Оставьте Ангелов без работы

Елена Чиркова

Оставьте Ангелов без работы

Часть 1

В аэропорту Амстердама стоит белый рояль. А я никогда в жизни не видела рояля. Тем более белого. Поэтому обалдела.

– Ну что, Прекрасная, настроение каково? – пихнула я локтем Елену.

Елена даже бровью не ведёт, катит чемодан к стойке регистрации, рассеянно глядит по сторонам, меня в упор не видит.

Ну, ничего.

За много лет я привыкла.

– Ну что, настроение каково? Во! – веселю я сама себя, привычно сплетая из пальцев правой руки знакомый каждому ребенку, воодушевляющий жест. Левой – прижимаю к боку книгу кулинарных рецептов. Люблю почитать про еду, когда делать нечего.

Елена становится в очередь на регистрацию, вытягивает из сумочки документы.

Сижу, жду, по – пацански развалившись на пластиковом жёстком стуле, вытянув ноги, подперев рукой щеку, глаз не свожу со своей Прекрасной.

Елена. Моя Елена.

Если посмотреть со стороны, мы та еще парочка. Елена – балерина, сероглазая красавица с тёмными волосами, вьющимися, словно речные водоросли.

Я – «привет из девяностых»! Обесцвеченная овечья чёлка низко-низко над желудёвыми глазами; джинсы-варенки да белая майка- «алкоголичка». Мне тридцать. И мне всегда будет тридцать.

Ну вот, регистрация на рейс окончена.

Сидим, ждём теперь вместе. У Елены в глазах страх. Она всегда дрожит перед полётом. Боится всегда, а меня позвала в первый раз. Так что я не только рояль, но и аэропорт в первый раз вижу.

Ну, всё. Нам пора.

«Самолет летит, самолет гудит, –радостно шагаем по «рукаву», прямиком к одинаковым стюардессам, – у-у-у, мы летим в Москву-у-у».

***

Пассажиры толпятся в проходе, занимают места.

Я прикасаюсь к запястью Елены. Пульс участился. Нервничает.

– Что делать? – резко вскидываюсь я.

С тех пор, как я рядом с Еленой, вопрос «что делать?» стучит в моих висках постоянно. Как звук колес в вагоне скорого поезда: «Что делать? Что делать? Что делать»?

Но этим утром я точно знаю: что делать. Заранее подсуетилась.

Заботливый город Амстердам. Он уже разложил в ароматных кофейнях, газетных киосках, в аэропортах и на бортах самолётов свежую прессу с культурной новостью: звезда российского балета, Елена Черепахина, предпочитает на ужин жареную картошку.

Итак, пресса! На борту самолета есть свежая пресса.

Срываюсь с места по направлению к стюардессам. Ещё перед взлетом они должны раздать пассажирам газеты.

… А вот и газетки. Свеженькие. Аккуратненькие! Стюардесса катит тележку и улыбается, катит и улыбается.

Улыбаюсь и я.

Радостно сую руки в карманы потертых штанов.

Привычка!

Наконец, улыбается и Елена, потому что на откидной столик ложится газета с ещё не виденным ею фото.

«А ведь только вчера снимок сделали», – читаю я мысли Елены.

А дело было так. Балетная труппа прилетела на гастроли в Амстердам, представлять балет «Щелкунчик».

Елена – солистка, восходящая звезда. Она Машу танцует.

Выступление прошло успешно. После спектакля, в гримерку к Елене постучал интервьюер. Елена его впустила.

Я сидела, набычившись в углу, нервно теребила угол пыльной багровой шторы и думала: «Ну, как же галантен этот молодой голубоглазый голландец»!

Ревную?

Ревную.

Елена присела на краешек бардового, с золотым орнаментом, кресла, положив руку на изящный подлокотник. Острые Еленины позвонки, торчащие из усталой, едва опавшей спины; ноги, сплетенные в неправдоподобно красивую композицию – делали её похожей на мною вымышленное создание из только что оконченной сказки.

И мне вдруг жутко захотелось, чтоб перед голландцем сидела бы сейчас не Маша! Было бы забавно, если мгновение спустя, Еленин носик удлинился бы, вдоль позвоночника пробилась бы, и сразу ощетинилась серебристо-серая шёрстка.

«Эге – гей! -

Озорно вскрикнула бы Елена. – Где ты, Мышиный Король? Жди меня! Я с тобой.

