну? – поразилась Марина.

– Ну да. Сама увидишь, – заверила её Надька.

– Так, давай потаскаю, – «хватаясь за соломинку», нерешительно вызвалась Мариша.

– Ты мне потом спасибо скажешь, – повиснув могутной тушей на Марининой хрупкой спине, довольно прихрюкнула Надька.

Часть 3

Но Надьке спасибо говорить не пришлось.

Я очень хотела жить и народилась-таки на свет божий.

Когда мама привезла меня из роддома, имени у меня ещё не было. Марина никак не могла мне его придумать.

В те дни, в наш сельмаг завезли большую куклу. Очень красивую, с золотистыми, модно закрученными, короткими волосами, с большими светло-карими глазами и чёрными пластмассовыми ресницами. Одета она была в цветочное шёлковое платье, и сшитый из такой же ткани, летний берет.

На полке, под стоящий в полный рост игрушечной девочкой, значился ценник «Кукла Ангелина. 5 рублей 20 копеек».

– А что? На мою-то вон как похожа, – разглядывая куклу, – подумала мать и назвала меня Ангелиной. Попросту – Гелькой.

Я росла.

Мама Марина заботилась обо мне. Вкусно кормила, красиво одевала. Но приласкать ей меня было трудно.

Её тяготило моё присутствие, с робкими приставалками о том, чтобы вместе сходить в магазин или посидеть, посмотреть по телеку мультики.

Мама говорила, что очень устала, что всегда занята, что ей в приюте все нервы вымотали сиротские больные дети, а дома я постоянно ною.

***

Отец мой был, хоть и пьющим, но очень добрым человеком.

Помню, как он меня, маленькую, садил к себе на колени и весело вопрошал: «Ну что, Ангелинка, настроенье каково»?

«Во»! – верещала я, выпятив вверх большой палец правой руки.

Когда мне исполнилось три года, отец как-то вечером, изрядно выпив, пошел к реке, ловить рыбу.

Утром его нашли мёртвым.

Он плавал в прибрежных камышах вверх спиной, одетый в сапоги и фуфайку.

Шли дни, за ними годы.

И я уже не помнила папкиного лица.

А когда по телевизору показывали поющего Льва Лещенко, мне хотелось думать, что это он, мой отец.

***

Мама Мариша совсем уж было забыла про то, как таскала на своём загривке огромную Надьку Бомбовозиху, да видно, ничто не проходит даром.

– Что ты рисуешь? – как-то склонилась надо мной, пятилетней, вернувшаяся с работы, усталая Марина.

Выдрав из-под моих локтей альбомный листок и поднеся его к глазам, она отпрянула от бумаги.

– Гелька, кто это? – с ужасом в глазах вглядываясь в рисунок, оторопела мать.

– Это папуля, –спокойно мусоля во рту чёрный карандаш, объяснила я, – папуля умер, в гробу лежит.

– Зачем ты его нарисовала? Отец умер, не нужно его тревожить! – рассердилась Марина, – нарисуй лучше зайчика или лисичку. Зачем ты покойника нарисовала?

– Не хочу лисичку! – запротестовала я, и швырнула карандаш куда подальше.

С тех пор, со мной сладу не было.

В садике воспитатели сильно нервничали.

– Ваша дочь использует лишь чёрный и коричневый цвета, –

жаловались они, вручая Марине очередной мой «шедевр», – сегодня кладбище нарисовала. Кресты. Могилы. Жуть!

Марина переживала. Но справиться со мной она не могла.

***

И вот однажды, войдя в комнату, женщина увидела, как я размашистыми движениями что-то штрихую в альбоме.

Синим цветом!

Марина, подбежала ко мне, с нетерпением выхватила рисунок.

Я нарисовала речку.

– А это кто? – не помня себя от ярости, ткнула пальцем в погружающуюся на дно, сквозь толщу вод, девушку с длинными желтыми волосами.

– Это утопленница, – спокойно ответила я.

– Так, реку оставь, а утопленницу ластиком сотри! –

приказала мне рассвирепевшая мать, – сотри сейчас же!

– Не буду, – надулась я, – без утопленницы некрасиво.

– Ах так! – рванула меня за руку Марина, вытягивая из-за стола, – тогда получай!

Марина стащила с ноги тапок, и ударила меня им по лицу.

***

– Аборт хотела сделать? – в упор глядя на меня, спросила у мамы Марины бабушка Павла, когда Мариша, совсем уж отчаявшись, приняла-таки крайние меры.

Бабку Павлу в Бараке почитали.

Говорили, дескать, она Бога знает: перед иконами усердно молится, постится, и, нам, безбожникам, как может помогает.

– Хотела, – вздохнула мать.

– Грех это, милая, – бережно складывая в матерчатый мешочек пучок сухой пахучей травы, назидательно молвила Павла, – самый страшный грех. Видно бог тебя отвел… Человеческий зародыш он всё помнит. Только не сказывает. И твоя Гелька помнит, как ты хотела её в абортарии погубить. Потому и покойников повсюду видит. Сама одной ногой в другом мире болталась….

