Линкос-парадокс

Дверь закрылась. Вера осталась одна.

Она села на кровать, чувствуя, как усталость наконец настигает её. Последние дни – Женева, перелёты, новые лица, новые данные – сливались в один непрерывный поток. Организм требовал сна, но разум не хотел останавливаться.

Она достала ноутбук и открыла данные.

Третий блок. Логика. Кванторы.

«Они думают иначе, – говорила ей интуиция. – Не неправильно – иначе. И если я хочу понять, мне придётся научиться думать как они. Хотя бы немного.»

Но как научиться думать иначе, оставаясь собой?

Вера закрыла ноутбук. Этот вопрос был слишком большим для сегодняшней ночи.

Сон не шёл.

Вера лежала в темноте, глядя в потолок. Отопление тихо гудело; где-то далеко – может быть, в соседнем блоке – хлопнула дверь. Станция жила своей ночной жизнью: приглушённой, почти бесшумной, но ощутимой.

В Принстоне у неё была квартира – маленькая, однокомнатная, на третьем этаже старого дома. Она прожила там восемь лет и до сих пор не чувствовала её своей. Стены оставались чужими; мебель – случайным набором функциональных предметов; сама квартира – просто местом, куда она возвращалась спать, когда кабинет закрывался на ночь.

Здесь было иначе. Комната в «Форпосте» была ещё меньше, ещё безличнее – и всё же Вера чувствовала что-то… связь? Принадлежность? Словно эти стены, этот потолок, эта кровать были частью чего-то большего. Частью проекта. Частью поиска.

Она встала, накинула свитер и вышла в коридор.

Станция ночью выглядела иначе.

Днём – деловитая, наполненная людьми и звуками. Сейчас – тихая, пустая, освещённая приглушённым аварийным светом. Вера шла по коридорам, не зная, куда идёт, – просто двигалась, позволяя ногам нести её.

Она миновала жилой блок, прошла через атриум (пустой, только кофейный автомат мигал зелёным глазком), свернула в рабочую зону. Лаборатория Α была заперта, но рядом обнаружилась другая дверь – открытая, ведущая на лестницу.

Вера поднялась на два пролёта и оказалась на смотровой площадке.

Стеклянный купол над головой. Арктическое небо за стеклом.

Звёзды.

Она не видела столько звёзд никогда в жизни. В городах свет заливает небо, превращая его в грязно-оранжевую пелену. Здесь, на краю мира, в разрыве между полярной ночью и последними отблесками заката, небо было чёрным и густым, как чернила – и звёзды рассыпались по нему, будто кто-то швырнул горсть алмазов на бархат.

Вера стояла и смотрела.

Одиннадцать световых лет. Росс 128. Красный карлик, невидимый невооружённым глазом. Где-то там – может быть, уже нигде – существа, отправившие послание. Существа, которые изучали человечество, учили его язык, создали… что? Письмо? Приглашение? Тест?

«Они ждут ответа», – вспомнила она слова Беляева.

Но что, если ответ – это не слова? Что, если ответ – это то, кем станут люди, пытаясь понять вопрос?

– Не спится?

Вера обернулась. В дверях стоял Майкл – без пиджака и галстука, в мягком свитере, с чашкой чая в руках.

– Нет, – сказала она. – Вам тоже?

– Я привык мало спать. – Он подошёл и встал рядом, глядя на небо. – Профессиональная деформация. Ночью лучше думается.

– О чём вы думаете?

Майкл долго молчал. Чай в его руках остывал, испуская тонкую струйку пара.

– О следствиях, – сказал он наконец. – О том, что будет, если мы действительно поймём.

– Поймём послание?

– Поймём их математику. – Он повернулся к ней. – Вы ведь специалист по формальным языкам. Вы знаете: математика – это не просто способ описывать реальность. Это способ с ней взаимодействовать. Каждая новая теорема – это новый инструмент. Новые возможности.

– И вы боитесь, какие возможности откроет их математика?

– Я не знаю, бояться или надеяться. – Майкл отхлебнул чай. – Мы как дети, которые нашли спичечный коробок. Может, там спички. Может – взрыватель к бомбе. Пока не откроем, не узнаем.

– Но откроем обязательно.

– Обязательно. – Он улыбнулся – грустно, понимающе. – Мы же учёные. Любопытство – наша профессиональная болезнь.