Елена выскользнула бы из приторно – нежного, в атласных розовых ленточках, сценического платья, и мышью юркнула в норку, вслед за поверженным Мышиным плохим Королем.

А красавчик – интервьюер остался бы «с носом»!

Вот такая фантасмагория.

Но, нет. Мои мечтанья не сбылись. Елена по-прежнему сидела в кресле. Красиво-каменная.

Самодовольный блондинчик считывал с бумажки заготовленные вопросы:

– Елена, что вас восхышает покушать?

– Покушать? О… Я обожаю картошку.

– Картошку? Но в Голландии много, очи-и-инь много элитной картошки!

– Здорово. У нас в России тоже много картошки. Моя бабушка отлично жарит картошку с луком и укропом.

– Не –е-ет! Вы такая тонкая. Вы что, почитаете картошку?

– Почитаю. Еще как почитаю. Особенно на ужин! – картинно, якобы от раскаянья, вздохнула Елена.

– Елена, я не очень понял, – неуверенно замялся красавчик. Вы шутите или нет? Или я так и писать: «Балерина Черепахина почитает на ужин жареную картошка»?

– А, давайте похулиганим! Так и пишите, – хихикнув, подтвердила балерина, – дескать, очень люблю картошку.

По виду иностранца было видно, что он запутался. Однако уточнять смысл сказанного у Елены он не стал, видимо, чтобы окончательно не заблудиться в туманных дебрях едва для него уловимого словесного непонимания.

Интервьюер поставил точку в своем блокноте, рассыпался в благодарностях, попрощался и ушел.

Я с облегчением вздохнула.

***

А теперь, вот они, газетки! Лежат перед «звёздным» Елениным взором.

Елена сидит, свою фотку рассматривает. По лицу вижу, что шутка про ужин ей нравится.

Самолёт набирает высоту. Пассажиры вжимаются в кресла.

Сую руку в карман. Орудую прямо как фокусник. Аккуратно вытягиваю из кармана «варёных» джинсов почти незримую тряпочку.

Нет, это даже не тряпочка. Скорее, паутинка, что ли…

Кладу её на спину своей Прекрасной. Ближе к шее, чуть выше лопаток.

Паутинка живая.

Прямо на глазах она, как облачко в июльском небе, начинает ползти по спине Елены.

Под звук ветерка, гуляющего в пшеничном поле, невзрачная тряпочка превращается в два белых крыла, до поры до времени безвольно лежащие поверх тощих Елениных плеч, похожие по пуховую косынку её бабушки Нюры.

Самолёт летит ровно. Почти бесшумно.

Я вновь прикасаюсь к запястью дремлющей Елены. Пульс нормальный.

– Ну что ж, Прекрасная. Мне пора, -

тихонько тяну послушные крылья с слегка захрапевшей своей «звезды». Накидываю их себе на спину.

Крылья обретают характер.

Вздымаются, встают, как конь на дыбы.

Вгрызаются в позвоночник.

Рвут.

И выносят меня вон. Сквозь мутный кругляш замурованного иллюминатора.

***

– Здравствуй. Я ангел-хранитель, – с наслаждением ныряя в бирюзово-жёлтую лазурь бездонного неба, поприветствую я тебя, глядя, как ты стоишь на земле, подняв глаза к солнцу.

– Мой? – наверняка, спросишь ты, заметив в летнем небе причудливое облачко, похожее на тельце с крыльями.

– Твой, – отвечу я.

– Почему ты со мной говоришь? – взволнованно обратишься ты ко мне, человечку с нимбом. – Что-то важное хочешь мне сказать?

– Ты не одна, –отвечу я, перед тем, как необратимо растворюсь в бирюзе, – у тебя есть я, твой Ангел-хранитель. Я рядом. Я берегу тебя. Я люблю тебя.

***

В законе Божьем об ангелах сказано так.

«Ангелы – духи бестелесные (потому невидимые) и бессмертные, как и наши души; но их Бог одарил более высокими силами и способностями, чем человека.

Ум их совершеннее нашего. Они всегда исполняют волю Божию, они безгрешны, и теперь благодатью Божией так утвердились в делании добра, что и грешить не могут».

Эти слова – чистая правда.

Но я – не «чистокровный» Ангел. Я «полукровка», потому что прежде чем стать Ангелом, я была человеком, Скороходовой Ангелиной.

