Оно мне было надо. Вертикальные мемуары

подписанной первым секретарём райкома,

красовалось над росчерком слово «принять» —

так Степанов стал членом комитета комсомола,

хотя на самом деле комсомольцем пока ещё не был.

Он тут же выбросил пионерский галстук,

начал выполнять всякие поручения,

а главное – получил наконец наслаждение

лицезреть свой объект желаний,

слушать её тихий грудной голос,

трепеща нутром, умом и сердцем

от неясных самому себе помыслов.

Любовь развернула Степанова,

раскатала, словно прокатный стан,

сделала совсем другим человеком.

Закомплексованному очкарику,

выросшему среди собак, коров и гусей

в малолюдной лесной глухомани,

пришлось преодолевать себя,

ежедневно сражаясь за внимание

своей прекрасной дамы.

Степанов научился не бояться людей,

стал шустрым юным руководителем —

этаким «пламенным вождём»,

и не было ни одной баррикады,

на которую он не залез бы,

чтобы покрасоваться перед очами

своей недосягаемой возлюбленной.

Замечала ли она Степанова тогда?

Конечно, такое трудно не заметить,

чувства бродили во нём опарой,

он часами бродил вокруг её дома,

краснел от одного её взгляда…

Едва получив вожделенный билет,

Степанов неожиданно стал комсоргом школы —

предыдущая секретарь комитета,

весёлая толстушка-десятиклассница,

забеременев от своего соседа по парте,

со скандалом покинула школьные стены.

Степанов на радостях развернулся

во всю свою мощь и ширь —

собрания, заседания, тематические вечера —

«культмассовая работа» день за днём

делала из него другого человека,

немного циничного, слегка развязного,

этакую «затычку в каждой бочке».

В тюремном лексиконе он отыскал хорошее слово

для такого человека – «популярный».

Лучшее определение подыскать трудновато.

Прошёл год, его «Ульяна Громова»

уехала поступать в большой город,

Степанов отстрадал положенное время,

он учился, жил и веселился, как умел,

потом что-то где-то напортачил,

его скинули из секретарей в замы,

зато выбрали в комсорги Снегурочку,

с которой они вдвоём как-то под Новый Год

вели нон-стоп весёлые школьные вечера —

и, конечно, он был на них Дедом Морозом.

Снегурочка была «зажигалка» ещё та,

пела в школьном ВИА всякую попсу,

Степанов таскал в том же ВИА аппаратуру,

переводил на русский импортные песни —

в общем, возымел новую симпатию.

Однако как-то всё у них не срасталось —

вроде бы и девчонка знакомая,

простая, понятная, в доску своя,

не гнётся, но и не ломается,

он провожал её домой вечерами,

но как-то всё стеснялся близости

и оттого страшно сам на себя злился.

Десятый класс пролетел вихрем —

уроки, танцы, гулянки, дискотеки,

а на экзаменах Степанова «завалили»

самым натуральным образом —

его приятель, грассирующий эстет и ломака,

на очередном экзамене – по физике —

попросил Степанова передать «шпору»

своей подруге – у них были отношения,

вроде бы даже собирались они пожениться,

но мать приятеля была завучем школы,

подружку сына люто ненавидела —

она-то и схватила Степанова за руку

точно в момент передачи шпаргалки.

Могла бы просто пожурить, отругать,

она была вполне милая женщина,

ещё вчера угощавшая гостя чаем,

они дружили с её сыном с детства —

так нет же, как-то очень радостно,

демонстративно и торжественно

Степанова удалили с экзамена.

Он пересдавал последним, достался ему билет

самый что ни на есть кошмарный,

вытянул он вроде кое-как на «четыре» —

физику всё-таки любил и предмет знал,

но – снизили балл, вкатили «тройбан»,

учительница физики прятала глаза,

приятель навсегда пропал из видимости,

его мама-завуч, с гордым видом

проходила теперь мимо Степанова,

делая вид, что они незнакомы.

