Портрет жены

Эдуард Сероусов

Портрет жены

Пролог: Портрет

В тусклом свете парижского вечера я стою перед портретом своей жены. Он висит на стене моего кабинета уже двадцать лет, но сегодня я смотрю на него иначе. Возможно, причина в особом освещении или в том, что время, наконец, прояснило мой взгляд. А может, всему виной то, что на следующей неделе Элен исполнится семьдесят, и эта круглая дата заставила меня переосмыслить прожитую жизнь.

Портрет написан Жюлем Лемером. Даже сейчас, в восемьдесят два года, он остается одним из самых известных современных французских художников. Но тогда, когда он писал Элен, Жюль был просто богемным приятелем из окружения ее отца, талантливым, но не признанным.

На полотне Элен сидит в кресле у окна. Свет падает на ее лицо таким образом, что одна половина освещена, другая остается в тени. В ее взгляде – смесь меланхолии и внутренней силы, которую я замечал у нее нечасто. Возможно, потому что редко смотрел по-настоящему.

Я протягиваю руку и осторожно касаюсь холста кончиками пальцев, ощущая фактуру масляных красок. Странное чувство: прикасаться к изображению человека, с которым прожил почти полвека, и понимать, что никогда не знал его по-настоящему.

Сорок лет. Почти пятнадцать тысяч дней бок о бок. Одна постель, один дом, один ребенок. И все же, стоя перед этим портретом, я чувствую, что Элен всегда оставалась для меня загадкой, книгой, которую я не удосужился прочитать, хотя она все время лежала открытой передо мной.

Теперь, когда время уже на исходе, я хочу наконец увидеть настоящую Элен. Ту, что скрывается за ролью моей жены, матери нашей дочери, хозяйки нашего дома. Ту, которую видел Жюль, когда писал этот портрет.

Мне шестьдесят восемь. Я недавно ушел в отставку после сорока лет адвокатской практики, и теперь у меня достаточно времени для того, что я откладывал всю жизнь, – для понимания женщины, которая была рядом.

Рассматривая портрет, я возвращаюсь мыслями в прошлое, к тому вечеру в январе 1975 года, когда я впервые встретил Элен Мартен в литературном салоне ее отца. Тогда мне казалось, что я вижу ее насквозь – хрупкую, образованную девушку из хорошей семьи, идеальную спутницу жизни для амбициозного молодого адвоката. Как же я ошибался…

Если бы сейчас мне предложили написать портрет своей жены словами, я не знал бы, с чего начать. Каждый штрих, который я могу сделать, кажется неточным, неполным. И все же я должен попытаться. Я должен восстановить историю нашей жизни, чтобы наконец увидеть контуры настоящей Элен, женщины за портретом.

Возможно, начав с нашей первой встречи и проследив долгий путь до сегодняшнего дня, я смогу понять, кем она была на самом деле и кем был я рядом с ней. Это будет мой собственный портрет Элен – не написанный красками на холсте, а составленный из воспоминаний, догадок и запоздалых откровений.

Часть I: Иллюзии (1975-1985)

Глава 1: Встреча

Париж, январь 1975 года. Ночь была холодной, но сухой, воздух пах приближающимся снегом и дымом из печных труб. Я помню, как вышел из такси на улице Сен-Жак, недалеко от Пантеона, и на мгновение остановился, любуясь величественным силуэтом Сорбонны, выделявшимся на фоне темного неба. Мне было двадцать восемь, я только начинал свой путь в адвокатской конторе Дюбуа и партнеры, специализируясь на наследственном праве состоятельных семей.

Мой наставник, Антуан Дюбуа, человек проницательный и циничный, часто говорил: «Филипп, в нашем деле важны не только юридические знания, но и правильные связи. Посещай салоны, выставки, концерты. Твои будущие клиенты должны видеть тебя в своем кругу».

Именно поэтому я оказался в тот вечер у дверей старинного особняка, принадлежавшего профессору Сорбонны Полю Мартену. Литературный вечер, посвященный современной поэзии, казался мне пустой тратой времени – я всегда предпочитал более конкретные материи романам и стихам. Но Дюбуа настоял: «Мартен – известная фигура в интеллектуальных кругах. На его вечерах бывает вся литературная и академическая элита. Это полезные знакомства, Филипп».

