Оно мне было надо. Вертикальные мемуары

строить дома в совхозе неподалёку от Бикина.

Пришлось жечь пожоги, выставлять фундамент,

делать обвязку – всё было по-взрослому, всерьёз.

Степанов сверлил дрелью брёвна, забивал шканты,

бригада начинала и заканчивала работу затемно,

на выпивку и веселье времени совсем не оставалось —

приходили, ужинали и замертво падали спать.

В один прекрасный день он чуть сдуру не погиб,

шёл по капитальной стенке, потерял равновесие,

едва не рухнув спиной на бетонные плиты

с высоты второго этажа – спасло его чудо, инстинкт,

догадался бросить дрель, раздвинуть ноги и оседлать брус.

Уже на исходе строительства их нежданно навестил

не кто иной, как сам Алексей Климентьевич Чёрный,

живая легенда, первый секретарь крайкома КПСС,

он прошёлся в разношенных валенках по стройке,

назвал их орлами и молодыми строителями коммунизма,

показал местным бонзам увесистый кулак и умчался —

а он мог запустить и куском кирпича, если что не так.

Через неделю «орлы» затеяли весёлую отвальную,

в разгар веселья пришлось идти в деревню за брагой,

выставленной на печь у одной сговорчивой старушки

в украденной где-то большой фляге из-под молока.

Степанов с товарищем флягу забрали, но не донесли —

в этот тихий вечер навалило снегу выше колен,

через каждую сотню шагов они останавливались,

наливали по кружечке и дальше шли всё медленнее,

пока не уснули, привалившись спинами к тёплой фляге.

Слава Богу, что их товарищи пошли искать гонцов —

на всю жизнь запомнил Степанов огромные снежинки,

улетавшие назад, обратно в чёрное холодное небо —

чего только не привидится спьяну в зимнюю ночь!

Потом он добирался в общем вагоне домой,

а когда вышел на станции, то вдруг обнаружил,

что карманы его совсем пусты – зарплата пропала.

Проклиная всё на свете, он пришёл к родителям,

случайно задел подкладку и чуть не подпрыгнул —

оказалось, что он спрятал там полученные деньги,

но в подпитии совершенно забыл об этом факте.

Весёлые были времена, что уж там говорить…

Дюймовочка с доверчивыми голубыми глазами

Степанова из стройотряда дожидаться не стала,

втрюхалась по уши в сердцееда из общаги напротив,

а добрые люди шепнули Степанову, что крутила она

с ним, председателем студбытсовета института,

лишь бы получить желанное место в общежитии —

такая меркантильность Степанову была не по душе.

Вдвойне неприятно было ему дежурить на вахте,

запуская по утрам нагулявшуюся изменщицу —

ровно до той поры, пока пресытившийся сердцеед

не подложил свою подругу товарищу по комнате.

Теперь страдала она, пытаясь вернуть отношения,

но быть «запасным аэродромом» Степанов не захотел,

он учился, и влюбляться ему было теперь недосуг.

Осенью он встретил на картошке свою будущую жену,

оказалось, что обе его пассии, прежняя и нынешняя,

учатся в одной группе – это придавало роману огня.

Через много лет жена после встречи выпускников

рассказала ему романтическую историю о том,

что Дюймовочка вышла замуж за хорошего парня

из очень обеспеченной и весьма известной семьи,

а когда тот сломал себе в автоаварии позвоночник,

стала ему верной женой и руководит бизнесом мужа.

Ах, как танцевал с ней муж, сидя в инвалидном кресле!

Степанову не очень-то поверилось в эту сказку,

слишком уж хорошо он знал свою бывшую подругу

как даму прагматичную и весьма расчётливую.

Чтобы жена отвязалась наконец с восторгами,

он сделал вид, что тоже восхищён благородством

и чистотой высоких отношений этой пары —

может быть, он чего-то не знал или не понимал,

а может быть, зря судил о людях только по себе.

В любом случае жена ему совсем не поверила,

она считала Степанова грубым, злым и толстокожим,

что никак не помешало ей прожить с ним в браке

целых шестнадцать лет – как раз все «лихие девяностые».