Степанову бы разозлиться, напрячься —

но он рухнул в жуткую депрессию,

учебники и тетради валились из его рук,

было ему совсем не до учёбы,

он потерял себя, пропустил удар,

в итоге любимый предмет – историю —

кое-как смог сдать только на «трояк»,

запутался в Брестском мире,

почуяв кровь, учителя валили его безбожно,

спасибо соседке-директрисе,

что вытянула Степанова на «четвёрку» —

когда-то в детстве она сама его

к этой самой истории и приобщила,

все книжки он у неё из дома перетаскал.

Беды сыпались на Степанова тем летом,

словно снаряды при артобстреле.

Учителя раскопали давнюю историю

с билетами на школьную дискотеку,

которые продавались по рублю,

на эту сумму самопровозглашённые «ди-джеи»

покупали ящиками народу лимонад,

свежие новинки в студиях звукозаписи,

оставляя себе только на сигареты,

но нашёлся кто-то ушлый, докопался,

ребят начали таскать на допросы

к новоявленным школьным «инквизиторам»,

а принявший у Степанова дела по дискотеке

офицерский сын, красавчик Димочка Тактуев

вдруг вообще начал петь странные песни

про то, что никакого лимонада не было…

По молодости лет Степанов не понимал,

откуда на него валятся эти проблемы,

пока однажды случайно не услышал

тихий разговор своих родственников,

из которого уяснил самое главное —

вся причина состояла в отце Степанова,

вернее, в том, что его папу переводили

на другое место работы, в райцентр,

«мэром» должны были избрать другого,

а всё прилетающее Степанову было местью

со стороны группы обиженных учителей,

которым его шибко справедливый папа

не потрафил в квартирном вопросе —

жилья тогда в посёлке строили мало,

а получить его хотелось всем и прямо сейчас.

Когда Степанов сложил наконец-то пазл

в единую понятную картинку,

то в нём проснулся другой человек,

беспощадный, злой и циничный.

Всё разом стало понятно ему —

и переменившееся отношение учителей,

и подстава на экзамене через старого приятеля,

и жёсткий «завал» на Брестском мире,

и вопросы насчёт дискотечного «общака» —

эти люди не могли отмстить его отцу,

а вот он оказался куда более уязвим.

Ладно бы, если Степанов «мажорничал»

или оценки натягивали ему «по блату»,

так нет же – он учился вполне достойно,

семья его одевалась неброско, жила, как все,

питалась тем же самым, что и все вокруг,

отец до исполкома работал инженером,

мать вообще начинала простой кассиршей,

её родители были основателями посёлка,

дед – первым комендантом завода в войну,

бабушка охраняла склады с винтовкой.

Но народ в посёлке злобно судачил вовсю,

постоянно приписывая отцу невесть что —

хорошо запомнился донос на имя Брежнева (!),

в котором автор горько жаловался генсеку на то,

что Степанов-старший ежевечерне таскает домой

тяжёлую чёрную сумку – явно с колбасой,

украденной им у простого трудового народа.

А папа у Степанова был штангист-любитель

и просто носил из спортзала «сменку»…

В общем, Степанов вознегодовал на всех —

на учителей, на одноклассников —

не может быть, чтобы кто-то не знал,

не слышал про готовящиеся пакости.

На очередной экзамен он пошёл с яростью,

подобной той, с которой ходили в войну

с последней связкой гранат на немецкие «тигры» —

так и появляются на свете кризис-менеджеры.

Повезло, что на химии ему попался удачный билет,

Степанов приободрился – удача снова была со ним.

Потом он с шиком-блеском сдал английский язык,

англичанка явственно сочувствовала ему,

хвалила за «природный йоркширский диалект»,

так что кое-кому в комиссии пришлось утереться.