Я поправил галстук, одернул пальто и нажал кнопку звонка. Дверь открыла пожилая экономка, забравшая мое пальто, и направила в гостиную, где уже собралось около тридцати человек. Комната была просторной, с высокими потолками и книжными шкафами, занимавшими стены от пола до потолка. В воздухе висел легкий аромат трубочного табака и старых книг.

Среди гостей я узнал нескольких известных литературных критиков, двух профессоров из юридической школы, где я учился, и даже одного министра в отставке. Дюбуа был прав – здесь собралось влиятельное общество.

Сам хозяин дома, Поль Мартен, стоял у камина, беседуя с седовласым джентльменом, которого я признал как известного издателя. Мартен был высоким худощавым мужчиной лет шестидесяти с проницательными серыми глазами и аккуратно подстриженной бородкой. Классический образ профессора литературы: твидовый пиджак с кожаными заплатками на локтях, очки в тонкой оправе. Когда наши взгляды встретились, он слегка кивнул мне, хотя мы не были представлены.

Я взял бокал шампанского у проходившего мимо официанта и начал осматриваться, выбирая группу, к которой мог бы присоединиться, когда впервые увидел ее – Элен Мартен.

Она сидела в небольшой нише у окна, погруженная в разговор с молодым человеком богемного вида, с длинными волосами и в потертом бархатном пиджаке. Я не мог отвести от нее глаз. Не потому, что она была поразительно красива – хотя и привлекательна, безусловно, – а из-за какого-то внутреннего света, исходившего от нее. Она слушала своего собеседника с полным вниманием, слегка наклонив голову, и ее профиль на фоне окна с темно-синими шторами казался четко прорисованным, как на камее.

– Это дочь нашего хозяина, мадемуазель Элен, – прозвучал рядом со мной голос.

Я обернулся и увидел одного из юристов, с которым был шапочно знаком.

– Завидная партия, не так ли? – продолжил он с легкой улыбкой. – Единственная дочь Мартена, училась в Сорбонне, знает четыре языка. Говорят, у нее феноменальная память на стихи.

В его голосе слышалось легкое пренебрежение, которое меня почему-то задело. Словно он оценивал породистую лошадь или антикварную вещь.

– Не знал, что профессор Мартен женат, – произнес я, не отрывая глаз от девушки.

– Овдовел лет десять назад. Жена умерла от туберкулеза. С тех пор мадемуазель Элен ведет его дом.

В этот момент девушка, словно почувствовав на себе взгляд, повернулась в нашу сторону. Наши глаза встретились, и я ощутил странное волнение, будто мы были знакомы раньше. У нее были выразительные карие глаза, удивительно живые и глубокие.

Я решил, что должен быть представлен ей. Случай представился, когда начались литературные чтения. Гости рассаживались в креслах, расставленных полукругом, и я намеренно выбрал место рядом с Элен. Пока мы ждали начала, я наклонился к ней:

– Филипп Дюран, – представился я. – Адвокат по наследственным делам. К стыду своему, впервые на литературном вечере вашего отца.

Она обернулась, и я снова поразился выразительности ее глаз. В них читался острый ум, который не мог скрыть даже налет сдержанности.

– Элен Мартен, – ответила она тихим голосом, в котором, однако, не было ни робости, ни жеманства. – Вы интересуетесь современной поэзией, месье Дюран?

В ее вопросе я уловил легкую иронию, словно она сразу определила, что я здесь не ради стихов.

– Боюсь, что мои познания в этой области оставляют желать лучшего, – честно признался я. – Но мне говорили, что вечера вашего отца – прекрасная возможность расширить свой кругозор.

Она слегка улыбнулась, и эта улыбка преобразила ее лицо, сделав его еще более привлекательным.

– Что ж, надеюсь, сегодня вы не разочаруетесь. Рене Шар, чьи стихи будут читать, – один из величайших поэтов нашего времени.

Я хотел продолжить разговор, но в этот момент профессор Мартен вышел в центр комнаты, и все разговоры стихли. Он произнес краткую вступительную речь о значении поэзии Рене Шара, а затем пригласил молодого актера, который начал декламировать стихи.