Впрочем, всё по порядку.

***

Когда я умерла, мне было тридцать. Но не горюй. Мне было не страшно. И мне было не больно. Хочешь узнать, как все случилось?

Умерла я в июле.

Но прежде, все тридцать лет почти безвылазно (хотя, признаюсь, был один эпизодик) я прожила в глубинке, в селе под названием Барак.

Согласна, что название так себе… Звучит не очень.

Помню, будучи дошкольницей, я подошла к маме Марине с вопросом: «что такое Барак»?

Мама мыла посуду и думала о своём. Скорей всего, о председателе колхоза, по которому она тогда сильно «сохла».

Я её отвлекла.

«Барак? Ну, это дом такой… длинный. Там, в разных комнатах много семей живёт… Все жильцы весёлые и счастливые, –мама Марина сильно задумалась, – когда праздник, люди из дома во двор выходят. Едят, выпивают, обнимаются… Ещё на гитарах, на гармошках играют… Смеются».

Мама грохнула тарелкой, закинув её на полку буфета, поставив тем самым точку в нашем разговоре.

В восьмидесятые годы, в годы развитого социализма, с которыми совпало мое пионерское детство, наш колхоз считалось богатым. Около десятка молочно-товарных ферм давали местным жителям возможность жить безбедно.

Я, после окончания десятилетки, и пары лет бестолкового мыканья в областном городе, тоже оформилась на работу в Бараковское хозяйство. В двухэтажном деревянном скособоченном доме мне принадлежала крохотная комнатушка.

Железная кровать; стол, покрытый цветной старой скатертью; хозяйственная плита с чайником, сидящим на ней «верхом» да алюминиевый рукомойник – вот всё мое тогдашнее богатство.

***

В то утро я проснулась очень рано.

Ещё до верещания круглого, облупленного будильника. Я открыла глаза. Часы показывали пять. Нужно было бежать на работу.

Я одёрнула штору, выглянула в окно.

От неожиданности отпрянула.

Туман, как молодой озорной волшебник, играючи, сделал невидимыми всё село и даже кусты шиповника, цветущие в полисаднике, перед моим домом.

Я отпихнула от себя дряхлые деревянные створки окна. Они недовольно взвизгнули, но все же впустили в мою затхлую конуру влажный утренний воздух, настоянный на сладком запахе диких роз.

Работала я на ферме. В родилке.

«Родилкой» назывался скотный двор, где, громыхая мощными нашейными цепями, несдержанно топтались, в ожидании отёла, стельные колхозные коровы.

Я очень любила маленьких теляток.По своей новорожденной глупости они с громким чмоканьем и распусканием слюней сосали мой палец, который я им подсовывала, чтобы приучить их пить молоко из бутылочки.

В шутку я называла своих питомцев молокососиками.Я заботилась о них, словно о детях. Тем более, что ни ребятишек, ни мужа у меня никогда не было.

***

В то утро, ещё до того, как я умерла, должна была отелилась Офелия.

Я волновалась за неё, думала, как всё пройдет?

Прошлой ночью с коровами оставался Андрюха Козырев. Козырь, вообще-то конюх. Он с лошадьми мастак, а не с коровами. Поэтому я ему не доверяла. Просто в ту ночь в дежурство поставить было некого, скотник запил.

Эх, Козырь, Козырь. Хоть и был он на десяток лет меня младше, красота его, невозможная, с толку меня сбивала!

Мне всегда казалось, что Козырь запутался во времени и в месте своей жизни.

Его тёмные локоны, живописно ниспадающие на затуманенные глаза, делали его похожим на фаворита знатной особы; на жгучего итальянца; на вольного цыгана. Да на кого угодно! Только не на конюха в селе Барак.

Но Козырь – конюх в селе Барак.

И ему ещё отел у Офелии принимать!

Короче, в тот день я не стала дожидаться, пока закипит нерасторопный чайник, хлобыстнула из него в стакан тёплой невкусной воды, глотнула её и вылетела на улицу.

Туман преградил мне путь.

Он был такой густой и близкий, что хотелось сдёрнуть его, как висящую на верёвке, прямо перед носом, белую простыню, и идти дальше.

И, всё же, я аккуратно шагнула вперёд.

Мой путь был волнующим, торжественным и страшным.