Однажды Степанов проезжал мимо тех самых мест,

где они когда-то героически строили зимой дома.

Полный самых светлых ожиданий и намерений,

он завернул и обрадовался – дом стоял на месте,

вполне приличный с виду, хотя и не образцовый.

Встреченный им у ворот дедок ответил на вопрос так:

– Хто строил? Да стюденты какие-то, мать их етить!

Поймать бы хоть одного да рыло ему начистить…

Строительство домов в Лермонтовском совхозе, 1985 г. На фото внизу в центре – первый секретарь Хабаровского крайкома партии Алексей Климентьевич Чёрный. Фото из архива автора

Всё переделывать за ними пришлось, всё кривое…

Всю дорогу до города Степанов истерически хохотал.

Месть сантехника Вити

Сырым промозглым мартовским вечером,

когда женское общежитие номер семь

готовилось назавтра весело отпраздновать

очередной Международный женский день,

вечно пьяненький сантехник Витя

совершил мощный террористический акт.

Впрочем, обо всём надо рассказывать по порядку.

В начале восьмидесятых седьмая «общага»

была, как говорится, «гнездом разврата» —

в ней проживало восемьсот студенток

местного института народного хозяйства,

в большинстве своём девушек приличных,

но жители пятнадцати общаг студгородка,

окружавших со всех сторон «цитадель порока»,

считали «куртизанками» всех поголовно.

Следует сказать, что времена были тогда

вполне даже сексуально раскрепощёнными,

хотя ханжества, конечно, тоже хватало,

но одно дело коллектив или, скажем, семья,

и совсем другое – свободные отношения,

без пап и мам, когда гормоны играют марш,

можно одеваться как тебе заблагорассудится,

горячие взгляды приветливых мужчин и женщин

без стыда оглаживают твоё молодое тело —

или вы забыли себя самих в семнадцать лет?

Теперь о самом главном – при чём тут Степанов.

Поступив в институт «национальной экономики»,

как шутливо называли его на импортный манер,

он каким-то чудом сумел заселиться в общежитие,

где их, молодых мужчин, было очень немного.

Они занимали всего полтора десятка комнат,

разбросанных на пяти этажах с общими кухнями,

умывальными комнатами и туалетами,

и в женской массе местного населения

выглядели как-то весьма малосерьёзно —

этакие слоняющиеся по будуарам альфонсы.

Стипендии не хватало, все искали работу,

кто-то выгружал вагоны, кто-то таксовал —

Степанова по случаю взяли вахтёром общежития,

и то нелегально, числился Мишка, один за всех —

его потом в 90-е расстреляли на Сахалине бандюки,

не поделившие с Мишкой рыбацкий сейнер —

но запись в трудовой у Степанова всё-таки осталась.

Работа была суматошная и довольно опасная,

драки случались чуть ли не каждый день,

желающих прорваться через «вертушку»

и попробовать пряного девичьего тела

во все времена здесь было хоть отбавляй.

Дежурили с вечера до утра, потом учились —

подменяла суровая бабушка Иди-ка-ты-на***,

которую боялись даже хоккеисты местного СКА,

ходили слухи, что её выгнали из ВОХР за то,

что она шмаляла без всяких раздумий на голос

и положила таким макаром десятка два человек.

Вечером бабушка укладывала вязанье в сумочку,

говорила: «Ну, дожить вам до утра, щеглы!»

исчезала в сумерках – и вся местная братия,

накаченная до бровей спермой и винищем,

устремлялась к дверям седьмого общежития.

Через неделю Степанова знало в лицо полстудгородка,

популярней «вахтёров нархоза» тут были если только

Валерий Леонтьев или эстонский певец Яак Йоала —

вахтёр мог пустить вас в желанное «чрево Парижа»,

а мог и оставить по ту сторону тяжёлой двери.