Должен признаться, что почти не слушал. Все мое внимание было приковано к сидящей рядом Элен. Я наблюдал, как она слушает – с полным погружением, иногда едва заметно шевеля губами, словно повторяя строки вместе с чтецом. Временами на ее лице отражались эмоции, вызванные услышанным – то легкая грусть, то задумчивость, то внезапное просветление.

Когда чтение закончилось, раздались аплодисменты, и гости начали обсуждать услышанное. Элен повернулась ко мне:

– Что вы думаете, месье Дюран?

Я мог бы солгать, сказать что-то банальное о глубине или изысканности стихов, но что-то в ее взгляде – прямом и внимательном – удержало меня от неискренности.

– Боюсь, что это слишком сложно для моего восприятия. Я больше привык к юридическим текстам, где каждое слово имеет точное значение.

Она не выказала ни разочарования, ни снисходительности, что удивило меня. Вместо этого она задумчиво произнесла:

– Интересно, что вы говорите о точности. Рене Шар считал, что поэзия тоже требует предельной точности, только иного рода. Он писал: «Слово должно быть точным, как скальпель хирурга, и неожиданным, как атака пантеры».

В ее словах не было желания поразить эрудицией – скорее, искреннее стремление поделиться тем, что ей дорого. Это подкупало.

– Возможно, мне стоит перечитать эти стихи в тишине, чтобы лучше оценить их, – сказал я, и был вознагражден еще одной улыбкой.

– Если хотите, я могу порекомендовать вам несколько сборников. Для начинающих, – добавила она с легкой иронией, которая, однако, не была обидной.

После официальной части вечера гости разделились на небольшие группы. Я намеренно держался поближе к Элен, стараясь не упускать ее из виду, пока она переходила от одной группы к другой, обмениваясь замечаниями с гостями. Она делала это с непринужденной грацией человека, привыкшего быть хозяйкой дома, но без малейшего оттенка светскости или притворства.

Улучив момент, я снова приблизился к ней, когда она направлялась к столику с напитками.

– Позвольте предложить вам бокал шампанского, мадемуазель Мартен?

Она приняла бокал с благодарной улыбкой.

– Скажите, как адвокат по наследственным делам оказался на поэтическом вечере? – спросила она. – Или это профессиональный интерес? Выискиваете потенциальных клиентов среди литераторов?

В ее голосе звучало добродушное поддразнивание, которое располагало к такой же легкой манере общения.

– Раскрыли мои коварные планы, – в тон ей ответил я. – Хотя, боюсь, что у большинства поэтов наследовать нечего, кроме неоплаченных счетов за кофе в «Кафе де Флор».

Она рассмеялась – искренне, открыто – и этот смех был как внезапный солнечный луч посреди парижской зимы.

– А если серьезно, – продолжил я, – мой наставник, метр Дюбуа, настоял на том, чтобы я расширял круг общения. Он считает, что адвокату недостаточно знать законы – нужно также понимать людей и быть частью общества, в котором живешь.

– Мудрый человек, ваш наставник, – кивнула Элен. – Мой отец говорит примерно то же самое своим студентам: нельзя по-настоящему понять литературу, не понимая жизни.

– А вы, мадемуазель Мартен? Разделяете философию отца?

Ее взгляд на мгновение стал отстраненным, словно она смотрела куда-то вглубь себя.

– В целом да, но… – она сделала паузу, – иногда я думаю, что даже самая глубокая эрудиция и обширный жизненный опыт не гарантируют понимания. Некоторые вещи остаются непостижимыми, как бы мы ни старались их объяснить.

В этом замечании проскользнула глубина, которая меня поразила. Большинство девушек ее возраста – ей было не больше двадцати трех – говорили о модных платьях, популярных фильмах или, в лучшем случае, о книгах, которые читали в данный момент. Но Элен, казалось, привыкла мыслить категориями философскими, абстрактными.

Наш разговор прервало появление профессора Мартена, который подошел к нам с бокалом в руке.

– А, месье Дюран, вижу, вы уже познакомились с моей дочерью, – произнес он с вежливой улыбкой, в которой, однако, проскальзывала настороженность. – Как вам наш скромный вечер?

– Очень познавательно, профессор Мартен. И отличная возможность познакомиться с интересными людьми.