Так, шаг за шагом, я оказалась на ферме. Оглянулась вокруг – Козыря в поле зрения не наблюдалось.

Я вошла в «Красный уголок», чтобы надеть чёрный рабочий халат и резиновые сапоги. Без этой одежки – никак.

Тут мое внимание привлекла холщовая сумка Козыря.

Она лежала на столе.

Такие обычно носят, перекидывая их через плечо. Сумка оказалась открытой и из неё торчали какие-то цветные картинки.

Я протянула руку.

Козырь слыл в Бараке таинственным человеком. Про него в селе болтали разное. Дескать, парню двадцать с лишним лет, а он ни разу ни с одной девушкой даже за ручку не держался.

Рассказывали, что Андрюхин слепой дед с самим чёртом якшается!

А с родителями Козыря случилась такая душераздирающая трагедия, что даже громогласные Бараковцы говорят о ней почтительно понизив голос.

Короче, Козырь завораживал.

Его сумка лежала с разинутой «пастью».

Я не удержалась. Сунула руку «в пасть», вытянула из холщового нутра ворох открыток с изображением городов: Софии, Стамбула, Вены.

Открытки были старые.

Замызганные.

«Чё он их таскает? – перебирая Козыреву коллекцию, думала я, – делать ему больше нечего?».

Одна из открыток все же показалась мне любопытной.

Она отличалась от других.

Согласно надписи, выведенной золотыми буквами, на ней изображён был болгарский городок Несерб, вернее один из его ресторанчиков. А в ресторане – очаг, с нанизанным на вертел молочным поросенком. На обратной стороне открытки имелись советы для приготовления свинины.

А кулинарные рецепты моя страсть! Я начала читать.

Но тут резко вспомнила: Офелия!

Нужно было бежать.

Я, секунду подумав, сунула открытку в карман халата. Очень хотела дочитать рецепт. А просить задрипаную картинку у Козыря я даже не собиралась. Он сразу бы понял, что я в его сумке шарилась.

«Подумаешь, открытка, – решила я, – таких на почте – завались. Новую купит».

Так я украла открытку.

И мне ни капельки не было стыдно.

***

Чёрная корова Офелия с белым пятном на беременном брюхе, выдавила из нутра пронзительный вопль. Телёнок просился наружу. Мычание напуганной роженицы прокатилось по ферме. Но, туповатые животные, и ухом не повели: гремели нашейными цепями, перемалывали зубами жёсткие, как проволока, перезрелые стебли тимофеевки, нажимали носами на рычаги поилок. Вода брызгала, обдавая «полированные» коровьи носы ледяной струей. Животные отфыркивались, у ноздрей надувались и сразу лопались большие пузыри.

Июльское утро лишь только забрезжило в засиженных мухами окнах, и коровьи роды Козырю были в тягость. Он, конечно, знал, что Офелия надумала телиться, но надеялся, что его «пронесёт», и корова дотянет до моего прихода.

– Ты почему соломы корове не постелил? – разъяренной фурией набросилась я на Козыря, когда тот замаячил долговязой фигурой в конце коридора, – ждешь, что теленок из коровы на голый пол выскользнет и до клетки сам докатится!?

– Да я же вечером солому стелил, – начал было оправдываться конюх. Но передумал. Под моим тяжёлым взглядом бойко схватил вилы и поспешил в тамбур.

А тем временем Офелии и вовсе стало плохо. Её тужило.

Я побежала за веревкой.

Когда я вернулась, чёрная слизкая телячья голова уже торчала из–под хвоста Офелии. Я крепко, двумя руками вцепилась в мокрые уши и потянула. Вслед за телячьей головой из тела коровы выпрыгнули передние ноги. Я привязала веревку выше копытец. Дернула, что есть мочи.

Теленок, окутанный слизью, словно пришелец из фильмов ужасов, вывалился из коровы прямиком в белый свет.

В клетку новорожденного волокли на весу, за ноги. Я – за передние, Козырь – за задние.

– Тяжёлый, – Козырь первым плюхнул беспомощного коровьего младенца в кучу соломы и с облегчением выдохнул, – ф -у-у!

Я устало поплелась в «Красный уголок».

Хотела, наконец -то, попить чаю со зверобоем, да в тёмно – зеленом чайнике с травяным отваром, жужжа, билась муха.