***

Вечером Марина заварила отвар из сухой травы, выданной набожной бабкой.

Я, выхлебав из тяжёлой глиняной темно-зелёной кружки Павлин чай, мгновенно приложилась к подушке.

Ночью мне снился сон.

Волшебная музыка лилась откуда-то сверху.

Я оцепенела.

Мелодия была так прекрасна, что я почти обмерла, чтоб не спугнуть своим крепким дыханием райское наваждение. Она наполняла воздухом всю мою душу, как наполняют гелием обычный воздушный шар. В момент, когда я, наконец, налилась до краев, то полетела. Я купалась в небе, согласно божественным звукам. Расправляла руки как крылья. Плавала на спине…

Мелодия тихонечко гасла, возвращая мою душу, в на миг заброшенное тело.

Я открыла глаза.

В бревенчатом доме было темно. Лишь в щели досчатой перегородки, на ощупь, тихонечко крался слепой электрический свет. Ранним зимним утром, на кухне, Мариша топила печь. Дрова тихонько похрустывали. Чуть-чуть пахло дымом.

Я блаженствовала.

С тех пор покойники мне не являлись.

– Слышала, как-ангелы-то поют? – напугала меня странным вопросом тучная бабка Павла, закутанная в толстую серую шаль кисточками наружу, когда я, спустя пару дней бултыхалась в сугробах.

***

С этого дня моя жизнь изменилась. Меня уже не тянуло к покойникам.

А самое главное – произошло вот что.

Однажды, обычным, будним вечером мама Марина вернулась из приютской столовой. В ту пору на дворе стоял месяц-март. Морозы ослабли, и вместе со своим ещё зимним пальтишком, в коричнево -красную клеточку, Марина внесла в нашу комнатку воздух весны. И когда она стянула пальто, и скрипув лакированной створкой шифоньера-инвалида, сунула внутрь свою неказистую одежонку, я почувствовала от маминого платья ЗАПАХ.

– Мам, чем от тебя пахнет? –

осторожно, как лисица к задумчивой курице, подкралась я к Марине. Боясь всколыхнуть воздух неосторожным движением, уткнулась в её живот.

– Манник пекли в столовой, –

оттянув мою голову от себя руками, подозрительно зыркнула мне в глаза Марина. – А ты чё ластишься? Посуду что ли не помыла? Подлизываешься?

– Какой манник? – не унималась я, вцепившись уже в мамин подол.

– Да отстань от меня. Что пристала? –

Марина выдернула подол из моих рук, и стала переодеваться в халат. Я с ужасом наблюдала, как Марина сейчас снимет платье и запрет его в шифоньер. Запах улетучится, а я «останусь с носом».

И все же, я терпеливо дождалась, пока мама закончит дело и принялась за свое.

– Мам, какой манник?

– Пирог такой. – Марина начинала нервничать. – Из манки, муки и ванилина.

– Из вазелина?!

– Из ванилина!

– А что это?

– Отстань! – нажала на кнопку телевизора Марина, и плюхнулась на кровать, – иди на улицу, погуляй немножко.

– Не хочу гулять, – заупрямилась я. И встала перед Мариной, заслонив собой телевизор. По телеку начиналось кино про Бадулая. И я понимала, чем рискую.

– А что ты хочешь делать? – яростно зашипела мать.

– Хочу манник печь.

– Декуешься надо мной? – мать вскочила с кровати с искаженным от злости лицом. – Ты не видишь, что я устала?

– А когда ты не устала? Когда манник стряпать будем? – вереща, стояла я на своем.

– Ладно, – сдалась –таки Марина, – завтра у меня выходной. Так и быть, постряпаем… А сейчас, будь добра, пойди из дома. А то я передумаю.

***

Утром, мама Марина сдержала слово, мы с ней вдвоем принялись за выпечку. Правда, сразу же выяснилось, что в доме нет манки.

– Но ничего, мы можем испечь хворост, –

сказала Марина, ставя на стол пакет с мукой, яйца, масло, сахар…

Я не знала, что такое хворост. Но чувствовала, как сердце мое стучало всё чаще и чаще. Оно колотилось так до тех пор, пока, как мне показалось, не лопнуло, разлив в животе горячий клюквенный кисель.

«Кисель» расцветал на моих щеках и шее алыми вспышками.

– Да что с тобой? –

беспокоилась Марина, наблюдая за моими горячечными движениями, – чё ты дёргаешься?

Тогда мне было шесть лет.

Откуда мне было знать, чё я дергаюсь?

Но скалка для теста была для меня равноценна в тот миг волшебной палочке. Я понимала, что с помощью этой палочки (скалки) я могу сделать все: хворост, печенье, торт. И это – чудо! А я человек, который творит чудеса. Я – фея, добрая колдунья, возможно, королева в королевстве хвороста и манников. Словом, особа, наделенная силой.

От этого всё мое крохотное тельце наполнялось важностью и значимостью.