Они стояли молча, глядя на звёзды. Где-то внизу, в недрах станции, серверы хранили послание – гигабайты данных из другого мира. Где-то снаружи, за стеклом купола, арктический ветер гнал снег по мёрзлой тундре.

– Вам здесь нравится? – спросила Вера.

– Здесь? – Майкл обвёл рукой купол. – На станции?

– В проекте. Во всём этом.

Он задумался.

– «Нравится» – не то слово. – Голос стал тише. – Знаете, я всю жизнь занимался квантовой гравитацией. Это красивая теория, элегантная, но… абстрактная. Далёкая от реальности. Мы строим модели вселенной, которые невозможно проверить – потому что энергии для проверки потребовались бы космические. И вот теперь… – Он кивнул в сторону звёзд. – Теперь кто-то прислал нам математику, которая, возможно, описывает другую физику. Другие законы природы. И если мы поймём её… если мы поймём…

Он не закончил. Не было нужды.

– Это страшно, – сказала Вера.

– Это прекрасно. – Майкл повернулся к ней, и в его глазах было что-то – то ли огонь, то ли отражение звёзд. – Страшно и прекрасно одновременно. Как всё по-настоящему важное.

Вера вернулась в комнату около трёх ночи.

Она легла, закрыла глаза – и внезапно уснула. Сон был глубоким, без сновидений, как провал в чёрную воду. Когда она проснулась, за окном (маленьким, в углу потолка) серело что-то, отдалённо похожее на рассвет.

Первый день на «Форпосте» закончился.

Впереди были другие дни – и Вера знала, что каждый из них будет приближать её к чему-то. К ответу? К вопросу? К трансформации, о которой говорила Сара?

Она не знала. Но собиралась узнать.

Это было единственное, что она умела по-настоящему: узнавать. Понимать структуры. Видеть паттерны там, где другие видят хаос.

И если паттерн, скрытый в послании, требовал изменения – что ж. Она была готова измениться.

Или думала, что готова.

Глава 3: Синтаксис

Код не работал.

Линь уставился на экран, чувствуя знакомое раздражение – как зуд где-то глубоко в черепе, там, где мозг соприкасается с костью. Ошибка была где-то здесь, в этих трёхстах строках, спрятанная между скобками и точками с запятой, как змея в траве. Он видел её – почти видел – но каждый раз, когда пытался схватить, она ускользала.

Три часа ночи. Лаборатория пуста. Только он, экран и бесконечные строки кода, отражающиеся в стёклах очков.

Он снял очки, потёр переносицу. Глаза болели – тупой, ноющей болью, которая приходит от слишком долгого смотрения в одну точку. Нужно было спать. Стерн ненавидел, когда кто-то нарушал распорядок; если охранники доложат, что Линь опять торчит в лаборатории после отбоя, будет неприятный разговор.

Но код не работал. А Линь не мог уйти, пока не понимал почему.

Он откинулся в кресле, позволяя позвоночнику принять форму, которую мать называла «позой креветки». Мать. Она звонила на прошлой неделе, из Шанхая, где сейчас была глубокая ночь или раннее утро, он уже не помнил. Спрашивала, как дела, ест ли он нормально, не слишком ли холодно на этом его острове. Он врал, что всё хорошо. Она врала, что верит.

Код. Сосредоточься на коде.

Линь снова надел очки и уставился на экран.

Программа называлась «Паттерн-Хантер» – глупое название, придуманное в три часа ночи месяц назад, когда он ещё работал в Женеве. Идея была простой: вместо того чтобы человек искал структуры в послании, пусть компьютер делает это за него. Машинное обучение, нейросети, всё такое. Скормить данные, дать алгоритму покрутиться, посмотреть, что выплывет.

Проблема в том, что выплывало не то.

Вернее, выплывало слишком много. Алгоритм находил паттерны везде – тысячи, десятки тысяч, миллионы повторяющихся структур. Большинство были тривиальными: ну да, в математическом тексте часто встречаются скобки и знаки равенства, удивительное открытие. Некоторые были интересными, но бесполезными – красивые геометрические узоры, которые ничего не объясняли. И лишь единицы, крошечная доля процента, казались значимыми.

Казались. В этом и была проблема.