Любовь? Увы, ему было совсем не до любви,

девочка-Снегурочка куда-то вдруг пропала,

все в посёлке разъехались на каникулы,

и только одна-единственная цель

стояла теперь перед Степановым —

получить скорее аттестат, купить билет,

сесть в тот самый пассажирский поезд,

который каждую ночь проходил

через их зачуханный полустанок,

проснуться назавтра в ином, светлом мире,

чтобы радостно прошептать: «А вот хрен вам!»

И все его сны были только об этом —

ночь, шпалы, рельсы, вагоны,

состав трогается, он бежит следом,

но его ноги наливаются свинцом.

Не в силах забраться на подножку,

он кричит, плачет, просит остановиться,

но тамбур пуст, поезд набирает ход,

и вскоре огни последнего вагона

медленно растворяются во тьме…

Степанов подал документы в институт,

но из-за проклятой «тройки» в аттестате

ему пришлось сдавать все четыре экзамена.

Его зачислили – вторым по списку.

Это была неслыханная победа,

он вернулся счастливым и радостным,

но почему-то многие в родном посёлке сказали,

что папа купил его экзаменаторов.

И Степанов, наивно посчитавший,

что всё закончилось, с ужасом понял —

нет, всё теперь только начинается,

он обречён демонстрировать свои победы,

но их никогда не примут за правду,

доказывай или не доказывай,

но теперь для своей малой родины

он будет верблюдом навсегда.

Степанов пришёл в школу на дискотеку,

Детство и юность. Фотографии из архива автора

но знакомые его откровенно не замечали,

Снегурочка спешно собралась замуж

за какого-то великовозрастного парня.

Степанов напился водки – в хлам,

наговорил всем на прощанье гадостей,

уехал и надолго забыл дорогу в эти края,

и даже много лет отработав потом в райцентре,

старался не приезжать сюда – саднило.

Когда прошло тридцать с гаком лет,

в соцсетях его разыскали одноклассники,

засыпали упрёками – «зазнался!» —

начали требовать общения, рассказов,

весёлых стихов – дабы «поржать»,

ревниво интересовались размерами квартиры,

величиной зарплаты и маркой машины,

как будто в этих вещах и был запрятан

главный смысл всей человеческой жизни.

Только тогда Степанов понял,

как же ему всё-таки повезло —

для него прошла целая жизнь, да такая,

про которую можно написать не один роман,

он объездил всю страну, и не одну,

стал совсем другим человеком —

а они прожили всю свою жизнь,

сидя на одном и том же месте.

Теперь все они пытались доказать ему и себе,

что он, Степанов, всё тот же тихий юный очкарик,

его можно фамильярно подъелдыкивать,

щёлкать по носу и стебаться над ним,

что незачем было уезжать из посёлка,

и вообще ничего в жизни не изменилось —

они были, есть и будут хозяевами жизни,

всё те же Петьки, Вальки и Ленки,

а он – так, его достижения – бред и враньё.

Но Степанов не упрекал их ни в чём —

зная, как им хочется повысить

свою самооценку за его счёт,

он не читал ту чушь, которую они писали,

напрасно ожидая его ответной реакции.

А ещё он частенько вспоминал

забытый всеми рассказ Шукшина «Срезал»…

Совсем недавно ему пришлось проезжать

через полустанок своего детства,

он долго стоял в коридоре вагона,

пытаясь пробудить добрые воспоминания,

смотрел на яркий одинокий фонарь,

дождь моросил на голый пустой перрон,

вагон уплывал в холодный осенний мрак

Увы, так ничего и не ворохнулось

в его сонной усталой душе,

всё местное было оплёвано и выжжено дотла,

казавшийся неприступным барьер давно взят,

он успел забраться в уходящий поезд —

осталась только легко саднящая досада

на самого себя, нынешнего:

«Прости, отпусти, забудь, хватит…»

Но как можно было забыть

все эти изгибы причудливой судьбы,

ошибки и победы, промахи и удачи,

свои первые наивные чувства,

неосмысленные желания плоти,

как вообще можно было забыть

все разные степановские «я» —

сколько их было уже, этих его ипостасей,

объединённых одним паспортом?