По вечерам на вахте собирались с гитарой

все лица мужского пола – от массового набега

можно было отбиться только крепкой командой,

поэтому в случае предстоящего «прорыва»,

о котором исправно доносила вахтёрам разведка,

на «ринг» спешили проживающие борцы и боксёры.

Витя-сантехник был робким забитым работягой,

как-то на Новый Год он вышел погулять на улицу,

и в пяти метрах от крыльца нарвался на пьяных,

которые в праздничном припадке бурного веселья

воткнули Витю, как ёлочку, в огромный сугроб —

и замёрз бы сантехник в этом капкане совсем,

но тут весёлые дамы вывели под руки на крыльцо

чеченца Ширвани, и тот острым зрением горца

разглядел в темноте специфическую Витину шапочку,

была у него такая – смешная, полосатая, с кисточкой,

так вот эта кисточка и спасла Витькину жизнь,

а вот кое-какие пальцы на ногах пришлось удалить.

К тому времени, когда террорист-сантехник

решился произвести своё жуткое святотатство,

Степанов прожил в общежитии уже целых три года,

имел непонятный важный титул «предстудбытсовета»,

частенько ручкался с самим ректором института,

прекрасно знал, кто и чем дышит в общежитии,

не брезговал помогать и «падшим женщинам» —

сколько их пронеслось туда-сюда с деловым видом

через его вертушку – тоже мне, секрет Полишинеля!

Клиентов привозили им знакомые ребята-таксисты,

бибикая условным образом под окнами – и вуаля!

Сколько раз приходилось отбивать дам от хамла,

выслушивать по ночам истеричные пьяные исповеди,

укладывать спать на узкий вахтёрский диванчик —

проститутки ведь тоже люди, точно такие же, как мы.

Мораль совершенно не занимала Степанова тогда —

чертовски хотелось жить, учёба тянулась бесконечно,

но если надо было – списывали без зазрения совести,

торговали джинсами, продавали водку по ночам,

хотя если честно – больше, наверное, сами покупали.

С виду такие циничные, наглые, пошлые и развязные,

в душе все были добрыми, отзывчивыми и ранимыми.

Он совершенно не мог припомнить злых и гадких людей.

А драмы? Боже мой, какие удивительные трагедии

чуть ли не ежедневно разыгрывались на его глазах,

сколько сердец было разбито на ступенях крыльца,

сколько слёз и горьких проклятий слышали вахтёры!

Суждено было и ему самому в один прекрасный день

стать отвергнутым возлюбленным молодой красотки.

Господи, как он проклинал себя, впуская сам однажды

на рассвете в общежитие эту нагулявшуюся дрянь,

прятавшую от него счастливые довольные глаза,

как он плакал потом – всё, жить больше незачем,

как мстительно радовался её зарёванному лицу потом,

когда его бывшую «поматросили и бросили».

Ах, эта извечная женская склонность к вероломству…

Итак, было седьмое марта, девять часов вечера,

когда в мужскую комнату ворвалась женская толпа.

Степанова, изволившего мирно дремать, растолкали —

он никогда в жизни не видел столько разъярённых лиц,

его толкали, рвали с плеч рубаху, что-то орали…

Это был первый массовый психоз на его памяти,

если не считать майско-ноябрьских демонстраций —

наблюдать спросонок женское безобразие было жутко,

доселе милые дамы преобразились в злобных фурий

и вели себя крайне негативно, вымещая свою злость —

тайком щипали, тыкали кулачками – почему, за что?

«Тихха!» – от его рыка с потолка посыпалась извёстка,

опешив, нападавшие отступили, и всё прояснилось.

Витя, человек труда, поступил по-своему правильно.

Он реально мыл всю зиму все эти чёртовы сортиры,

то и дело требуя оплаты – ему обещали и не платили,

к весне гегемоново долготерпение совсем иссякло.

Витя долго слушал подколки и насмешки в свой адрес,

разозлился и в аккурат перед женским праздником

заколотил гвоздями-сотками двери в туалеты,

после чего забаррикадировался в своей каморке,

с чувством выполненного долга накатил «бормотухи»,

расхрабрился и запел козлетоном излюбленное:

– Еду-еду-еду я, в Благовещенск еду я,

там живут мои друзья – алкоголики и я!