Линь не мог отличить значимое от случайного. Не потому что был глупым – он знал, что не глупый, тесты показывали IQ 167, и хотя тесты не измеряли ничего важного, всё равно приятно – а потому что критерии «значимости» были человеческими. Он искал то, что имело смысл для человека. Но послание создали не люди.

Что, если значимые паттерны выглядят как шум? Что, если шум – это сигнал, который мы не умеем читать?

Эта мысль не давала ему покоя уже вторую неделю.

Дверь лаборатории открылась. Линь вздрогнул, едва не опрокинув чашку с остывшим кофе.

– Я так и думала.

Вера Ланцова. Конечно. Кто ещё будет бродить по станции в три часа ночи.

– Я не нарушаю правила, – сказал Линь машинально. – Технически отбой в полночь, но нигде не написано, что нельзя работать в своё…

– Я не Стерн. – Она прошла к своему рабочему месту и включила экран. – Мне всё равно, когда ты спишь.

Линь посмотрел на неё – на сгорбленную спину, на волосы, собранные в тот же небрежный хвост, что и всегда, на бледное лицо в свете монитора. Ланцова работала на станции неделю, и за эту неделю он перешёл от восторженного обожания к… чему? Уважению. Раздражению. Чему-то среднему.

Она была хороша. Очень хороша. Её мозг работал не так, как у других математиков – не последовательно, шаг за шагом, а какими-то прыжками, скачками, словно она видела короткие пути там, где остальные видели стены. Линь узнавал этот тип мышления. Оно было похоже на его собственное, только… глубже? Точнее?

Это раздражало. И восхищало. Одновременно.

– Над чем работаешь? – спросила Вера, не оборачиваясь.

– Паттерн-Хантер. Пытаюсь научить его отличать сигнал от шума.

– И как?

– Плохо.

Она хмыкнула. Это могло означать что угодно – сочувствие, понимание, насмешку. С Ланцовой никогда не знаешь.

– Покажи.

Линь развернул экран так, чтобы она могла видеть.

– Вот, – он указал на визуализацию. – Это послание, первые три месяца. Каждая точка – структурный элемент. Цвет – частота повторения. Размер – сложность.

Экран выглядел как галактика: тысячи светящихся точек разных оттенков, от холодного синего до горячего красного, разбросанных по чёрному фону. Кое-где точки собирались в скопления; кое-где тянулись нитями, похожими на волокна.

– Красиво, – сказала Вера.

– Бесполезно, – возразил Линь. – Смотри.

Он нажал клавишу. Изображение ожило – точки начали двигаться, перестраиваться, образуя новые конфигурации. Скопления распадались; нити сплетались в узлы; цвета менялись, перетекая друг в друга.

– Это динамический анализ. Алгоритм группирует элементы по сходству, потом перегруппировывает по связям, потом по контексту. И каждый раз получается другая картина.

– И?

– И я не знаю, какая правильная. – Линь откинулся в кресле. – Все они внутренне непротиворечивы. Все что-то объясняют. Но они не могут быть все правильными одновременно. Или могут?

Вера долго смотрела на экран. Потом сказала:

– Ты предполагаешь, что есть одна правильная интерпретация.

– А разве нет?

– Не знаю. – Она повернулась к нему. – Когда ты читаешь китайскую поэзию, есть одна правильная интерпретация?

– Это другое.

– Почему?

Линь открыл рот, чтобы ответить, и закрыл. Она была права. Он не знал почему.

– Послание – это язык, – продолжила Вера. – Или что-то похожее на язык. А языки… языки многозначны по природе. Одна и та же структура может значить разные вещи в разных контекстах.

– Но машины не понимают контекст.

– Вот именно. – Она снова повернулась к экрану. – Может, в этом проблема. Ты пытаешься найти паттерны механически. А нужно… – Она помедлила, подбирая слова. – Нужно позволить паттернам найти тебя.

Линь уставился на неё.

– Это звучит как какая-то дзенская фигня.

– Возможно. – Уголок её губ дёрнулся – почти улыбка. – Но иногда дзенская фигня работает.

Они проработали до рассвета.

Вернее, до того, что на Шпицбергене в октябре сходило за рассвет – слабое серое свечение на южном горизонте, которое продержалось часа два и снова угасло. Полярная ночь подступала; скоро солнце вообще перестанет показываться.