Теперь-то я точно знала, зачем дана жизнь, для того, чтобы печь!

По-видимому, во мне взыграли Маринины гены.

Материнские будни в приютской столовке проросли восторженным праздником.

Я снова бросилась рисовать, как оголтелая.

Картинки стали иными. Я изображала на листе дворцовые балы. Но ни платья принцесс будили во мне вдохновение, ни фраки принцев, ни цветы, ни короны и прочие драгоценности.

Я рисовала застолья.

Огромные торты в виде замков. Горы пирожных, покрытых цветной глазурью, лежащие в вазах на изящных тонких ножках. Пончики, пастилу, мармелад, – все то, что можно съесть.

***

Пристрастие к кулинарному делу со временем не прошло.

В третьем классе я уже орудовала скалкой – будь здоров! Мои одноклассники всегда были сыты. Хорошо, что мама Марина подворовывала муку в столовке.

Одноклассники меня любили. Не только за печеньки, но и за веселый, незлобивый нрав.

Особенно я сдружилась с Нелей Шулятьевой. Связь с которой впоследствии оказалась роковой. Эх, знать бы заранее, где споткнешься, соломки б подстелить!

Но пока всё шло хорошо.

Мама Марина была избалована моей готовкой. Иногда ворчала.

– Слушай, Гелька, уже тошнит от твоих печений, – говорила она. – Ты можешь сварить суп? Обычный куриный суп? У меня изжога от печёного.

– Хочешь куриный суп? – мгновенно вспыхивала я, – Ладно, суп так суп!

И я неслась на кухню, варить суп.

***

Став взрослее, классе в седьмом, кроме рецептов, я с интересом читала книги по теории приготовления пищи.

– Вот слушай, – раздобыв в сельской библиотеке книгу о поварском искусстве, талдычила я Марине очередной отрывок, –

«Испокон веков кондитер и повар были разными профессиями, которые требовали разных качеств и талантов. Так, например, в Италии и во Франции в кондитеры принимали людей, умеющих хорошо рисовать, и читали им в процессе курс истории архитектуры и истории искусств, преподавали рисунок, черчение, лепку – предметы, как будто далекие от кухонного мастерства. В то время как повара изучали зоологию, ботанику, анатомию животных и стояли таким образом, ближе к студентам естественно-биологических факультетов».

У матери появился любовник.

Женатый председатель колхоза.

Человек этот являлся очень важной персоной в нашем селе. Он разъезжал по хозяйству на УАЗике с личным шофером.

Худой, долговязый, сутулый, председатель свысока смотрел на людей.

Его манера разговора была пренебрежительной.

Он выглядывал из приспущенного окна машины, как недовольный пес из будки. Возможно, он вёл себя так оттого, что люди постоянно что-то просили: технику, корма, выходные. А председатель думал, давать, не давать. Короче, стерег совхозное добро и своё в нём величие.

***

Про председателя болтали, что он бабник.

Что ему нравятся «бабы намазанные и накрашенные».

Моя мама Мариша, вполне могла оказаться во вкусе всеобщего начальника, поскольку, идя на работу, имела привычку подкрашивать ресницы, пользовалась кремом «Балет» и сохраняла стройность, несмотря на мои регулярные опыты в выпекании булок.

Вот только председателеву жену, продавщицу из местного сельпо, Рыжую Тому, ластиком не сотрёшь.

Конечно, Марина чувствовала себя виноватой.

По крайней мере, передо мной, понимала, что я в курсе о её шашнях с председателем, что «рыльце у нее в пуху» и старалась быть со мной ласковой.

***

– Че, Гелюшка, про анатомию-то говоришь? – осторожно натягивая, сначала на руку, и лишь потом плавным и точным движением погружая пальцы ног в синтетическую роскошь дефицитных капроновых колготок с люриксом, с поддельным интересом переспрашивала Мариша, – чё-то я запуталась совсем. Чё там с анатомией?

– Да я тебе про другое, мам говорю! –

с психу громко захлопнув книгу, вспыхнула я, – про то, что повар и кондитер – разные профессии!

– Ну не знаю… – натянув, наконец, колготки протиснулась в тугую облегающую юбку Марина. – В нашей столовке все едино, что повар, что кондитер.

-А я не про вашу столовку говорю. Про нормальные учреждения, –

продолжала дерзить я, – про городские рестораны, а не про вашу «щи -хлебальню».

– А никто тебя в нашу «щи-хлебальню»-то не гонит, –

начинала нервничать мать, – восемь классов закончишь, и езжай, поступай куда хочешь. Хоть на повара, хоть на кондитера.

– Вот и уеду! – вытирая накатившие слёзы, мстительно выкрикнула я. – Конечно, ты ж у нас сейчас важная, престижным любовником обзавелась!

– Какой любовник? Ты че несёшь? – деланно поразилась Мариша,– ты у меня дура совсем?

– Нет, не дура! Зачем губы красишь своей помадой. Ты в этой помаде на ****ь похожа!