Ситуация была патовой – Витя предусмотрительно

уволок единственный лом-гвоздодёр в своё логово.

Пока утомлённые естественными потребностями дамы

организованно бегали в соседнее мужское общежитие,

Степанов вёл сложные переговоры с террористом,

которые срывались несознательными гражданками,

то и дело категорически требовавших Витиной крови.

Процесс затянулся – достигнув к полночи консенсуса,

в сопровождении беснующихся жительниц общежития

они торжественно шествовали от туалета к туалету,

Витя, ворча и для вида на каждом шагу упираясь,

выдирал с визгом гвоздодёром из косяков гвозди.

Одна крупногабаритная девушка из финансисток,

алчно глядя на нетрезвого субтильного сантехника,

неожиданно с восхищением резюмировала:

«Вот это мужик! Вот это я понимаю! Сказал – сделал!»

Светало. Степанов вахтёрил, отгоняя сигаретой сон,

«жрицы любви» возвращались с ристалищ страсти,

покупать цветы-конфеты и поздравлять было некого,

девчонкам из группы отдарились какой-то ерундой,

предстоял суматошный день, дежурил свой деканат,

всё должно было происходить на высшем уровне,

где-то в тумбочке валялась недописанная курсовая…

Зевая, появился его напарник, «афганец» Сидоренко,

недавно вернувшийся с боевой медалью из Кандагара,

он служил в десанте и случайно остался в живых —

не полез в БТР, нарушив приказ «всем под броню»,

и когда БТР налетел на мину, весь экипаж погиб,

а Вовку выбросило на камни и тяжело контузило.

Теперь Вовку то и дело приглашали на всякие вечера,

юные прекрасные школьницы дарили герою цветы,

отчего героический Вовка страшно смущался и краснел.

Это поначалу «афганцев» привечали, потом забыли…

– Ты слышал? Вчера у соседей девчонка повесилась!

Сердце замерло в горле, краска ударила в лицо:

«Накликал, напророчил! Дура, ой, дура какая!» —

первым делом Степанов подумал про «бывшую»,

это она шастала на дискотеки в соседнее общежитие.

– Наша?!

– Нет, не наша, с автомобильного факультета…

Приревновала своего жавера к какой-то шмаре, —

по части лексики Вовка был истинным сыном Урала.

Степанов неопределённо махнул рукой: «Потом!» —

в двери уже протискивалась бабушка Иди-ка-ты-на***,

отвечавшая одинаково на все вопросы и комплименты.

Это означало, что наконец-то наступило утро.

Он вышел на крыльцо, чтобы прогнать сонливость —

с неба сыпало и капало, повалил снег с дождём —

вот тебе и Восьмое марта! А он-то думал, уже весна…

На улицу выпорхнули стайкой весёлые первокурсницы,

одна из них подбежала к вахтёру и чмокнула в щёку.

– За что? – опешив, крикнул он ей, убегающей, вслед.

– За туалет, папочка! – донесся в ответ звонкий хохот.

Он вспомнил её, конечно, как такое забудешь —

это была та самая, щипавшая его вечером за бок.

«Папочке» уже месяц как исполнилось девятнадцать.

Икс в квадрате

Итак, его звали Сапар Чарыев.

Сапарчик – так окликали его все вокруг —

был родом из солнечной Туркмении,

небольшого росточка, вечно весёлый,

этакий восточный человек-зажигалка —

как только Сапарчик входил в аудиторию,

его моментально окружали однокурсники,

вокруг него возникало бурление, хохот,

Чарыев был харизматичной личностью,

и преподаватели прощали ему многое.

Многое? Сапар был малообразован,

он долго прожил в вольной степи,

разбирался в конях и джигитовке,

а лезгинку танцевал просто на загляденье,

но если удалось ему когда-то закончить

хотя бы классов пять – и то хорошо,

многие школьные предметы навсегда

остались для Сапарчика загадкой.