Линь любил это время. Размытые границы между днём и ночью, ощущение, что обычные правила не действуют. Можно работать когда хочешь, спать когда хочешь. Можно забыть о мире за стенами станции.

Но сейчас он забыл даже о времени.

– Смотри. – Вера указала на фрагмент данных. – Вот здесь.

Линь присмотрелся. Это был блок из середины третьего месяца – тот самый, с логическими операторами, над которым он бился неделю назад.

– Видишь эту структуру?

Он видел. Последовательность символов, которая повторялась трижды с небольшими вариациями. Его алгоритм пометил её как «возможно значимую» с вероятностью 67%.

– И что?

– Это не повторение. – Вера подвинулась ближе к экрану. – Это… рекурсия. Структура ссылается сама на себя.

Линь моргнул. Посмотрел снова.

И увидел.

Не три похожих элемента, а один элемент, вложенный в себя трижды. Как матрёшка. Как фрактал. Как…

– Как λ-исчисление, – выдохнул он. – Функция, которая принимает себя как аргумент.

– Именно.

– Но это же… – Линь вскочил и начал мерить шагами лабораторию. – Это меняет всё! Если у них есть рекурсия, у них есть вычисления по Тьюрингу. Они могут описать любой алгоритм. Любой!

– Могут, – согласилась Вера. – Вопрос – какие алгоритмы они описывают.

– Какие угодно! В том-то и… – Линь осёкся. Мысль, которая только что казалась блестящей, вдруг показала обратную сторону. – Подожди. Если они могут описать любой алгоритм, это значит…

– Это значит, что мы не знаем, что они описывают.

Линь медленно опустился обратно в кресло.

– Проблема остановки, – сказал он. – Мы не можем предсказать, что делает произвольная программа, пока не запустим её.

– И мы не можем запустить программу, пока не поймём, что она делает.

– Замкнутый круг.

– Замкнутый круг, – эхом отозвалась Вера.

Они сидели молча, глядя на экран. Рекурсивная структура мерцала перед ними – красивая, элегантная, совершенно непонятная.

– Но это всё равно прорыв, – сказал Линь наконец. – Теперь мы хотя бы знаем, что искать.

– Знаем?

– Рекурсию. Самоссылки. Вложенные структуры. – Он уже снова набирал код, пальцы летали по клавиатуре. – Я перенастрою алгоритм. Вместо того чтобы искать повторения, пусть ищет паттерны, которые содержат сами себя.

– И что ты надеешься найти?

Линь остановился. Посмотрел на неё.

– Не знаю, – признался он. – Но разве в этом не весь смысл?

К завтраку он был измотан, но счастлив.

Столовая гудела голосами – утренняя смена, техники и охранники, которых Линь видел каждый день и чьих имён не знал. Он взял поднос, навалил яичницы и бекона (Стерн следил, чтобы все ели нормально, особенно те, кто имел привычку забывать о еде), и нашёл свободное место у окна.

За окном было темно. Будет темно ещё долго.

– Можно?

Он поднял голову. Сара Нильсен – с чашкой кофе и тарелкой какой-то скандинавской каши, которую она ела каждое утро.

– Конечно.

Сара села напротив. Несколько минут они ели молча – или, в случае Линя, поглощали пищу с энтузиазмом человека, который только что вспомнил, что не ел двенадцать часов.

– Слышала, вы с Верой работали всю ночь, – сказала Сара.

– Откуда?

– Амира видела свет в лаборатории, когда делала обход серверной. – Сара отхлебнула кофе. – Нашли что-нибудь интересное?

Линь заколебался. Рекурсия была важным открытием – возможно, прорывом – но он не был уверен, стоит ли говорить об этом до того, как они с Верой всё проверят.

– Может быть, – сказал он уклончиво.

– Загадочно. – Сара улыбнулась. – Я не буду давить. Но если захочешь поговорить – не с математической, а с человеческой точки зрения – ты знаешь, где меня найти.

– С человеческой?

– Линь, тебе двадцать девять лет. Ты работаешь по шестнадцать часов в сутки над задачей, которая может изменить историю человечества. – Она посмотрела на него внимательно. – Это много для любого. Даже для гения.

Линь фыркнул.

– Я не гений.

– Профессор Беляев так не считает.