Но именно она, та горькая память

о пережитых в юности первых трудностях,

всегда злила Степанова и двигала вперёд,

придавая ему новые свежие силы жить.

Утром он сдал бельё проводнице,

вышел на вокзальный перрон Хабаровска,

прищурился на яркое осеннее солнышко

и радостно улыбнулся ему, как родному —

чёрт знает, который уже по счёту,

но Степанов всё-таки был ещё жив,

и по крайней мере одна дорога

нетерпеливо ожидала его сейчас.

И верилось ему только в одно —

что жизнь его будет вечной,

что где-то на конечной станции

ждут Степанова не черти и не ангелы,

а отдых, ремонт, апгрейд, дозаправка

и очередной неизведанный маршрут.

Брат, помоги!

Ах, какое жаркое, сочное,

зелёное и весёлое стояло лето

в том далёком восемьдесят втором,

когда случилась со Степановым

дурацкая история,

гордиться которой,

наверное, совсем не пристало.

Приехал Степанов тогда

из своего таёжного посёлка

в огромный шумный город

поступать на экономиста.

Экономистом он до этого

быть вовсе не собирался,

любил литературу и историю,

Степанов хорошо знал английский,

присматривался к профессии педагога,

но как-то не очень-то и всерьёз,

считая по совету отца любой диплом

лишь трамплином для стремительной карьеры

какого-нибудь совпартработника.

Когда наступило время

принимать судьбоносное решение,

Степанов потащился в областной центр

подавать документы в политехнический,

почему-то вдруг решив, что стране

не хватает инженеров-строителей,

а папа, главный советчик,

будучи по своим делам в командировке,

зачем-то попёрся туда вместе с ним.

Разомлев и одурев от жары,

вылезли они в тот день из трамвая,

на остановку раньше, чем нужно —

завидев бочку с квасом.

Пока пили холодный вкусный квас,

разглядели невдалеке за деревьями

высокое здание с вывеской

«Институт народного хозяйства»,

из дверей которого то и дело выходили

молодые симпатичные девушки.

Папа решительно нахмурился,

выпятил челюсть, втянул живот,

и уверенно потащил сына на зов природы,

то есть в приёмную комиссию,

где весёлая загорелая щебетунья-очаровашка

в весьма легкомысленном платьице

начала с ходу строить папе глазки

и через пять минут так обаяла его,

что тот скомандовал Степанову

сдавать свои документы именно туда,

куда насоветовала ему эта добрая фея.

Набегавшись за день по жаре,

Степанов с ужасом подумал о том,

Наверху – обычная советская семья, Эльбан, 1980 г. Посредине – моя «альма матер», Хабаровск, 1982 г. Внизу – мои одноклассники на уроке начальной военной подготовки, Эльбан, 1982 г. Фото из архива автора

что надо будет тащиться

ещё неизвестно куда и зачем,

поэтому вздохнул про себя,

попрощался с дивной мечтой

строить «голубые города»,

о которых так красиво пел Эдуард Хиль,

и безропотно покорился судьбе.

На вокзал возвращались молча.

Папа был заметно рад тому,

что вопрос с поступлением сына

уладился так легко и приятно.

– Какая… эээ… спортивная девушка! —

сказал он задумчиво, со светлой печалью

глядя куда-то в пространство.

И с заметной завистью добавил:

– Как же тебе повезло!

Ты даже не понимаешь…

В СССР, как теперь известно,

слов «секс» и «эротика» тогда ещё не знали,

а потому занимались любовью

бессистемно и безалаберно,

используя для названия процесса

в основном матерную брань

и разные медицинские термины.