Он был самый настоящий неофит, дикарь,

и Степанов завидовал ему – на этом чистом листе

хороший педагог мог сотворить чудеса.

С таким же успехом при другом раскладе

из Сапара мог бы выйти хороший курбаши,

вылезало иногда из него что-то басмаческое.

Они пересекались почти ежедневно,

Сапар жил в общежитии, имел большой успех

у многочисленного женского населения,

частенько посещал ресторан «Северный»,

Яростный стройотряд. Святогорье, 1984 г. Фото из архива

один раз его попросили подменить там вышибалу —

знаменитого Вадика-Карлссона,

человека с внешностью Кинг Конга,

прозванного Карлссоном за потрясающее сходство

с популярным тогда шведским хоккеистом —

даже зубы у них были выбиты одинаково.

В этот вечер Сапарчик стал легендой,

на глазах Степанова он разогнал в одиночку

дюжину обнаглевших пьяных офицеров.

Никогда тот не видел ничего подобного —

Сапарчик подсел за офицерский стол,

невозмутимо взял в руки столовые ножи

и устроил ими такие чудеса вращения,

что мороз побежал по коже от одного вида

этой безжалостной холодной круговерти.

Глаза Сапара стали бессмысленно жестокими,

опешившие офицеры трезвели прямо на глазах,

а когда Сапарчик гортанно запел в тишине

нечеловеческим, безумным и тонким голосом:

«Рээээзать будиим, всееех рэээзать будиим!»

то посетители ресторана сыпанули кто куда…

Она стала в детстве узницей концлагерей,

сидела то ли в Заксенхаузене, то ли в Бухенвальде,

в восемьдесят третьем году читала лекции,

будучи доцентом кафедры высшей математики,

а звали её Мэри Яковлевна Заглядина.

Очки, одна и та же неопределённого цвета кофта,

одна и та же мятая юбка, ехидно поджатые губы…

Кровавая Мэри – так прозвали её студенты,

которых она пачками валила на экзаменах —

была суровой и беспощадной женщиной,

пока не встретила на своём пути Сапарджона.

Чёрт дёрнул её позвать Сапара в то утро к доске!

Наверное, она хотела постебаться над ним,

слегка унизить маленького смуглого недотёпу,

поставить на место улыбчивого нахального болтуна.

– Чарыев, к доске! Пишите. Икс в квадрате… —

аудитория зашушукалась, начались смешки,

за её спиной студент сосредоточенно скрипел мелом,

но гул становился всё громче, всё сильнее.

Кровавая Мэри обернулась и обомлела —

старательно обведя икс квадратом,

Сапарчик гордо приосанился у доски

и ждал теперь от преподавателя новых вводных.

Аудитория в голос захохотала,

и тут случилось непонятное и страшное —

Мэри Яковлевна Заглядина тихо завыла,

как-то неловко упала на распухшие колени —

после фашистских лагерей у неё болели ноги —

и на глазах оторопевших студентов

поползла прятаться под стол.

Сапар и в самом деле ничего не знал про то,

как в математике возводят числа в степень,

но его наивное поведение стало триггером,

что-то щёлкнуло в мозгу Кровавой Мэри,

врачи назвали произошедшее нервным срывом.

Ей пришлось довольно долго где-то лечиться,

вернулась она другой – тихой, пугливой,

тем не менее начала носить что-то разнообразное,

перестала валить студентов на экзаменах,

её зловещее прозвище потеряло всякий смысл,

было очень жаль её, пережившую то,

о чём всем оставалось только догадываться.

Дикий сын туркменских степей Сапар Чарыев

как-то на Восьмое марта приволок Мэри Яковлевне

огромный букет кроваво-красных роз,

она очень растерялась и даже заплакала,

Сапарчик оказался истинным джентльменом —

недаром проживает теперь в Лондоне,

судя по его страничке в Одноклассниках.