Он окинул меня оценивающим взглядом.

– Вы, если не ошибаюсь, работаете с Антуаном Дюбуа?

– Да, имею такую честь. Он мой наставник в юридической практике.

– Передавайте ему мой привет. Мы с Антуаном старые… знакомые.

Я уловил паузу перед словом «знакомые» и легкое напряжение, с которым оно было произнесено. Очевидно, между Мартеном и моим наставником существовала какая-то история, не слишком приятная.

– Папа, – мягко вмешалась Элен, – месье Дюран интересовался твоими рекомендациями для начинающего читателя современной поэзии.

Это была маленькая ложь во спасение, призванная разрядить атмосферу, и я был благодарен ей за это дипломатическое вмешательство.

– Неужели? – Мартен слегка приподнял бровь. – Что ж, всегда рад помочь расширить чьи-то литературные горизонты.

Следующие десять минут профессор излагал мне свою теорию постепенного погружения в поэзию, начиная с более доступных авторов и заканчивая сложными модернистами. Я внимательно слушал, периодически бросая взгляды на Элен, которая стояла рядом с легкой улыбкой, явно довольная тем, что разговор пошел в мирном русле.

Вечер продолжался, и я не упускал возможности еще несколько раз подойти к Элен, обменяться парой фраз или просто поймать ее взгляд через комнату. К концу вечера я был совершенно очарован ею – не только ее красотой, но и тем особым сочетанием интеллекта, скромности и внутренней силы, которое она излучала.

Когда гости начали расходиться, я решился на следующий шаг.

– Мадемуазель Мартен, – обратился я к ней, когда мы оказались у двери, где экономка помогала гостям с пальто, – было бы дерзостью с моей стороны пригласить вас на прогулку в Люксембургском саду? В воскресенье, если погода позволит?

Она посмотрела на меня своим прямым взглядом, словно оценивая не предложение, а меня самого. Затем легкая улыбка тронула ее губы.

– Не думаю, что в этом есть что-то дерзкое, месье Дюран. Я люблю Люксембургский сад в любую погоду.

Я ощутил неожиданную радость, как будто выиграл важное дело в суде.

– Чудесно! Могу я заехать за вами около двух часов дня?

– В два будет прекрасно, – кивнула она. – Доброй ночи, месье Дюран.

– Филипп, пожалуйста, – сказал я. – Если позволите.

– Доброй ночи, Филипп, – повторила она, и мое имя в ее устах прозвучало иначе, словно приобрело новое значение.

Выйдя на холодную улицу Сен-Жак, я остановился, глубоко вдохнув морозный воздух. Мои мысли были заняты Элен Мартен. Она была не похожа ни на одну из девушек, с которыми я встречался раньше, – ни на светских красавиц из семей моих клиентов, ни на амбициозных студенток юридического факультета. В ней была естественность, которую нельзя имитировать, и глубина, которую нельзя подделать.

Я чувствовал, что встретил кого-то особенного, и эта мысль наполняла меня необъяснимым волнением. По дороге домой я даже поймал себя на том, что насвистываю мелодию – что-то из Шарля Азнавура, кажется, «Богема». Смешно, но в тот момент я почувствовал себя немного богемным, хотя всегда был самым что ни на есть буржуазным парижанином.

Вспоминая тот вечер сейчас, спустя сорок лет, я понимаю, что уже тогда видел в Элен то, что хотел видеть: утонченную, образованную девушку, идеально подходящую на роль жены амбициозного адвоката. Я восхищался ее умом, но не пытался по-настоящему понять ее внутренний мир. Меня привлекала ее непохожесть на других, но я не задумывался о том, что эта непохожесть означает. Я видел в ней отражение своих желаний, а не самостоятельную личность со своими мечтами и стремлениями.

Так началось создание портрета, который существовал только в моем воображении.

Глава 2: Ухаживание

Воскресенье выдалось на удивление солнечным для январского Парижа. Легкий мороз сковал лужи, оставшиеся после недавних дождей, и под ногами похрустывал тонкий лед. Я прибыл к дому Мартенов ровно в два часа, с небольшим букетом фиалок – Элен не казалась девушкой, которую впечатлят пышные розы или экзотические орхидеи.