– Беляев преувеличивает. – Линь отодвинул пустую тарелку. – Я просто… вижу вещи. Паттерны. Связи. Это не гениальность, это… – Он пощёлкал пальцами, пытаясь подобрать слово. – Это как слух. Кто-то слышит музыку, кто-то слышит шум. Я слышу структуры.

– И что ты слышишь в послании?

Линь замолчал. Вопрос был простым, но ответ – нет.

– Я слышу… – он начал медленно, – …что-то знакомое и что-то чужое одновременно. Как… как будто кто-то говорит на языке, который я почти понимаю. Отдельные слова узнаю, но предложения не складываются.

– И это расстраивает тебя?

– Нет. – Линь удивился собственному ответу. – Это… завораживает. Знаете, когда я был маленьким, отец показал мне оптическую иллюзию. Картинку, которая выглядит как ваза, а потом – как два лица. И я помню момент, когда впервые увидел оба изображения. Не по очереди, а сразу. Ваза И лица. Это было… – он замолчал, не находя слов.

– Расширение сознания?

– Что-то вроде. – Линь встал, собирая поднос. – С посланием такое же ощущение. Только иллюзия сложнее. И я пока не вижу второго изображения.

– Но веришь, что увидишь?

– Да. – Он сам не знал, откуда эта уверенность. – Да, верю.

Вера появилась в лаборатории около полудня.

Линь к этому времени уже успел переписать половину алгоритма, выпить четыре чашки кофе и дважды поругаться с компилятором, который упорно не хотел понимать его гениальные идеи.

– Как продвигается? – спросила она, садясь за своё место.

– Почти готово. – Линь не отрывался от экрана. – Ещё пару часов на отладку, потом можно запускать.

– Хорошо.

Она открыла свои файлы и погрузилась в работу. Линь краем глаза наблюдал за ней – как она сосредоточенно хмурится, как бегают по экрану её глаза, как пальцы то летают по клавиатуре, то замирают, когда мысль требует обдумывания.

Работать с ней было странно. Линь привык быть самым быстрым в любой команде – тем, кто видит решение раньше других, кто нетерпеливо ждёт, пока остальные догонят. С Верой было иначе. Иногда он опережал её, иногда она опережала его, но чаще они двигались параллельно, как два поезда по соседним путям.

Это было… непривычно. И приятно.

– Можно вопрос? – сказал он, не удержавшись.

– Можно.

– Почему ты занялась формальными языками?

Вера не ответила сразу. Её пальцы замерли над клавиатурой; на лице промелькнуло что-то – воспоминание? боль? – и исчезло.

– Потому что они имеют смысл, – сказала она наконец. – Всегда. Без исключений.

– А естественные языки не имеют?

– Естественные языки… – она помедлила. – Естественные языки созданы для того, чтобы люди понимали друг друга. Но люди не понимают друг друга. Говорят одни слова, слышат другие. Или говорят правду, а имеют в виду ложь. Или… – она махнула рукой. – Слишком много способов ошибиться.

– А формальные языки?

– Формальные языки говорят только то, что говорят. – Она повернулась к нему. – Нет подтекста. Нет двусмысленности. Нет лжи. Если утверждение истинно в формальной системе, оно истинно. Если ложно – ложно. Никаких «может быть», никаких «зависит от точки зрения».

Линь кивнул. Он понимал, о чём она говорит. Сам пришёл в программирование отчасти по той же причине: код не врёт. Код делает то, что написано. Если результат не тот, который ожидал – значит, ты ошибся, а не код.

– А это? – он указал на экран с данными послания. – Это формальный язык?

– Не знаю. – Вера смотрела на символы так, словно пыталась прожечь в них дыру взглядом. – Похож на формальный. Имеет структуру формального. Но…

– Но?

– Но чем дальше я изучаю, тем больше мне кажется, что это… что-то третье. Не естественный, не формальный. Что-то, для чего у нас нет категории.

Линь подумал об этом. Язык, который не вписывается в известные категории. Коммуникация, которая работает по другим правилам.

– Может, поэтому мы не можем его понять? – предположил он. – Мы пытаемся запихнуть его в наши рамки, а он в них не помещается?

– Возможно. – Вера снова повернулась к экрану. – Или, возможно, рамки нужно расширить.

К вечеру алгоритм был готов.

Линь запустил его на полном датасете – все двадцать два месяца передачи, терабайты данных, сжатые в цифровую кашу, которую предстояло просеять в поисках золота.