Степанов вспомнил о том, как однажды в стройотряде

Сапар на его глазах зарезал и освежевал

доверчивого деревенского кобелька —

голод не тётка, пёсика они тогда дружно скушали —

но за жизнь обитателей туманного Альбиона

было теперь как-то немного страшновато…

Эпоха колбасного дефицита

Ранней тёплой весной восемьдесят четвёртого года

молодого студента Степанова развели —

обманули легко, жестоко и досадно.

Старый знакомый Степанова,

дагестанец по имени Алик Гамидов,

взрослый женатый парень,

вдруг предложил обнищавшему кенту подзаработать —

на местном мясокомбинате искали маляров,

готовых выкрасить за майские праздники экспедицию,

большую площадку для погрузки продукции.

Степанов халтурил и раньше —

он перебирал картошку и морковку на овощной базе,

подрабатывал ночным сторожем в рабочей столовой,

красить-белить кистями и валиком

наловчился ещё со стройотрядовских времён,

к тому же сильно поиздержался к лету,

а клянчить денег у родителей стеснялся —

в общем, рванулся за хитромудрым Аликом

как прожорливая рыба за манящей блесной,

а когда одумался – было уже поздно.

Алик имел репутацию бедового человека,

умные люди старались с ним не связываться,

по институту ходили рассказы о его ненадёжности,

но Степанову каким-то образом до сих пор везло —

лично он не мог сказать об Алике ничего плохого.

Крепкий и отчаянный дагестанец,

известный многим по кличке Гам,

не раз выручал его в драках,

то и дело вспыхивавших у дверей общежития,

где Степанов подрабатывал по ночам вахтёром,

а однажды даже пристроил вместо себя

бракёром на винзавод,

пока летал на родину в отпуск.

Степанов по ночам восседал над конвейером,

по которому шли ящики с волшебными напитками,

моля провидение только об одном —

чтобы на бутылке хорошего коньяка

оказалась сорвана или сбита пробка.

Такая бутылка немедленно браковалась,

и ароматное содержимое её плавно перетекало

из подручного стакана в желудок Степанова.

Главное тут было не надраться до конца смены

в полный и окончательный драбадан.

Как Степанов добирался потом в общежитие,

вспоминалось ему с большим трудом…

В общем, Гам позвал Степанова, тот согласился,

поэтому виноватить было особенно некого.

Начали работу вечером тридцатого апреля,

закончили только к полуночи третьего мая.

Красить балки втроём на большой высоте

да ещё валиками на длинных палках было тяжко.

Изголодавшийся в общаге Степанов

чувствовал себя на мясокомбинате, как в раю.

Сердобольные аборигены совали ему

то палку копчёной колбасы, то связку сосисок.

Борщ в местной столовой стоил три копейки,

но такого борща Степанов нигде не видал больше —

мяса в нём было куда больше, чем капусты!

Ну, насмотрелся, конечно, как идёт процесс

изготовления разных мясных деликатесов —

завод по случаю выходных был пуст,

маляров просили поднести мешки с протеином,

засыпать нитрат натрия в огромный чан,

вокруг которого сновали здоровенные крысы.

Цены на колбасу в 1983-м году. Если учесть, что оклад инженера был тогда 120 рублей, то вроде бы и ничего. Но такого ассортимента сразу в одном месте автор не помнит даже в столице. Фото из архива

Степанов был парень деревенский, не брезгливый,

а вот его напарник-маляр Вовчик, нудный дылда,

которого Гам привёл в бригаду из-за длинного роста,

так тот натурально зеленел от одного вида колбасы.

Но всё на свете когда-нибудь заканчивается.

Тёплой майской ночью в последний раз

Степанову вынесли из цеха два батона ветчины,

он сунул её в щель под бетонным забором,

вышел за проходную, подобрал пакет и был таков —

за праздники наловчился тырить мясопродукты

не хуже любого местного работяги.

Выспавшись, Степанов пошёл за расчётом.

Тут-то и выяснилось, что получать нечего —

Гамидыч забрал все их денежки ещё с утра.

Он помчался к дагестанцу на квартиру,

но жена Гама, однокурсница Степанова Татьяна,