Я обреченно опустилась на стул. Пролитая вчера на подол чёрного рабочего халата коровья каша, задеревенела, покрыла коркой и без того мрачную мою одежонку.

Психонув от нахлынувшей вдруг человеческой безысходности, я вылетела на улицу.

Мне нужно было загнать на ферму телят. Те, что постарше, летом, в хорошую погоду, спали в загоне, под открытым ночным небом.

Туман. Вокруг стелился туман.

Помню, как остервенело, с корнем выдернула жесткий огрубевший стебель Иван-чая, чтоб смастерить подлинее вицу. Помню, как огалтело взмахнула ею в воздухе, чтобы задать стаду телят движение…

Потом потеряла осторожность.

Рванула, как ненормальная. Так, что земля под ногами качнулась.

А туман свое дело знал туго.

Я просто оступилась. Вывернутая нога неуклюже завалила меня на бок, я полетела на сколоченную из старых бревен коровью загородку. Остро обломленный, торчавший из земли, полусгнивший колышек будто бы ждал меня. Словно давно меня караулил. Я упала виском на кол.

Мне ничуть не было больно. Только очень, очень обидно.

Часть 2

Я слышу музыку. Её источник – выше самих небес.

Я чувствую, как моя душа, покидая мёртвое тело, летит на зов этой божественной музыки.

Внизу, на земле, я вижу своё тело, неуклюже заваленное на бок. Открытые глаза…

Странно.

Мне отчего-то припомнилось, как в годы дефицита, я четыре часа «пилила» на автобусе в Пермь (и это только в один конец!) чтобы купить на рынке, у цыган перламутровые тени.

Косметики в магазине «днем с огнём не сыскать» было. А у цыган и наборы теней, и помады, и лаки для ногтей – всё есть. Пройдохи выдавали эту косметику за польскую, и продавали за бешенные деньги.

Только какая ж она польская?

Перламутровыми тенями я накрасилась один раз. Глаза щипало так, как будто бы я их натерла куском мыла.

Удивительно. Но глаза мне больше не нужны.

У меня больше нет тела. Не надо его кормить, поить, мыть и красить…

Постепенно музыка стихла.

Я услышала голос.

***

– Добро пожаловать, во вселенскую обитель, Ангелина.

– Что за фигня такая?! Где я? – мой голос звучал, как будто бы, из головы. Но вместо головы было пусто. Я себя не видела, но ощущала. Вокруг зияла лишь космическая чёрная пустота. Она, как разноцветными блестками, была усеянная песчинками разных планет. Но никого живого я не разглядела. Однако, голос, говоривший со мной, был мужским и очень приятным.

– Ладно, Ангелина. Давай, будем действовать по-обычному, по – земному, – видимо, поняв мою растерянность, решил снисходительно дяденька.

Чёрная бездна вдруг опрокинулась в никуда, явив мне дневной белый свет.

– Ну что, Ангелина, теперь лучше?

Как только эти слова были произнесены, я почувствовала своё тело. На мне были надеты любимые «вареные» джинсы и широченная рубаха – разлетайка. На рубахе – картинка: шайка молодежи у барной стойки дует пиво из литровых кружек.

– Видишь себя? – уточнил голос.

– Ну да… Вроде вижу. Руки, ноги на месте. А голова-то в целости, сохранности? А то ведь кровь вроде шла? – засомневалась я.

– В сохранности. Сама, смотри…

Я огляделась. Комната была мне не знакомой, явно казенной, но совсем не унылой. Яркий солнечный свет щедрым потоком тек сквозь окно, радуя стены, окрашенные по треть человеческого роста темно – зелёной краской. Пол, похоже, только что кто-то протёр, потому что он был влажным и запах затхлой тряпки в комнате пока не улетучился.

В помещении имелся невзрачный диванчик, цвет которого напоминал золотистый, и трехстворчатый полированный трельяж.

Я подошла к зеркалу. Внимательно рассмотрела себя. Голова и правда была цела.

– Ну, что, Ангелина Скороходова, настроение каково? Во! – развеселый мужчина, материализовавшийся внезапно, как две капли воды похожий на Льва Лещенко, выпятил вперед большой палец правой руки, – садись, Скороходова, поболтаем.

– А Вы кто?

– Называй меня Львом.