Дверь открыла та же экономка, что и в вечер поэтических чтений. Она провела меня в небольшую гостиную и попросила подождать. Оставшись один, я с интересом осмотрелся. Комната была меньше той, где проходил вечер, и явно предназначалась для повседневного использования. Стены, как и в большой гостиной, были заставлены книжными шкафами, но здесь книги выглядели так, будто их действительно читали – некоторые стояли не по порядку, другие лежали стопками на столах.

В углу комнаты стоял старый рояль с открытыми нотами. На стенах висели не парадные портреты или дорогие картины, а акварельные пейзажи в простых рамках и несколько черно-белых фотографий. Я подошел ближе к одной из них: молодая женщина с мягкой улыбкой держала на руках маленькую девочку. В чертах женщины угадывалась Элен – те же выразительные глаза, та же форма лица. Очевидно, это была ее мать, умершая от туберкулеза.

– Эту фотографию сделали за год до ее смерти, – прозвучал голос Элен за моей спиной.

Я обернулся. Она стояла в дверях, одетая в простое шерстяное платье цвета бургундского вина и темно-синее пальто. Волосы были собраны в скромную прическу, лишь несколько непослушных локонов обрамляли лицо.

– Прошу прощения, – сказал я, смутившись, что был пойман за разглядыванием личных фотографий. – Не хотел проявлять нескромность.

– Все в порядке, – мягко ответила она. – Фотографии для того и существуют, чтобы на них смотрели, не так ли? Это моя мама, Сесиль. Мне было тринадцать, когда она умерла.

В ее голосе не было надрыва, только тихая грусть, с которой смирились за прошедшие годы.

– У вас ее глаза, – заметил я.

Элен слегка улыбнулась.

– Спасибо за фиалки. Откуда вы узнали, что они мои любимые?

– Интуиция, – ответил я, протягивая ей букет. – Они показались мне подходящими для вас.

Она приняла цветы, бережно касаясь лепестков кончиками пальцев.

– Они прекрасны. Я поставлю их в воду, когда вернемся.

Мы вышли на улицу, и я предложил ей руку. После секундного колебания она легко оперлась на нее. Мы направились к Люксембургскому саду, который находился всего в нескольких кварталах от дома Мартенов.

– Вы часто бываете здесь? – спросил я, когда мы вошли в величественные ворота парка.

– Почти каждый день, – ответила она. – Это часть моего маршрута, когда я иду в библиотеку Сорбонны. Я люблю этот сад – он меняется с каждым сезоном, но всегда остается собой.

Люксембургский сад действительно был прекрасен даже зимой. Ровные аллеи, безупречно подстриженные деревья, статуи французских королев и знаменитых женщин, расставленные по периметру центрального бассейна, – все дышало классической гармонией.

Мы медленно шли по гравийным дорожкам, и я замечал, как внимательно Элен смотрит вокруг – не на что-то конкретное, а словно впитывая атмосферу, ощущения, детали, которые большинство людей просто не замечают.

– Смотрите, – вдруг сказала она, указывая на ветку платана. – Видите эту почку? Уже набухла, хотя до весны еще далеко. Природа всегда опережает календарь.

Я посмотрел на едва заметную почку на голой ветке. Признаться, я бы никогда не обратил на нее внимания.

– Вы очень наблюдательны, – заметил я.

– Просто люблю детали, – пожала она плечами. – В них часто скрывается самое интересное.

Мы прошли мимо центрального фонтана, где даже в январе сидели старики, играющие в шахматы, и свернули к беседке, увитой голыми лозами глицинии.

– Вы любите свою работу, Филипп? – неожиданно спросила Элен.

Вопрос застал меня врасплох – обычно девушки интересовались моим доходом или карьерными перспективами, но не отношением к профессии.

– Да, пожалуй, – ответил я после минутного размышления. – В наследственном праве есть своя элегантность. Это не просто о деньгах и имуществе, это о преемственности, традициях, о том, что остается после человека. И еще… мне нравится порядок, который привносит закон в хаос человеческих отношений.

Она внимательно слушала, слегка наклонив голову, что, как я уже заметил, было ее привычкой.

– А если бы вы не стали юристом, кем бы вы хотели быть?

Еще один неожиданный вопрос. Я честно задумался.