– Это займёт время, – сказал он, глядя на индикатор прогресса. – Часов шесть, может, больше.

– Тогда идём ужинать.

Он хотел возразить – сидеть и ждать, пока код работает, было почти физической потребностью – но желудок напомнил о себе громким урчанием.

– Ладно.

В столовой было шумно: вечерняя смена, плюс несколько человек из дневной, которые задержались. Линь заметил Майкла в углу – физик что-то сосредоточенно писал в блокноте, не обращая внимания на остывающий ужин. За соседним столом Морено рассказывал кому-то историю, активно жестикулируя своими сухими руками.

Они сели отдельно. Линь обнаружил, что голоден сильнее, чем думал – тарелка опустела за считанные минуты.

– Ты всегда так ешь? – спросила Вера.

– Только когда забываю поесть весь день.

– Это нездорово.

Линь пожал плечами. Он знал, что нездорово. Мать говорила то же самое. И врач на последнем медосмотре. И Стерн, который однажды буквально выволок его из лаборатории и отвёл в столовую, как нашкодившего ребёнка.

– Я работаю над этим, – сказал он, что было правдой. Работа шла плохо, но шла.

Вера кивнула и вернулась к своей еде. Несколько минут они ели в молчании – не неловком, а том комфортном, когда два человека могут находиться рядом, не чувствуя необходимости заполнять тишину словами.

– Расскажи о себе, – сказала Вера вдруг.

Линь поперхнулся.

– Что?

– О себе. – Она смотрела на него ровно, без выражения. – Мы работаем вместе неделю, и я ничего о тебе не знаю, кроме того, что ты хорошо программируешь и плохо спишь.

– А тебе интересно?

– Я спрашиваю.

Линь отложил вилку. Вопрос был неожиданным – Вера не казалась человеком, который интересуется чужими биографиями.

– Родился в Гуанчжоу, – начал он. – Вырос в Шанхае, когда отца перевели. Учился в Цинхуа – это как китайский MIT, только больше. Потом стажировка в Беркли, потом работа в DeepMind, потом… – он махнул рукой. – Потом всё это.

– Как ты попал в проект?

– Беляев нашёл меня. – Линь улыбнулся воспоминанию. – Позвонил в три часа ночи по шанхайскому времени. Я думал, это розыгрыш – типа, да, конечно, легендарный математик звонит мне лично. Но он был настоящий.

– Что он сказал?

– Что читал мою работу по формальной верификации квантовых протоколов. Что ему нужен кто-то, кто умеет видеть паттерны в хаосе. И что если я соглашусь, то буду работать над самой важной задачей в истории человечества. – Линь хмыкнул. – Довольно убедительный питч, согласись.

– И ты согласился.

– Мгновенно. – Он помолчал. – Знаешь, я всю жизнь чувствовал себя… не на своём месте. Слишком умный для обычных людей, недостаточно умный для гениев. Слишком странный для того, слишком нормальный для этого. Как будто я застрял где-то между категориями.

– И здесь ты нашёл своё место?

Линь подумал.

– Здесь я нашёл задачу, – сказал он. – Задачу, которая больше меня. Больше всех нас. И это… это хорошо. Это значит, что не важно, на своём я месте или нет. Важно только – могу ли я помочь решить задачу.

Вера смотрела на него долгим взглядом. Потом кивнула – коротко, словно приняла какое-то решение.

– Понимаю, – сказала она. – Я тоже.

Результаты пришли в два часа ночи.

Линь проснулся от вибрации телефона – он настроил оповещение на случай, если алгоритм завершит работу. Несколько секунд он лежал в темноте, пытаясь понять, где находится; потом память вернулась, и он вскочил с кровати.

Одежда. Обувь. Коридор. Лаборатория.

Экран светился в темноте, как маяк.

Линь плюхнулся в кресло и открыл файл с результатами. Сердце колотилось – от возбуждения или от быстрой ходьбы, он не знал.

Алгоритм нашёл 847 рекурсивных структур.

Линь моргнул. Перечитал. Да, 847. Это было… много. Намного больше, чем он ожидал. Он открыл первую строку данных и начал просматривать.

Структура 1: вложенность 3, повторений 17, вероятность значимости 94%.

Структура 2: вложенность 5, повторений 8, вероятность значимости 91%.