Наверное, именно поэтому

осторожный Степанов-старший

всех привлекательных дам

политкорректно называл

«спортивными девушками».

Он оказался во многом прав.

Когда Степанов вспоминал дни

своей «абитуры» в общежитии,

где восемьсот лиц женского пола

пришлось на шестьдесят морд мужского,

то первым делом на ум ему

почему-то сразу приходили слова

«промискуитет» и «свальный грех».

Впрочем, история вовсе не об этом.

Июль, жара, пляж, пиво…

Кому охота в этой обстановке

учить какую-то там математику?

Но Степанов честно сходил на консультацию

перед предстоящей контрольной,

где вволю понавыпендривался

перед женской аудиторией,

чересчур ярко блеснув своими познаниями

в области решения примеров и задач.

Тут-то его и срисовали два красавчика-армянина,

Ашот и Мушег Оганесяны,

подошли к юнцу, отвели в сторонку,

сказали волшебные слова: «Брат, памагы!»

а дальше сделали предложение,

которое повергло Степанова в ступор.

В пору молодости жизнь его,

к счастью или к сожалению,

спешила, летела, мчалась вперёд,

постоянно и нетерпеливо спрашивая в лоб:

«Решай, пацан – быть или не быть?»

Опыта у Степанова было слишком мало,

амбиций, наоборот, чересчур много,

в голове гулял шальной ветрюган,

а ответ на вопрос был нужен,

как говорится, ещё вчера.

Но то, что именно он, и только он

стал виновником доброй половины

всех своих собственных бед —

это Степанов признавал безоговорочно.

Не приди он на эту консультацию

или веди себя чуток поскромнее,

глядишь, не попал бы, как кур в ощип.

С виду всё выглядело очень мило.

Братья-армяне предложили Степанову

усесться на экзамене вместе,

максимально поближе друг к дружке,

для того, чтобы он решил за футболистов

их варианты контрольной работы.

Вот тут-то Степанов с ужасом понял —

«добрые дяди» предлагали ему

самому выкопать собственную могилу.

Оганесяны «стучали в мяч» в местном СКА,

им требовалось просто сдать экзамены,

их брали в любой институт, не задумываясь,

любому институту были нужны спортсмены,

вежливые хорошие ребята со связями,

отслужившие свои два года в армии,

да ещё и члены КПСС, как оказалось потом.

Но мест на потоке было мало,

конкурс был в тот год серьёзный,

что-то около десяти человек на место,

бонусов никаких Степанов не имел,

в армии ещё не служил,

пройти в финал забега мог

только на общих основаниях

по результатам четырёх экзаменов.

Там, где братьям-Оганесянам

было достаточно вшивых «троек»,

Степанову была нужна только «пятёрка»,

но и та не меняла расклад в его пользу,

потому как предпочтение комиссии

всё равно было бы отдано футболёрам.

«Брат, памагы!» – почуяв некую слабину,

братья дружно взяли Степанова в оборот,

да так крепко и прочно, что хотелось завыть.

Когда он начал было отказываться,

в их сладкоголосии появились угрожающие нотки…

Странно сейчас вспоминать —

но они даже денег ему взамен не предлагали!

Будем честными до конца —

Степанов был один, он испугался, струсил,

и поэтому – согласился.

В ночь перед контрольной по математике

незадачливый абитуриент почти не спал,

пребывая в полном душевном раздрае.

Бесило тупое лицо луны за окном,

визгливый смех соседок за стеной,

лязг трамваев, уходящих в депо.

Советоваться было не с кем.

Выхода тоже не было.

Он мог смело паковать

свой задрипанный чемоданчик,

ехать в общем вагоне назад,

в пыльный сонный посёлок,

пить с корешами «бормотуху»,

устраиваться на завод,

потом идти в армию,

тогда как раз брали в Афган…

Можно было наврать самому себе,

отпустив всё на самотёк,

проболтаться в общаге до конца экзаменов,

не найти себя в списке —

ах, как неожиданно! —

и вернуться к родителям,

обманув себя и других имитацией

честно выполненного долга.