– Я так и подумала, – буркнула я, недовольная тем, что Лев стырил и присвоил себе мою коронную фразу про настроение, и жест тоже.

– Я рад, что ты меня узнала.

– Так как Вас не узнать-то? Вы персона известная… А где я?

***

– Так это мы в гримерке, – недовольно сморщив нос, огляделся вокруг мой собеседник, – Комнатенка, так себе… гастроли, захолустье. Но гримерка – это всего лишь декорация к нашему разговору. Мне нужно, чтобы ты меня поняла. На самом деле, это место, где мы сейчас находимся, называется Вселенская обитель.

– Как называется? Не… Че-то я запуталась, – озираясь по сторонам, засомневалась я, – странно все это, то гримерка, то обитель.

– Объясняю, – дружелюбно улыбнулся Лев. Потом положил мою правую руку между своих, теплых ладоней, – я знаю, в детстве отец оставил твою семью. Тебе тогда три года было. Ты тосковала. И когда ты видела по телевизору Льва Лещенко, то думала, что он – твой отец. Так сказать, фантазировала… В общем, считай, что это мой психологический трюк: я появляюсь перед людьми, попавшими на небеса в виде приятных им образов. Я думаю, ты понимаешь, что так общение протекает гораздо успешней… Скажем так, если бы ты во время земной жизни была бы влюблена в Максима Горького, то сейчас перед тобой сидел бы Макс, сверкал бы очами, тряс челкой, как ретивый конь, и твердил свое заветное: «Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах…».

– Допустим, – подозрительно глядя на собеседника, вслух предположила я, – а вы, извините, какую должность здесь занимаете?

– Главную. – Лев слегка сконфуженно, но благородно улыбнулся. – Самую главную.

– Ну, если вокруг меня Вселенская обитель, а вы здесь главный, выходит, вы Творец что ли? – в моей, недавно проломленной голове вспыхнуло озарение. – Главнее Творца на небе вроде нет никого.

– Ты права, – подтвердил мою догадку Лев, – ты всё правильно поняла, Ангелина.

***

Новость о том, что я во Вселенской обители, меня не обрадовала. В тот момент я еще не успела подумать ни о рае, ни об аде. Мне просто было жаль себя, выходит, смерть наступила.

Я разревелась беспомощно и обреченно. От чувства неизбежности. Дескать, была жизнь, да вся вышла.

– Ты привыкнешь, – отпустил мою руку Лев.

– Привыкну?! – разъярилась я, – Да мне тридцать лет! Я замужем не была, ни сына, ни дочки ни родила. Я в жизни мухи не обидела! Какой ты Творец, если допустил такую несправедливость. На земле поговаривают, что ты милостив. Я говорю тебе прямо, в лицо: все это вранье! Я умирать не хотела! А ты меня не пожалел, от смерти не избавил!

– Ангелина, – ничуть не обидевшись, ровным спокойным голосом продолжал Лев, – люди часто думают, что Творец несправедлив. Но за тобой грешки-то тоже водятся! Считай, что я призвал тебя исправиться.

– Исправиться?! – мне хотелось наброситься на Льва с кулаками. – Да по земле гуляют, воры, убийцы и маньяки. Чего плохого в жизни сделала я? В школе двойку получила?

-Стоп, Скороходова. Не спеши, – Лев по-прежнему спокойно улыбался, – послушай меня внимательно. Воры, маньяки и убийцы за свои поступки ответят. А тебя мне нужно лишь слегка подкорректировать. Сама посуди.

Во-первых, ты предала свою мечту. При рождении я преподнес тебе дар. Дар – вкусно готовить еду. Я хотел, чтобы ты стала искусным поваром, чтобы испробовав твоих блюд, люди становились бы сытыми и довольными. Разве сытый и довольный человек пойдет творить зло? А ты что сделала? Ты мой дар профукала. Профукала?

– Профукала, – смиренно согласилась я.

– Во-вторых, Ангелиночка, ты никого вокруг не любила. Ни одного человечка в мире! Возможно, тебе покажется неожиданным мое обвинение, но это так. Давай-ка, сама подумай… Ты ж свое главное предназначенье женское не исполнила – ребеночка не родила!

Вот и выходит, Ангелиночка, ты была пустоцветом.

Я вдавилась в спинку дивана. Сидела ошарашенная. Не знала, что ответить Льву.

– Ну и, в-третьих, ты украла открытку.