– Знаете, никогда об этом не думал. В нашей семье почти все мужчины были юристами или государственными служащими. Это считалось… естественным путем. А вы? – решил я перевести разговор. – Чем бы вы хотели заниматься?

В ее глазах мелькнуло что-то – не то грусть, не то задумчивость.

– Я изучаю искусствоведение в Сорбонне. Сейчас заканчиваю магистратуру.

– И после этого? – заинтересовался я. – Планируете работать в музее? Или, может быть, преподавать, как ваш отец?

Элен слегка пожала плечами.

– В идеале, конечно, исследовательская работа, кураторство выставок… Но это сложная сфера, особенно для женщины. Большинство моих однокурсниц в итоге становятся преподавателями рисования в лицеях или, в лучшем случае, экскурсоводами в музеях.

В ее словах не было горечи, только спокойная констатация факта, и это меня тронуло. Я подумал о том, как странно устроен мир: девушка с очевидными интеллектуальными способностями смиряется с тем, что ее карьерные перспективы ограничены, и воспринимает это как должное.

– А вы? – продолжил я. – Вы тоже готовы стать преподавателем рисования?

Элен задумчиво провела рукой по перилам беседки.

– Не знаю. Иногда мне кажется, что важнее не место работы, а возможность сохранить… внутреннюю свободу, понимаете? Возможность видеть красоту и смысл даже в повседневности.

Ее слова, простые и глубокие одновременно, произвели на меня сильное впечатление. В них был тот же свет, что я заметил в ней в первый вечер – способность видеть больше, чувствовать тоньше, чем большинство людей.

– Вы необычная, Элен, – сказал я тихо. – Не похожая на других девушек.

Она слегка покраснела, но не отвела взгляд.

– Это комплимент или наблюдение?

– Определенно комплимент, – улыбнулся я. – Хотя и наблюдение тоже.

После прогулки по саду мы зашли в маленькое кафе на углу рю Суфло, где я угостил Элен горячим шоколадом с круассанами. Разговор тек легко, перепрыгивая с темы на тему: от последних выставок в Париже до новых книг, от моего последнего дела до ее исследований в области современного искусства.

Когда солнце начало клониться к закату, я проводил ее домой. У дверей особняка Мартенов я решился задать вопрос, который вертелся на языке весь день:

– Могу я увидеть вас снова, Элен? Может быть, в театре? Дают новую постановку Мольера в "Комеди Франсез".

Она посмотрела на меня долгим взглядом, как будто принимая не просто решение о театре, а о чем-то более важном.

– Да, я бы с удовольствием пошла с вами в театр.

Я почувствовал, как что-то теплое разливается в груди – не просто удовлетворение от удачного "хода", но настоящая радость.

Следующие несколько месяцев слились для меня в калейдоскоп встреч с Элен. Театр, музеи, концерты, прогулки по набережным Сены, тихие ужины в маленьких ресторанчиках Латинского квартала. С каждой встречей я все больше убеждался, что нашел нечто редкое и драгоценное.

Элен была умна без желания это демонстрировать, образованна без педантичности, тонка в своих суждениях об искусстве, литературе, музыке. При этом она никогда не казалась снобом или интеллектуалкой, оторванной от реальной жизни. Напротив, она умела находить красоту и смысл в самых обыденных вещах – в отражении фонарей в лужах после дождя, в причудливых тенях, отбрасываемых старыми домами, в улыбке ребенка, кормящего голубей.

В апреле я пригласил ее в Оперу на "Кармен". Элен была в простом темно-синем вечернем платье, но выглядела изысканнее любой светской дамы в бриллиантах. В антракте, когда мы прогуливались по фойе, я случайно столкнулся с Антуаном Дюбуа, своим наставником. Он был в сопровождении очередной молодой любовницы – рыжеволосой красотки с чувственными губами.

– Филипп, какая приятная встреча! – воскликнул Дюбуа, крепко пожимая мне руку. – И кто эта очаровательная молодая леди?

Я представил Элен, и Дюбуа галантно поцеловал ей руку.

– Мадемуазель Мартен? Дочь профессора Поля Мартена? – уточнил он с внезапным интересом.

– Да, это мой отец, – спокойно подтвердила Элен.