Но как было бы потом жить с этим дальше?

…Они были похожи в тот день

на героев индийского кино.

Белые брючки, цветные батники,

кожаные туфли на каблуках,

маслянистые глаза с поволокой —

весь вид Оганесянов показывал:

«Жизнь удалась!»

Они кокетничали с девушками,

громко смеялись, показывая всем,

какие они храбрые и весёлые парняги.

О, если они были чуть поскромнее,

если бы не так беззастенчиво

показывали своё превосходство!

Как только Степанов увидел их,

в его больной голове взорвался

холодный обречённый,

но очень яростный огонь,

настоящий пламень гнева.

Кто-то неведомый внутри него —

не иначе как сам дьявол, конечно! —

утробно и страшно захохотал.

Наверное, именно так панфиловцы

бесстрашно бросались под танки…

«Брат, памагы!» —

да, Степанов сделал за них контрольные,

но решил при этом их задачи так,

чтобы не оставить этим «танцорам диско»

никаких шансов даже на несчастные «тройки»!

И через пару дней

он с великим наслаждением

увидел у списка с оценками

расстроенные лица футболистов.

Оганесянам очень хотелось тогда

изрядно поколотить очкастого недотёпу,

они прыгали вокруг скамейки,

как будто два злобных павиана,

ругаясь вполголоса и брызжа слюной,

но тут, на великое счастье степановское,

из института вышла компания

знакомых ребят-чеченцев,

и незадачливые футболисты

как-то очень резко ретировались.

«Что случилось?» – спросили у него,

и Степанов с невероятным облегчением

под общий дикий хохот

рассказал всю эту историю,

потом ещё раз, и ещё,

и вскоре она превратилась в легенду,

которую наконец-то однажды

рассказали ему самому…

Хотел было Степанов признаться в том,

что истинный герой этой истории – это он,

но как-то поскромничал.

Да и нечем тут было гордиться, честно говоря…

Что ещё остаётся добавить?

Через пару месяцев попал Степанов

с ребятами на футбольный матч СКА

и увидел на поле Оганесяна,

правда, какого из братьев,

так издали толком и не разглядел.

Но совесть его немного успокоилась.

До Диего Марадоны Оганесяну

было, конечно, ещё ой как далеко,

но в бутсах, с мячом посреди грязного поля,

он смотрелся явно на своём месте.

Сочинение про Ниловну

Тема сочинения на экзаменах в институт

жарким летом восемьдесят второго

была простой, знакомой и благодатной:

«Образ Ниловны в романе Горького „Мать“».

Степанов творил вдохновенно и легко,

избегая сложноподчинённых предложений,

зная по опыту, что именно там можно легко найти

все проблемы со знаками препинания.

Сосед по парте, некий Боря Шевчук,

чьё имя и фамилию Степанов без труда прочёл,

скосив глаз в чужую корявую писанину,

пребывал в насморочном состоянии,

шумно всхлюпывая распухшим носом,

что очень раздражало всех его соседей.

Степанов зафиналил в меру пафосный текст,

он научился клепать такие на раз-два,

его школьная учительница, парторг школы,

млела, зачитывая классу с подвыванием

каждое сочинение лопоухого пионера,

все они чем-то напоминали передовицу «Правды» —

этакие политически выверенные опусы

в духе социалистического реализма.

Много лет спустя Степанов понял,

что с младых ногтей был талантливым версификатором,

недаром же он писал сочинения за друзей

ровно на те оценки, которые им требовались —

и ни один учитель никогда не смог предъявить ему

авторство сооружённого таким способом творения.

Он проверил написанное и начал вертеть головой,

высматривая вокруг симпатичных абитуриенток,

усердно пыхтящих над выданными им листами бумаги.

– Юноша, вы что, уже закончили?